Андрей Михайлович Курбский, или О том, как московский думский чин сбежал на Украину и что из этого вышло. Часть вторая

Продолжение беседы Льва Усыскина с доктором исторических наук Константином Ерусалимским о феномене Андрея Курбского.

— Профессор А.И. Филюшкин в биографии Курбского, в характерной для этого ученого манере, выдвигает следующую концепцию: ряд наших представлений о Курбском и его роли в окружении Грозного сформированы самими письмами Курбского и не имеют отношения к реальности. То есть князь Андрей не был крупным военачальником, оставаясь всегда на вторых и третьих ролях, не брал Казани (полк, где он был вторым воеводой, стоял против Арских ворот и не участвовал в штурме города), не входил в ближнее окружение царя (да и не было никакой Избранной Рады). При дворе он тоже особой роли не играл просто потому хотя бы, что физически там не находился. То есть это вовсе не та фигура, которая может быть как-то сопоставлена с Иваном Грозным. Мне это показалось странным просто потому, что если допустить подобное, то совсем непонятно, чего ради он затеял, а главное Грозный поддержал всю эту знаменитую переписку. Причем в самих письмах взят достаточно интимный тон, возможный только в корреспонденции людей, много времени проведших друг у друга на глазах. Ну, и сам факт, что царь спустя 13 лет после обмена письмами вдруг вспомнил об этом и продолжил разговор по своей воле, указывает на то, что для него Курбский был важным интеллектуальным спарринг-партнером.

— Концепция Александра Ильича сложилась уже давно. Лично на меня она произвела очень позитивное впечатление, в каком-то смысле стала стимулом заниматься дальше этой темой. В своей кандидатской диссертации он показал, что да, Избранная Рада — это в значительной степени искусственный объект, созданный двумя людьми — одним для того, чтобы сфокусировать на нем обвинения, другим для прямо противоположной цели. И Филюшкин мастерски все это вскрывает и демонстрирует. Это очень смелая работа: никто до него не решался разрушить данную историографическую фикцию. Она идет вослед трудам Э. Грабовского 1960-х годов, показывающим, что Избранная Рада — это понятие библейское и характеризует не политику и политиков, а взгляды Грозного на политику и политиков. Тем не менее, я эту концепцию в полной мере не принимаю. Я считаю, что в составе правительственных кругов необходимо выделить группу лиц, которых, вслед за Бахрушиным или Богатыревым, можно назвать «Ближней Думой» или «избранными советниками». То есть неформальный кружок (С.О. Шмидт сравнивал его с «Негласным комитетом» при Александре I). Тут требуется компромисс с максимально радикальным подходом: я писал в одной из своих работ, что структура власти может быть представлена в виде концентрических кругов, один из которых состоит из ближайших советников царя. И эта структура сохранялась даже после Избранной Рады: и в период опричнины, и потом вокруг царя был круг советников, можно их рассматривать как царских фаворитов, временщиков. Второй круг — это Боярская Дума. Тоже во многом искусственная концепция, созданная в XIX веке. Но, тем не менее, имела место совокупность бояр со своими полномочиями. И, наконец, третий круг — верхушка так называемого «государева двора». Тут тоже недавно многое пришлось пересмотреть — это заслуга питерского историка Корзинина… Так вот, что касается взглядов Александра Ильича на статус Андрея Михайловича Курбского, то я бы выступил с одним конкретным замечанием. Если обратиться к переписке, то, я с вами согласен, Грозный, вне всякого сомнения, выделяет Курбского самим фактом ее существования, это, безусловно, знак отличия. А если мы обратимся к летописным текстам и к разрядным книгам, то увидим, что Курбский в них неоднократно выступает в качестве героя, награждаемого за подвиги. В официальных летописях (!) неоднократно говорится о его ранениях. Я бы предложил Александру Ильичу подсчитать, сколько современников Курбского удостоились официальных упоминаний своих ранений, полученных в боях за Московское государство.

— То есть он как бы — публичное лицо русского воинства. Притом что должности невысокие: второй воевода полка правой руки.

— Да. Но давайте посмотрим и на должности. Если исходить из того, что к моменту взятия Казани в 1552 году Курбскому было что-то около 24 лет, и его имя звучит, в Лицевом летописном своде (ЛЛС) несколько миниатюр посвящено ему и одна миниатюра посвящена только ему — его падению под копыта татарских коней при взятии Казани и затем преследованию татар… Это очень значимый момент, учитывая, что ЛЛС составлялся, судя по всему, уже после побега Курбского. И миниатюристы, невзирая на это обстоятельство, изобразили князя и не затирали портрет, как потом это делали с портретом Лжедмитрия. Помимо этого, можно сказать, что Курбский еще в юные годы добивается очень высоких государственных постов — это, конечно, не такая ошеломительная карьера, как у Алексея Адашева, или позднее, в годы опричнины, у Малюты Скуратова-Бельского, или у Годуновых в последние годы жизни царя. То есть я хочу сказать, что оценка карьеры Курбского требует новых исследований: ее надо сопоставлять с карьерой многих людей схожего происхождения и тогда уже делать выводы. Но, в общем, мы видим, что в 1553 году двадцатипятилетний Курбский отправляется на так называемый Кирилловский езд — крещение новорожденного царевича Дмитрия — вместе с царской семьей, узким кругом приближенных и буквально в окружении трех ведущих политиков: Алексея Адашева, князя Ивана Мстиславского и царского духовника, протопопа Андрея, будущего митрополита Афанасия. Это очень высокий статус! В 1555-1556 году Курбский получает высший думский чин — становится боярином. Не достигнув еще и тридцатилетнего возраста. Это все же очень неординарный результат — особенно если сравнивать с карьерой его отца. То есть перед нами человек, сделавший невероятный карьерный рывок в сравнении со своими предками. В 1560 году Андрей Михайлович выступает в качестве первого воеводы Большого полка. За всю жизнь Курбского (я специально выяснял) в должности первого воеводы Большого полка побывали 35 человек. Разумеется, Курбский уступает в статусе таким видным людям, как князья Дмитрий и Иван Бельские или Владимир и Михаил Воротынские, как Шуйские. С ними Курбскому, конечно, конкурировать было невозможно. Но едва ли его статус проигрывает таковому князей Ростовских или Оболенских или нетитулованным Шереметевым. То есть он где-то во второй трети этих 35 человек. Это очень хорошее начало политической деятельности.

Кроме того, у князя Андрея было первенство среди ярославских князей в праве на общеродовой титул. Неслучайно уже в эмиграции, с 1565 года он будет писаться как Курбский-Ярославский. Ну и в отношении так называемой опалы в начале 60-х, отдалении в Юрьев: Грозный и в своем первом послании, и в дипломатической переписке прямо говорит, что юрьевское наместничество было бы невозможным, если б Курбский был в опале. Это, как-никак, первое лицо оккупационной администрации в Ливонии. Если бы насчет Курбского были какие-то подозрения в 1563 году, то, по крайней мере, к нему приставили бы соглядатаев. Как это случилось с Адашевым в Феллине (ныне Вильянди). Кстати говоря, случай Адашева этим и показателен: с ним случилось что-то, то ли он был убит, то ли покончил самоубийством, как было доложено царю. Но последнее очень странно для этого набожного, осторожного и искушенного человека. В случае Курбского как раз и характерно отсутствие рядом царских шпионов, позволившее ему совершить побег. 30 апреля 1564 года никто Курбскому не помешал: никто его не останавливал, никто не преследовал. Если следствие в Москве и велось, то в тайне, и первыми Курбского достигли как раз его доброхоты с этой информацией. А не его противники. Говорят, он мог почувствовать немилость, оказавшись оставленным на второй год наместником. Но это было достаточно частым явлением. Да, оно могло идти вразрез с планами князя, но знаком опалы точно не являлось. И, кстати, есть еще одно качество князя Андрея, на которое раньше не обращали особого внимания. Это его приближение к цензорским работам. Если мы почитаем его послания еще периода юрьевского наместничества, которые он пишет в Псково-Печерский монастырь старцу Вассиану Муромцеву, мы увидим потрясающие тексты, свидетельствующие о том, что князь Курбский мог себе позволить руководить церковной просветительской, полемической работой, согласовывать эту работу с псковскими старцами, цензурировать их книжный репертуар, высказываться о том, стоит ли им читать Никодимово Евангелие, хороши ли или нет переводы Библии Франциска Скорины, какие жития нужно читать, а какие — исправлять. Это на самом деле показатель очень высокого авторитета, даже если этот авторитет в чем-то был присвоен самим Андреем Михайловичем.

— То есть, помимо прочего, он такой единственный у царя высококнижный интеллектуал, не являющийся духовным лицом? Можно предположить, что Грозный, находившийся в непростых отношениях с церковной иерархией, должен был ценить наличие такого человека рядом с собой.

— Да. То есть перед нами человек, в разных качествах проявляющий себя как высокопоставленное лицо: как представитель Москвы, как православный цензор, как воевода, достигающий высших позиций в армейской иерархии и просто как прославленный воин, который жертвует своей жизнью. Опять же, допустим, в Невельском сражении мы можем подозревать, что он воевал плохо, о чем Грозный ему потом выговорит. Но мы не можем подозревать московских летописцев начала 1550-х годов в том, что все они лгут о подвигах князя Курбского под Казанью.

— Теперь субъективный в каком-то смысле вопрос. Вот этот московский интеллектуал попадает в другую страну. В страну, существенно более богатую разнообразием сущностей. Происходит ли в связи с этим заметное со стороны расширение сознания этого человека? Обретение новых знаний, нового понимания?

— Вы знаете, да. Можно и даже нужно сказать, что, на удивление, Курбский, оказавшийся в эмиграции, проявляет себя как человек, стремящийся к саморазвитию, к пересмотру своего статуса. И что по-настоящему поражает, когда вчитываешься в различные хитросплетения жизни и деятельности Андрея Михайловича, так это то, что в каждом своем качестве он стремится к новым высотам. Я не скажу, что он их достигает, но очевидно, что в эмиграции он амбициозен не меньше, чем в Москве. Да, по меркам прошлой своей жизни, в качестве воеводы Курбский не достиг ничего — наоборот, его сверхамбициозные планы постигло фиаско. Его придворный статус был близок к ничтожному, никакого аналога московскому боярству он не достиг. Письма Сигизмунда Августа Радзивиллам показывают, что долгое пребывание Курбского при королевском дворе вызывало раздражение. В качестве урядника, то есть местного властителя, статус Курбского тоже невысок. В качестве королевского советника — тоже. Разумеется, эта фрустрация ощущалась самим Курбским и видна из его сочинений. В предисловии к сборнику переводов, который он готовил, — «Новый Маргарит», — он пишет о том, что «зело негостелюбные соседи» мечтают вырвать у него имения, данные ему законно королем Сигизмундом Августом. Создается ощущение загнанности, преследования. Отчасти они были оправданны: актовые книги, о которых я говорил в начале нашей беседы, свидетельствуют, что в адрес Курбского неоднократно звучали угрозы расправы. Литовский статут позволял формулировать в суде такую угрозу, которая означала, что между истцом и ответчиком устанавливается по сути военное положение. То есть конфликт объявляется неразрешимым и суд в специальном порядке выдавал право объявлять такую частную войну. Два шляхтича могли заявить друг на друга «похвалку» — заявление о готовности убить. Это звучало вроде вызова на дуэль и означало, что если бы Курбского встретил на дороге его противник, то им разрешалось убить друг друга. На протяжении 1570-х годов такие заявления в адрес Курбского делались около пяти раз! То есть все передвижения Курбского между его имениями, на сейм, к королю или в действующую армию должны были проходить с соблюдением чрезвычайных мер безопасности. И вот в этих условиях князь Андрей стремится развить себя: во-первых, он осваивает латынь — он пишет неоднократно, что уже в сединах приучился к латинскому языку. Он переводит с латыни и участвует в переводах вместе со своими сотрудниками.

— А польский?

— Судя по всему, он знал польский. Об этом свидетельствует круг его чтения накануне эмиграции. В 1563 году в переписке с Вассианом Муромцевым он пишет, что среди его книг есть польские. И, наверное, это не было редкостью среди московской знати. Иван Грозный тоже делал вид, что он понимает польский. Во время одного из посольств — Юрия Ходкевича — в Москву он предлагал послам свободно говорить по-польски и обещал, что поймет их речи. Но, судя по всему, понимал не все. Но в принципе, в знатной среде были люди, знающие языки, — этот вопрос недоизучен, но в том, что касается Курбского, у нас может быть уверенность. В актовых книгах много его распоряжений на польском языке, он овладел подписью на латинице. Напротив, нам неизвестно ни одной его кириллической подписи периода эмиграции.

— А в Москве тогда уже было заведено ставить подписи?

— Нет, в Москве это было необязательно, некоторые бояре подписывали своей рукой, в частности, постановления собора 1566 года, но, как показывает В.В. Калугин в книге «Андрей Курбский и Иван Грозный», часть подписей написана одной рукой. То есть за высших сановников Московского государства важнейший документ подписывал кто-то один.

— А вообще когда появился в России обычай ставить подпись в нашем нынешнем понимании?

— Ну, надо сказать, подписи были, эта практика была известна в Древней Руси. Писалось обычно одно имя. В первую очередь, в церковных кругах. Есть частные письма, которые пишут и простые люди, и знать, уже в XVI — начале XVII века. (Есть очень интересные источники начала XVII века в составе Стокгольмского архива — письма детей боярских, т.е. дворян, с войны домой, своим женам и близким.) Но в целом вот это протокольное написание имени в конце письма — это результат европейского влияния на московскую книжность. В древнерусском письме начало типа «се аз Иван сын Иванов…» — этого достаточно, чтобы считать письмо «подписанным». А цари московские, начиная с Василия III, пишут письма своим домашним, вот Василий III пишет Елене Глинской — сохранились эти письма. От Грозного не сохранилось ни одного письма с подписью. В общем, ничего подобного польской эпистолярии, где король подписывался «Сигизмундус рекс» или «Стефанус рекс», мы во времена Ивана IV не обнаружим. В Москве для удостоверения использовались личные печати. В Европе же были известны и печати, и подписи. А Курбский в эмиграции подписывался по-польски и по-латыни.

— Это две разные подписи?

— Да. Единственная дошедшая до нас в оригинале его подпись — из библиотеки Академии наук Литвы: там он подписывается “Andrej Jarosławski Kurpski ręką własną”, то есть «собственной рукой», польская подпись. Но известно, что он подписывался по-латыни “manu propria” — то же самое, что и “ręką własną”. Но повторю: он присылал на суды свои письма, написанные по-польски. Они копировались кириллическим письмом с указанием, что оригинал написан по-польски. И до нас дошло одно письмо Курбского герцогу Бранденбургскому — полностью еще не опубликованное. Там весь текст написан по-польски, подписано тоже по-польски, а вот датировка приведена на латыни, что является аномальным явлением для польской эпистолярии. Не исключено, что Курбский таким образом стремился показать себя знатоком латыни в письме к основателю Кенигсбергского университета.

— Греческого он не знал?

— Не знал. Это доказано уже многими исследованиями его переводов. Курбский проявил себя как меценат, создатель кружка книжников на Волыни. И не только на Волыни: он объединял вокруг себя и виленских печатников — Петра Зарецкого и Петра Мстиславца в 1570-е годы. И, видимо, на рубеже 70–80-х годов он тесно взаимодействовал с львовскими печатниками. А на Волыни работал постоянно его центр, велись работы по переводу Святых отцов, и до наших дней дошли, по крайней мере, четыре больших свода таких переводов, которые осуществлялись на основе латинских текстов и содержат даже следы калькирования латинских конструкций. Греческого влияния там не подтвердилось, и причастность Курбского к греческим переводам практически исключена. Это очень интересные книги, которые ждут еще своих исследователей — в первую очередь, филологов и теологов. Любимым детищем князя был сборник «Новый Маргарит» — полностью он до сих пор не издан. Вернее, издается постепенно Ингой Ауэрбах с 1976 года в Гисене. Прослеживается влияние переводов из этого сборника и на позднейшие московские издания, и на православную книжность Речи Посполитой, сохранились списки «Нового Маргарита» на Украине, в России, Германии и Молдавии. Сам Курбский рассылал отрывки из этой книги, показывал своим оппонентам во время богословской полемики — а он был заядлым полемистом и борцом за праотеческое православие.

— А в какой степени он лично участвовал в этих работах?

— Он, несомненно, участвовал в них лично. Так, в этих переводах имеются глоссы с различной информацией о жизни и взглядах составителя, написанные от лица самого составителя. Это дополнительный источник о жизни Курбского, сейчас все это тщательно изучается. Есть там уникальные сведения о мировоззрении московского эмигранта XVI века. Например, о его отношении к татарскому игу. Курбский рассуждает о том, что московские великие князья предали заветы древнерусской свободы и, поддавшись влиянию ханов, стали третировать своих верных слуг, словно рабов. Они стали называть холопами таких же воинов, как они сами. Это уникальное свидетельство отношения к слову «холоп» в середине XVI века — поскольку принято считать, что и в то время, и раньше, и позже подписи в челобитных «холоп твой…» и тому подобные применения этого слова носили лишь ритуальный, этикетный характер. Вроде позднейшего «ваш нижайший слуга». Из этих же глосс, маргиналий можно узнать круг чтения Курбского. Он читал ренессансных авторов — Эразма Роттердамского, словари ренессансных писателей А. Калепино и К. Геснера. Курбский знал аристотелианские определения жанров, читал «Никомахову этику» и «Физику» Аристотеля. Выписывал сведения о медицине и пытался соединить медицинские знания с богословскими. Курбский применяет совсем недавно разработанное понятие двух кругов кровообращения к идеям управления государством. Неоднократно использует понятие «республика», унаследовав его и из шляхетской практики Речи Посполитой, и из прочитанных сочинений. Он пользуется понятием «общая вещь» — буквальной калькой слова «республика». Таким образом, князь Андрей оказывается первым московским книжником, который ренессансное республиканство применяет к русской истории. Он пишет, что Святая Русь (изобретая при этом понятие «Святорусская империя») — это в полной мере «общая вещь», в которой, как в организме, есть сердце (Избранная Рада), есть голова (царь), есть уды (т.е. советники). Эта республика питается дарами Святого Духа, поэтому задача царя как главы — правильно подобрать людей, которые могли бы войти в сердце республики. И дары Святого Духа стали бы нести очистительную кровь по всем артериям республики. Это вполне ренессансный взгляд, возможно отчасти возникший еще в Москве в рамках тогдашнего круга общения Курбского — вспомним Максима Грека, ученика Савонаролы. Но мы видим в его сочинениях периода эмиграции терминологию, которой нет в посланиях в Псково-Печерский монастырь или в Первом письме Грозному. То есть князь в годы эмиграции заметно эволюционировал в интеллектуальном плане.

— В связи с этим интересно следующее: Курбский попал из, фактически, моноконфессиональной среды в поликонфессиональную. Как он это воспринял: как некую явную неправильность или же как нормальное состояние общества? Есть ли следы работы его ума в этом отношении?

— Тут надо сказать, что и в Москве он сталкивался, так или иначе, с проблемой выбора веры. И в ранних его сочинениях видна цензорская закалка. Жесткая рука догматичного богослова. При этом он довольно интересный богослов: в XIX веке Сенат запретил издавать его богословские сочинения периода эмиграции. Это отчасти было исправлено только в начале XX века, когда Георгий Захарович Кунцевич издавал в серии «Русской исторической библиотеки» сочинения Курбского. В них вошел, например, «Ответ Ивана Многоученого» — полемический трактат, направленный против протестантизма и написанный, как принято считать, при непосредственном участии князя, по всей видимости, еще в московский период.

— Я не столько о его собственных религиозных убеждениях, сколько об отношении к толерантности в Речи Посполитой.

— Понятно, что накал полемики в Москве и в Европе отличался принципиально. В Москве ереси были осуждены и запрещены. Тем не менее, в 60-е годы звучат обвинения в ереси. Если мы вспомним послесловие к «Апостолу» Ивана Федорова, то там говорится, что самого Федорова обвиняли во многих ересях. Что касается польско-литовского контекста, то он конечно гораздо шире. К моменту приезда Курбского он включал в себя и борьбу между православием и католицизмом, причем борьбу, в которой было много от сотрудничества. То есть не по всему фронту. И в сочинениях Курбского как раз присутствует такое умеренное противостояние с католицизмом. В самом разгаре находилась полемика между традиционными христианскими конфессиями и реформационными, причем в качестве реформационных ересей в равной мере рассматривались и протестантизм в нашем современном понимании, и арианские и близкие к ним учения. Понять структуру этих арианских учений не всегда удается. Отсюда, например, вопрос, к какому кругу арианских учений относились московские эмигранты Фома, Игнатий и Феодосий Косой. Строго говоря, мы не вполне понимаем сегодня их догматику, помимо отрицания Троицы. При этом да, мы можем сказать, что у Курбского от этого многообразия случился некоторый когнитивный диссонанс, когда он попытался распространять свое понимание истинного православия даже среди польско-литовских магнатов. Отношение к нему было и так настороженным, а он вел себя, по-видимому, как блаженный. Я бы провел именно эту аналогию. Таков был его полемический раж и уверенность в своей правоте — но уверенность, свидетельствующая больше об упрямстве, чем о готовности к конструктивному диалогу. В полной мере понять, как он воспринимался современниками, мы, однако, не можем.

Скажем, мы имеем письма Курбского к его литовским знакомым (дошло 13 таких писем), но у нас нет ответов на эти письма. И есть, по сути, единственное упоминание — в записках виленских иезуитов, — где под 1574 годом имеется запись о приходе в Коллегиум московского воеводы, который спорил с иезуитами о догмате Троицы; возможно, это был спор о филиокве, то есть как раз о разнице между католическим и православным символами веры. Иезуиты, разумеется, были убеждены, что победили в споре. Курбский через год после этих событий в письме Кузьме Мамоничу описывал этот спор, считая, что именно он стал победителем. Во всяком случае, в известных нам его посланиях мера учительства явно превышена, явно превосходит меру, допустимую по любому этикету. По этой причине я и говорил бы о юродстве Курбского, мне кажется, именно таким он и воспринимался в соответствующем кругу. Ну, вот пример такого юродства: когда шляхтич Василий Древинский поздравляет Курбского с новым, 1576 годом, он в ответ пишет гневное письмо, обвиняя Василия в язычестве. Выглядит это совершенно абсурдно. Так же вел он себя и в отношениях с князем Константином Острожским — совершенно безапелляционная, жесткая, бескомпромиссная позиция Курбского по отношению к лицам из окружения князя Константина — в том числе к Ивану Мотовило, одному из ученых-протестантов из окружения Острожского. Но при этом в практических вопросах Курбский видит даже необходимость обращения за помощью к иноверцам! Это видно, например, в его «Истории», где он рассуждает об исконной вере Ливонии. И получается, что исконной, истинной верой, преданной ливонскими немцами в XVI веке, было католичество! Когда Курбский пишет послание к Ганне Чарторыйской — княгине, к которой он обращается с наставлением и советами около 1577 года, то он рекомендует ей отправить детей на обучение в иезуитский Коллегиум. Иезуиты создали свои школы, а православные — пока нет. Курбский был как раз причастен к созданию в эти годы Острожской академии, его переводческие труды нужны были для создания полемических, учебных текстов. Кстати, важно, что для православного круга Курбского, Острожского, князя Слуцкого учебник не отличается от «книги на всю жизнь» — вот такой свод книг на всю жизнь для православного шляхтича и разрабатывался в окружении князей Острожского и Курбского. Но, повторяю, будучи бескомпромиссным полемистом, Курбский демонстрирует готовность идти навстречу католицизму в тех случаях, когда цели католиков и православных совпадают!