От Волги до Миссисипи: как великие писатели пишут новые страны

Как-то в разгар Холодной войны американский писатель Джон Стейнбек после одного недолгого, но занятного московского приключения заснул на лавочке на границе Марьиной Рощи и дальнейшего пространства. Его разбудила милиция. А он сказал заветные слова: «амер-р-рикански писа-а-атэл…» Те козырнули: «Добро пожаловать, товарищ Хемингуэй!»

Больше Стейнбек в Россию не ездил. Но ездили другие. Даже в самые сложные годы шел диалог культур. Многие гости повидали не меньше иных местных сочинителей. А дома — делились впечатлениями. «Одноэтажная Америка» Ильфа и Петрова хороша и сейчас. Как и «Америка справа и слева» Стрельникова и Шатуновского.

Это традиция. Америку описал, к примеру, Диккенс. Россию, скажем, — де Кюстин. И — без реверансов. Диккенс желал узнать культуру, лишенную британских предрассудков, а нашел оковы, хоть и иные. Де Кюстин искал доводы против «дикой власти толпы», а ужаснулся тирании и покорности. Иных читателей они пугали. В других будили мысль.

Но даже самый острый внешний взгляд не заменит мнения тех, кто говорит о родном. Пусть и устами своих персонажей.

Как Курт Воннегут, яркий прозаик, ушедший из жизни десять лет назад — 11 апреля 2007 года. Его слава в России и в США сродни славе Стейнбека и Хемингуэя. Кого-то увлекла «Колыбель для кошки». Кого-то потрясла «Бойня номер пять». Там же — среди удач — «Завтрак для чемпионов». Рассказ миру и Америке про Америку. В движении. И деталях.

Начинает он с гимна, что умиленно зовет «бессмысленным набором слов, полным вопросительных знаков». Потом обсуждает нелепость иных законов и обычаев. Затем — ханжеские запреты. Следом — покорение местных народов и захват их земель. А после излагает жизнь писателя Килгора Тратуа, что едет через Штаты, наблюдая их нравы.

«Их нравы» — это газетные рубрики, где при Советах ругали манеры жителей Запада, «чуждые моральному кодексу строителя коммунизма». Вот и Воннегут не стесняясь пишет о бедах своей страны — мракобесии, расизме, сексуальном шовинизме, наркомании, бандитизме, убийстве природы, — чуждых здоровому и свободному миру.

Как гуманист и патриот он с прямотой и сарказмом говорит о том, про что молчат лицемеры, рисующие вчера и сегодня цепью подвигов и открытий. Будто и нет злодейств и катастроф. А он — не молчит. Не зря «Бойню номер пять» разрешили совсем не сразу.

«Завтрак» этого избежал. Его лишь не рекомендовали для школ. Уж больно горек и едок в нем сарказм в адрес земляков и их привычек. Скажем, стрелять друг в друга или издавать хорошую прозу в эротических журналах. Как книги Траута.

Порно в его текстах не было. Лишь черный юмор. Но столько, что для тех, кто замечал имя автора, он был хуже порнографа. Так, кстати, порой звали Набокова. И «Лолиту» его запрещали. Как порой и теперь. Кстати, фрагменты романов «Ада» и «Лаура и ее оригинал» впервые вышли в «Плейбое». Как и «451 градус по Фаренгейту» Брэдбери. И «Самый красивый утопленник в мире» Маркеса. И «Церковь из костей» Стивена Кинга. Да и посмертное издание Воннегута «Армагеддон в ретроспективе» вышло там же — средь нагих тел. И что, это мешает признанию их авторов?

Вот и Траута в знак признания по воле миллионера Элиота Розуотера зовут на фестиваль искусств как спикера симпозиума «Будущее американского романа в век Маклюэна».

Меж тем у многих он проходит по разряду «грязный старикашка». Что ж, он не юн. И его проза отражает его взгляды. Вот он и решает быть на фестивале «самым грязным из всех стариков». И едет автостопом. Везет смокинг, пояс к нему, бутоньерку и галстук-бабочку. Всё, кроме смокинга, — апельсинового цвета. Строго «в рифму» с желтой кофтой и бантом Маяковского. И одежкой битников, часто ездивших «на собаках».

К примеру, в романе «В дороге» Джека Керуака — книге, ставшей, как и «Завтрак», портретом Америки и вызовом ей. В 1957-м, когда она вышла, для огромной части аудитории прямой рассказ о новом поколении — его жажде радости, тяге к разным дурманам, легким связям, джазу и идеям, городам, горам, морям, лесам, полям и рекам Америки и к самой дороге — стал шоком.

60 лет назад Керуак написал американцам новую Америку. Гнев критики сделал его книгу бестселлером, классикой и ввел в списки «100 лучших романов на английском с 1923-го по 2005 год» по версии журнала «Тайм» и «100 книг века» по версии газеты «Монд». Сейчас продают до 130 тыс. экземпляров в год.

Машины тех лет теперь редкость, как и вообще машины на Шоссе-66; над заливом Сан-Франциско парит Мост Золотых Ворот; сам город, как и Денвер, Лос-Анджелес и Нью-Йорк, изменился, но свой восторг, отвагу, юность и жизнь Америка во многом видит так, как их описал Керуак. Она узнает себя в прозе, кино и стихах. Есть фильмы «В дороге» и «Завтрак для чемпионов». Лучшие ленты в жанре роуд-муви вроде «Беспечного ездока» повлияли на образ жизни и видение людьми своей страны. Как и песни от хрестоматийной «Эта земля твоя и моя» Вуди Гатри до «Америки» Саймона и Гарфанкла, герои которой как раз и едут искать свою страну…

Тема дороги и страны звучит и в русских стихах. И в публицистике. И в прозе. Вот обличительное «Путешествие из Петербурга в Москву». Вот путевые заметки крестьян, что топают в даль, вопрошая, «кому на Руси жить хорошо?». Несть им ответа. Лишь зелено вино да сказ про холопа примерного.

Тут и Пушкин. То напевает: «Хорошо бродить на свете то в коляске, то в карете». То восклицает: «В поле бес нас водит, видно. Да кружит по сторонам…» Зря, что ли, у Булгакова в «Беге», пока генерал Чарнота чистит Парамона в «девятку», доцент Голубков шепчет «Бесов»: «мутно небо, ночь мутна»?.. О чем он, если не о русском пути?

А вот Россия Гоголя и «Мертвых душ» — творение точное и беспощадное к стране и ее пути. Но, пишет Белинский, «патриотическое, сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною, кровною любовию…», явившееся «среди фарисейского патриотизма и приторной народности», подобно текстам Керуака и Воннегута. Кстати, оба его читали.

А Чехов с записями о дороге на каторжный Сахалин, рассказ о коем вышел в 1893-м в «Русской мысли»? Прощаясь, он писал: «У меня чувство, будто я собираюсь на войну». Не вопрос, если вообразить маршрут. Хорошо, в целом, знавший русскую жизнь автор впервые увидел ее вдали от центра страны. И был потрясен. Но виду не подал.

В его путевых писаниях мало символов. Но вглядимся: «…Таня, 16 лет. Белокура, тонка, и черты тонкие, мягкие, нежные. Ее уже просватали за надзирателя. Сидит у окна и думает. О чем может думать молодая, красивая девушка, попавшая на Сахалин, и о чем она мечтает, — известно одному только Богу».

Где он, проезжий автор, с вопросом, о чем думает Россия, о чем мечтает? Не говоря уж о том, чтоб, как Керуак, крикнуть: «Куда ты мчишь, Америка, в своем сверкающем в ночи автомобиле?» Или Гоголь: «Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ…»

Не дает? А разве не отовсюду вслед чичиковской тройке несется песня чеховских сестер: «В Москву! В Москву!» Ведь до нее от самых от окраин ширится страна моя родная. И алеет мармеладный Кремль. А «В дороге» среди героев-городов нет Вашингтона. Зачем этот сливочный торт с вишенкой ротонды Джефферсона юным путникам на сломе эпох?

Он-то и объединяет названные здесь тексты и авторов. Слом эпох. При всей их огромной разнице. Это он рождает особый спрос на идентичность, на самоопределение, на образ своей страны. На знание, кто ты и где. И что ты — это ты потому, что ты здесь. В заново написанной России. И видишь все беды и изъяны. Помнишь путь на юг и восток. Рубку «в пень» и кровь на диком бреге Иртыша, там, где «Ермак, объятый думой»… Но текста про тебя и про все это нет. Не его ли черед? Не его ли ждет — нет, не великая и такая многомерная культура, а конкретный молодой читатель, зритель, слушатель?

А пока от Волги до Енисея что-то мутно маячит в тумане. А что до и после? Пора сказать.