«Мужской взгляд на женский облик»: брак, семья и революционное народничество в России

…определились и мои отношения к Кувшинской: прежняя наша дружба сменилась любовью, несмотря на мое твердое решение не связывать себя браком, могущим по своим последствиям, как я думал, послужить помехой свободно располагать своей судьбой. Но, зная Кувшинскую, ее взгляды и настроение, опасения эти поблекли и перестали устрашать меня [1].
Н.А. Чарушин

…думая, я всегда связываю свои думы с тобой, а говорить о них отучили все трагические события нашей жизни, а потому и при тебе я остаюсь как бы одна [2].
А.Д. Кувшинская — Н.А. Чарушину, Пермь, январь 1907

О женщинах в русском революционном движении часто говорили и писали как о нигилистках, отказавшихся от семьи и личного счастья во имя служения народу, пожертвовавших ради революционной борьбы собственной свободой и даже жизнью. В истории русской революции появились канонические образы женщин: «икона революции» — Вера Фигнер, «бабушка революции» — Екатерина Брешко-Брешковская, Софья Перовская как символ самоотверженности и преданности.

Вопрос о роли женщины в семье и обществе, связанный тесно с вопросом обновления страны, стал одним из центральных в эпоху реформ [3]. «Женский вопрос», поставленный статьями Н. Пирогова, Н. Шелгунова, М. Михайлова, стремление женщин к образованию, зарождение феминизма и последующее развитие женского движения в России, активное участие женщин в революционной деятельности (как пропагандистской, так и террористической) — все это повлияло и на поколение семидесятников, и на жизнь Чарушина и Кувшинской. Что действительно изменилось в отношениях мужчин и женщин, их представлениях друг о друге и гендерных ролях? Какое значение в их жизни имели брак и семья? Как соединялось личное и общественное? Какие жизненные сценарии формировались литературными и философскими произведениями и следовали ли этим сценариям представители поколения семидесятников? О чем мечтали, какими хотели быть молодые женщины 1870-х годов и какими их видели мужчины этого поколения?

В этой главе речь пойдет не только о Чарушине и Кувшинской, хотя история их взаимоотношений позволяет во многом ответить на поставленные вопросы. Но их историю невозможно рассказать отдельно от семейных историй других революционеров — Синегуб, Прибылевых, Волькенштейн, Корниловых, Клеменц. И конечно, говорить о женщинах в революционном движении невозможно, не упоминая Веру Фигнер, не только потому, что она была одной из центральных фигур в истории народничества, сыграла исключительную роль в создании коллективного воспоминания о революционном движении, стала частью мифологии, определившей взгляд на женщин в революционном движении на долгие годы. Кувшинская в одном из писем обращается к Фигнер — «дорогая, незабвенная, великая русская женщина» [4], что ярко отражает восприятие Фигнер еще современниками через призму идеалов, сформированных у поколения семидесятников поэзией Некрасова. Биографии Фигнер часто следуют траекториям, созданным ее мемуарным письмом, упуская всю сложность и неоднозначность этой действительно очень яркой личности.

Личные и семейные истории переплелись в жизни этого поколения с историей общественного движения, а судьбы отдельных революционеров и революционерок оказались тесно связанными в течение нескольких десятилетий.

«У меня не куриный бабий кругозор…»

Чарушин называл Кувшинскую «неизменным товарищем и спутником в жизни». Они прожили вместе почти 30 лет, вплоть до смерти Кувшинской в 1909 году.

Анна Кувшинская была из многодетной семьи сельского священника (село Кокшага Яранского уезда Вятской губернии), и ее ждала типичная судьба поповны, которая наследует отцовский приход, выйдя замуж за священника и обеспечивая таким образом ему место в епархии. Или она могла получить образование в епархиальном училище и участвовать в просветительской деятельности в деревне, выполняя, как многие жены и дочери священников, «цивилизаторскую миссию» [5]. Или подобно многим епархиалкам второй половины XIX века, стремившимся выйти за рамки предназначенных им социальных ролей, могла пополнить ряды бежавших из родительского дома в поисках другого, яркого и независимого будущего.

Но Кувшинскую отдали в женскую гимназию, что было не очень распространено среди сельских священников. По мнению Л. Манчестер, несмотря на рост числа епархиальных училищ и тот факт, что большинство дочерей священников к концу XIX века получили образование в этих училищах, а некоторые — в светских учебных заведениях, «образованные дочери оставались роскошью для многих семей духовенства, особенно для сельских священников» [6]. Это было связано как с финансовыми трудностями, так и представлениями о том, какое образование необходимо для дочерей духовенства как будущих жен священников, помощниц в приходе.

В середине XIX века практически не встречалось случаев обучения детей духовенства в светских школах, но в начале XX века уже 51% сыновей священно- и церковнослужителей Вятки школьного возраста обучались в светских школах, главным образом в гимназии. Хотя новые тенденции слабее проявились в сельском духовенстве: там только 11% детей обучались в светских учебных заведениях [7]. Заметим, что речь идет о сыновьях, а не о дочерях священников. Таким образом, случай Кувшинской нельзя назвать типичным для 1860-х годов.

Кувшинская с отличием окончила гимназию в 1869 году и получила место классной дамы в Вятском епархиальном училище [8]. Она не ограничивалась выполнением обязанностей классной дамы, стремясь стать для воспитанниц наставницей и другом, расширить их кругозор, познакомить с новейшей художественной и политической литературой. Именно поэтому на квартире Кувшинской в училище собирались ученицы для чтения, бесед о положении в стране и мире. Такие кружки самообразования были широко распространены в учебных заведениях того времени. Причем пропаганда среди женщин считалась особенно важной в кружках 1870-х годов по причине неравноправного положения женщин, ограничений в женском образовании и, конечно, под влиянием романа Чернышевского, статей М.Л. Михайлова и Н.В. Шелгунова о женском вопросе.

Кувшинская пользовалась несомненным авторитетом и любовью среди воспитанниц. Синегуб в своих записках не раз упоминал, что для учениц она была «обожаемая» Анна Дмитриевна [9], которая «кой-кого из воспитанниц просветила насчет народа и служения ему, и некоторые из них по выходе из училища попытались устроить свою жизнь сообразно своим убеждениям, но натолкнулись на жестокий семейный деспотизм» [10]. Доверительным отношениям между Кувшинской и ее воспитанницами могло способствовать и общее происхождение, дочери священников хорошо понимали проблемы друг друга, а пример Кувшинской мог вдохновлять многих из них.

Неслучайно начальница училища, понимая степень влияния Кувшинской на учениц и догадываясь о ее демократических взглядах, в конце концов поставила вопрос «или я, или Кувшинская» перед советом училища. Причем, по свидетельствам современников, Кувшинская имела немало шансов получить предпочтение училищного совета, но, не желая скандала, руководство предложило ей место в женской гимназии в качестве учительницы математики [11], где она проработала еще год, вплоть до отъезда в Петербург вместе с Чарушиным.

Мы можем только догадываться, что больше повлияло на решение Кувшинской бросить довольно хорошо оплачиваемую и престижную работу в женской гимназии и уехать в Петербург учиться на курсах при Военно-медицинской академии, которые были фактически единственной возможностью для женщин в то время получить в России медицинское образование при высшем учебном заведении. Безусловно, общее стремление женщин из разных сословий к высшему образованию, к профессиональной деятельности в различных сферах, широкое обсуждение женского вопроса в толстых журналах, зарождение феминизма в России 1860-х, литературные произведения с новыми героями — все это не могло не повлиять на обладавшую острым умом Кувшинскую. Кроме того, она уже была во многом оторвана от своего «духовного сословия», получив образование, живя в ином культурном пространстве, участвуя в кружках вятской интеллигенции.

Как и Чарушин, а также многие будущие участники народнических организаций, видевшие свой долг в служении народу (вспомним влияние «Исторических писем» Лаврова), Кувшинская могла принять решение быть полезной народу именно таким образом. Возможно, ее, как и других будущих чайковцев, притягивал Петербург, который, по многочисленным воспоминаниям, «бурлил и кипел», а рассказы приезжавших из Петербурга студентов только усиливали впечатление от газет и журналов. Конечно, решение об учебе в Петербурге было принято и под влиянием отношений с Чарушиным — в 1872 году Чарушин возвращался в Петербург уже вместе с Кувшинской. Кроме того, уже после отъезда Кувшинской из Вятки ее влияние на учениц было признано вредным, и ей была запрещена педагогическая деятельность, что делало необходимым получение другой профессии.

Отношения между Чарушиным и Кувшинской постепенно развивались, хотя и сохраняли преимущественно дружеский характер. Дружба между мужчиной и женщиной в глазах революционного поколения семидесятников выглядела проявлением равноправия полов, признания женщины «товарищем», «другом», наравне с мужчиной. Мужское понимание дружбы распространялось на женщин, и такой принцип «переноса» в целом был типичен при обсуждении женского вопроса авторами-мужчинами (которые и внесли наибольший вклад в постановку этого вопроса в печати в России).

Мужской взгляд и женская внешность

Лучше понять отношения и взаимное восприятие мужчин и женщин революционного поколения семидесятников можно, изучая набор черт характера, которые выбирались для описания, и значение, которое придавалось различным личным качествам. Как правило, мужское описание красивой внешности женщин подчеркивало их женственность или беззащитность. Проявление чувств, эмоций также связывалось с женскими качествами: женская эмоциональность противопоставлялась мужской сдержанности и серьезности. Например, Чарушин писал, сравнивая сестер Корниловых: Л.И. Корнилова была, «…при ее несомненном уме, живая и экспансивная девушка, отзывчивая и веселая, благодаря чему с ней всегда чувствовалось легко и свободно. Она быстро сходилась с людьми и невольно располагала их к себе. …Александра Ивановна… всегда сдержанная и серьезная, казалось даже суровая, больше наблюдающая и слушающая, чем принимающая участие в разговоре, она была, видимо, с характером и более строга и прямолинейна в своих суждениях» [12].

На фотографии Кувшинской 1871 года — красивая молодая девушка, элегантно одетая, с изящной прической. В воспоминаниях Чарушин описывает ее как «скромную и серьезную, всегда спокойную, державшуюся чрезвычайно просто, как-то невольно привлекавшую к себе всем своим симпатичным обликом» [13]. «Серьезность» часто встречается среди женских характеристик того времени, подчеркивая новый облик женщины как товарища, отражая желание самих женщин преодолеть стереотипы их восприятия, показать их самостоятельность и стремление к образованию и духовному развитию.

В то же время «скромность» остается среди часто перечисляемых (особенно мужчинами) женских качеств. С одной стороны, это противоречит стереотипу восприятия женщин, участвующих в революционной борьбе, — нигилисток, нарушающих все приличия и нормы, а с другой стороны, частое упоминание этой черты также отражает сохранение значения для революционеров скромности как традиционного женского качества [14]. Также характеризует Чарушин и Чемоданову, выделяя скромность и серьезность как основные качества:

«Красавица, но вместе с тем скромная и серьезная, с пытливым умом, усиленно работавшая над собой» [15].

Сами женщины, описывая себя, отмечали сочетание мужских и женских качеств. При этом «мягкость», «нежность» рассматривались как «женские», а «суровость» и «твердость» — как «мужские» качества. Например, Фигнер вспоминала о Перовской: «Вообще в ее натуре была и женственная мягкость, и мужская суровость. Нежная, матерински нежная к людям из народа, она была требовательна и строга по отношению к товарищам-единомышленникам, а к политическим врагам — к правительству — могла быть беспощадной, что приводило почти в трепет Суханова: его идеал женщины никак не мирился с этим» [16]. И затем, описывая Перовскую, Фигнер подчеркивает:

«Она была женщина: ей могло быть больно, физически больно» [17].

«Слабость» в этом случае выступает как типично женская характеристика, хотя мы можем неоднократно встретить на страницах воспоминаний описания женщин как более сильных духом, чем мужчины, более твердых и настойчивых в достижении целей. Так, Фигнер, описывая голодовку в Шлиссельбурге, с особым разочарованием и даже негодованием отмечала поведение мужчин, которые оказались слабее, чем она, и прекратили голодовку, не выдержав этого испытания. «Если же слова и намерения были серьезны, то отступление есть слабость, отсутствие мужества для выполнения того, что собирались выполнить. А ведь мои товарищи — сильные люди, самые сильные, какие только есть в России. Иначе они не действовали бы так, как действовали на свободе, когда не были в этой каменной могиле. Да, они сильные люди и должны быть сильными. И, однако, они говорили и не сделали. Это было жгучее разочарование и переполняло меня необузданным гневом» [18].

Амбивалентность саморепрезентаций в женских народнических мемуарах отметила Э. Вуд, показав, что, с одной стороны, женщины стремились продемонстрировать свою преданность делу, готовность к самопожертвованию и участию в самых опасных делах наравне с мужчинами. С другой стороны, женщины посвящали себя «семье» революционеров, что поддерживало стереотипные представления о «женском». По мнению Вуд, эту амбивалентность можно объяснить сознательным или бессознательным стремлением не выглядеть типично «по-женски», но в то же самое время не выглядеть и как угроза для доминантной группы (мужчин) [19].

В воспоминаниях Чарушина Кувшинская всегда выглядела смелой, настойчивой, берущей инициативу на себя. Так она описывается в период жизни в Вятке и также выглядит в петербургский период 1870-х годов, хлопочущая об отправке вместе с Чарушиным на каторгу, подающая прошение о заключении брака с ним, несмотря даже на его первоначальные сомнения и опасения. В воспоминаниях Чарушина Кувшинская проявляет все присущие мужчинам качества, в то время как сам он выглядит по сравнению с ней неуверенным и нерешительным. Возможно, он хотел тем самым сильнее подчеркнуть ее достоинства, ее значение в его жизни, а возможно, в этом проявилось типичное для 1870-х годов стремление описывать женщин через проявляемые «мужские» качества, чтобы подчеркнуть их равное положение.

Женщины, рассказывая о себе, подчеркивали, прежде всего, не характер, а внешний облик, который должен был отражать их политические взгляды, часто маскируя социальное происхождение и благосостояние. Одежда, как считалось, должна быть простой, чистой, скромной. Для одних это была необходимость, для других — следование своеобразному этикету, соблюдение моральных норм, поскольку роскошь в нарядах считалась неуместной, лишней и даже оскорбительной.

Поставив главной целью получение образования и принесение пользы народу, женщины символически, через костюм, демонстрировали свое право выбора внешнего облика (платье, прическа, обувь, очки), сделав одежду одним из средств борьбы за равноправие. Смена костюма была одним из проявлений эмансипации, возможность выразить свои убеждения, но также означала и изменения в образе жизни (роскошные наряды выглядели бы не только неуместно в университетской аудитории, но были бы совсем неудобны для работы в лабораториях или клиниках). В то же время даже в тюрьме Фигнер обращала внимание на то, как она одета, какое на ней платье, насколько элегантно она выглядит, насколько удачен покрой юбки или платья. Но смена имиджа была не только частью женского движения за равноправие, но и частью народнического движения, определившего стремление к демократизации костюма среди революционной молодежи. Требование быть ближе к народу звучало не только как политическая установка, но и как необходимость для пропаганды в рабочей и крестьянской среде. Для «хождения в народ» пропагандисты, как правило, переодевались, чтобы не выделяться, не вызывать подозрений, тем более что часто они действовали под видом наемных рабочих, ремесленников и т.д. Кроме того, на фоне бедственного положения народа многие считали безнравственным тратить деньги на наряды и отдавали имеющиеся средства на революционную деятельность. А для тех, кто происходил из небогатых семей, не имевших финансовой поддержки, отказавшихся от карьеры ради революционной борьбы, для студентов без постоянного заработка минимализм и демократичность костюма были естественным явлением. Иногда жившие в коммунах даже переходили на общее пользование одеждой и обувью.

Итак, в женских воспоминаниях неоднократно подчеркивается простота одежды и даже пренебрежение к костюму, что отражало отказ от благ, данных происхождением, богатством семьи, а также от излишней феминности. Причем такое отношение к одежде было элементом системы воспитания, формировалось еще в детстве или отражало мировоззренческие изменения. Корнилова, выросшая в богатой купеческой семье, писала: «Одевали нас очень просто и совсем не приучали заниматься собою и своими нарядами» [20].

Рассказывая о Перовской, Корнилова отмечает ее гладкую прическу, скромное коричневое платье с белым воротничком, что делало ее похожей на гимназистку, ничем не напоминающую губернаторскую дочь [21]. Характеризуя Софью Лешерн, Корнилова также отмечает ее непохожесть на генеральскую дочку. Более того, Корнилова считала важным опровергнуть представление о Перовской как о светской барышне, как будто это было чем-то порочащим, оскорбительным, настолько это не соответствовало идеалам поколения. Выглядеть, как светская барышня, увлекаться нарядами, танцами означало отсутствие серьезности (которая, как уже отмечалось, была одним из ключевых качеств, использовавшихся для женских характеристик), следование традиционной, ограниченной модели поведения.

Корнилова стремится поправить образ Перовской, созданный мужскими воспоминаниями, видимо не придававшими такого значения облику «барышни». «К сожалению, С.М. Кравчинский пустил в обращение совершенно неверное представление о Перовской как о барышне, блиставшей на балах в светском обществе Петербурга. По всей вероятности, введенный им в заблуждение П.А. Кропоткин пишет: “В повязанной платком мещанке, в ситцевом платье, в мужских сапогах, таскавшей воду из Невы, никто не узнал бы барышни, которая недавно блистала в аристократических петербургских салонах”. Могу вполне удостоверить, что Перовская светской барышней никогда не была, танцев даже девочкой не любила, а с 16 лет стала курсисткой» [22]. Участвуя в создании коллективного воспоминания, представители поколения семидесятников стремились закрепить в исторической памяти единые образы, для этого они корректировали или подтверждали, воспроизводили или ссылались на воспоминания друг друга (см. главу 9). Это проявляется и в описании Перовской, когда Чарушин (внимательно читавший воспоминания Корниловой) считает необходимым подтвердить правильность ее характеристики Перовской:

«Рассказы же о том, что перед этим она блистала на аристократических балах… приводимые для вящего ее прославления, в чем она и не нуждается, конечно, ошибочны и не соответствуют действительности» [23].

Если в женских воспоминаниях простота костюма символизирует серьезность и отказ от социальных привилегий, то в мужских воспоминаниях простота женского костюма чаще выступает символом скромности (качество, также часто встречающееся в женских характеристиках). Чарушин так описывал Перовскую: «Скромная, редко выступающая в большом обществе, большая ригористка в жизни и костюме, но всегда просто и чисто одетая, как и ее приятельницы Корниловы» [24].

Мужской костюм женщины носили для демонстрации своего равноправия с мужчинами, и его сразу замечали окружающие. Как отмечается во многих исследованиях, в гендерном восприятии одежда, мода играет центральную роль, так как символизирует врожденные качества каждого пола. Соответственно, стремление женщин носить мужскую одежду воспринималось как стремление выйти за границы своего пола [25]. Женщины начинали заимствовать элементы мужского костюма одновременно с появлением новых гендерных ролей, возможностью действовать в сферах, традиционно считавшихся мужскими. По мнению Б. Энгел, те немногие женщины, которые надевали мужскую одежду, тем самым демонстрировали еще большую степень свободы, чем те, которые носили простые платья или появлялись на улице без сопровождения [26].

Ношение женщинами мужского костюма могло преследовать различные цели — быть провокационным, вызывающим, символическим и утилитарным. Например, Чарушин при первом посещении кружка чайковцев сразу обратил внимание на Корнилову и Перовскую, одетых по-мужски: «…я увидел небольшую, но интересную группу молоденьких девиц, полулежавших вблизи дорожки, по которой мы проходили, одетых в мужские рубашки и шаровары» [27]. В этой фразе ярко проявился «мужской взгляд», непосредственное восприятие их Чарушиным, прежде всего, как «интересных молоденьких девиц».

Сама же Корнилова объясняла мужской костюм следующим образом: «По вечерам мы часто отправлялись вдвоем бродить по парку и вели долгие беседы во время этих прогулок. Между тем близ Лесного помещались казармы, и, встречаясь с солдатами в уединенных аллеях парка, мы их несколько побаивались. Тогда мы придумали обзавестись мужскими костюмами; Перовская облеклась в шаровары и суровую рубашку своего брата, а я — в пиджак и брюки моего двоюродного брата. В таком виде мы чувствовали себя в полной безопасности, так как никто не обращал внимания на двух подростков» [28].

Но нельзя сказать, что мужской костюм, короткие стрижки и синие очки были широко распространены среди курсисток и особенно пропагандисток. (Можно вспомнить картину Н.А. Ярошенко «Курсистка».) По мнению К. Руан, чтобы выразить «недовольство старой системой во всех ее формах, радикально настроенные женщины коротко стригли волосы, курили сигареты, носили простые темные шерстяные платья и очки с синими стеклами — униформу женщин-радикалок в Европе» [29]. Корнилова вспоминает, что среди слушательниц Аларчинских курсов она и ее подруга Вильберг резко выделялись своей нигилистической внешностью (Вильберг была с короткой стрижкой и в очках, а Корнилова ходила в мужских сапогах). Простые темные платья были широко распространены среди курсисток, которые совсем не были нигилистками. Кроме того, например, слушательницы курсов при Медико-хирургической академии (как Кувшинская) должны были соблюдать установленные для них правила — длинные юбки и аккуратные прически, так что женщины должны были выбирать между свободой выражения своих взглядов в одежде и доступом к образованию.

Таким образом, демократизация костюма отражала как социальные, так и мировоззренческие изменения в российском обществе. Отдельные элементы костюма стали символизировать политический протест, обозначая принадлежность к оппозиционной субкультуре, которая отвергала традиционную социальную и гендерную иерархию, стремилась утвердить новые ценности. Как писала К. Руан, у российского социального и политического активизма появилась собственная униформа, так же как мундир отличал состоявших на службе. Те, кто посвятил себя преобразованию страны, не желая мириться с несправедливостью существующего строя, сделали свой протест видимым, «телесным» [30]. С другой стороны, многочисленные фотографии и воспоминания свидетельствуют, что при отказе от следования моде и при демократизации костюма он продолжал играть не только важную символическую роль, но и сохранял многие традиционные элементы. Ригоризм в одежде или небрежность, неаккуратность костюма, так же как и элементы мужского костюма у женщин, — все это вызывало повышенный интерес даже в революционной среде, было предметом различных интерпретаций. Кроме того, для женщин-пропагандисток 1870-х годов собственно «женский вопрос» не существовал отдельно от вопроса о социальной революции, они не видели необходимости демонстрировать изменением внешнего облика важность женского равноправия, так как считали это равноправие для себя реализованным в революционной работе. Для них гораздо важнее была демонстрация демократических взглядов, отказ в костюме не от своего пола, а от своего дворянского или буржуазного происхождения, утверждение символического социального равенства или принадлежности к «другой» России.

Примечания

1. Чарушин Н.А. О далеком прошлом. М., 1926. С. 108.

2. РГАЛИ. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 79. Л. 35.

3. См.: Engel B.A. Breaking the Ties that Bound: The Politics of Marital Strife in Late Imperial Russia. Ithaca: Cornell University Press, 2011. Р. 313–315; Wood E.A. The Woman Question in Russia: Contradictions and Ambivalence // A Companion to Russian History / Еd. A. Gleason. Chichester, UK: Wiley-Blackwell, 2009. Р. 353–367; Stites R. The Women’s Liberation Movement in Russia: Feminism, Nihilism and Bolshevism, 1860–1930. New ed. with afterword. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1991. Р. 29–63; Johanson C. Women’s Struggle for Higher Education in Russia, 1855–1900. Kingston [Ont.]: McGill-Queen’s University Press, 1987. Р. 9–19.

4. РГАЛИ. Ф. 1185. Оп. 1. Д. 818. Л. 1.

5. Manchester L. Gender and Social Estate as National Identity: The Wives and Daughters of Orthodox Clergymen as Civilizing Agents in Imperial Russia // The Journal of Modern History. 2011. Vol. 83. No. 1. Р. 48–77.

6. Manchester L. Gender and Social Estate as National Identity. P. 61.

7. Скутнев А.В. Социальная мобильность приходского духовенства в Вятской епархии в середине XIX — начале XX в. // Вопросы истории. 2007. № 11. С. 147.

8. Можно не согласиться с Б. Энгел, которая приравнивает положение классной дамы к положению гувернантки, говоря, что они были настолько зависимы, изолированы, ограничены в правах, что только самые отчаявшиеся соглашались занять это место (Engel B.A. Women as revolutionaries: the Russian populists // Becoming Visible: Women in European History / Еds. R. Bridenthal and C. Koonz. Boston: Houghton Mifflin, 1977. Р. 351).

9. Кувшинская прочитала воспоминания Синегуба и увидела в них «холодок» по отношению к себе, переживала по этому поводу и даже писала жене Синегуба, Ларисе Чемодановой: «Знаете, миленькая, мне как-то больно было читать воспоминания Силыча в “Русской мысли”: я усмотрела там холодок его к себе. Неужели я права? Прошлого не воротишь, переживаю я это, поэтому» (РГАЛИ. Ф. 1291. Оп. 1. Д. 38. Л. 8).

10. Синегуб С.С. Записки чайковца. С. 18.

11. ГАКО. Ф. 221. Оп. 1. Д. 17. Л. 27–28.

12. Чарушин Н.А. О далеком прошлом. 1926. С. 95.

13. Там же. С. 53.

14. Б. Энгел также включает «скромность» в число наиболее характерных и распространенных гендерных женских характеристик и ожидаемого поведения. См.: Engel B.А. Breaking the Ties that Bound. P. 46.

15. Чарушин Н.А. О далеком прошлом. 1926. С. 104.

16. Фигнер В.Н. Запечатленный труд. Т. 1. С. 276–277.

17. Там же. С. 279.

18. Фигнер В.Н. Запечатленный труд. Т. 2. С. 73.

19. Wood E.A. The Woman Question in Russia. P. 359.

20. Корнилова-Мороз А.И. // Деятели СССР и революционного движения в России. С. 115.

21. Корнилова-Мороз А.И. Перовская и кружок чайковцев // Революционеры 1870-х гг. Воспоминания участников народнического движения в Петербурге. Л., 1986. С. 56.

22. Корнилова-Мороз А.И. Перовская и кружок чайковцев. С. 60–61.

23. Чарушин Н.А. О далеком прошлом. 1926. С. 96.

24. Там же.

25. См.: Руан К. Новое платье империи: история российской модной индустрии, 1700–1917. М.: НЛО, 2011. С. 27.

26. Engel B.A. Women, the family and public life // The Cambridge History of Russia / Ed. D. Lieven. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. Vol. 2. P. 316.

27. Чарушин Н.А. О далеком прошлом. С. 79.

28. Корнилова-Мороз А.И. Перовская и кружок чайковцев. С. 63.

29. Руан К. Новое платье империи: история российской модной индустрии, 1700–1917. С. 232.

30. Ruane C. Subjects into Citizens: the Politics of Clothing in Imperial Russia // Fashioning the Body Politic: Dress, Gender, Citizenship / Ed. W. Parkins. Oxford: Berg, 2002. P. 58.

Источник: Сабурова Т., Эклоф Б. Дружба, семья, революция: Николай Чарушин и поколение народников 1870-х годов. М.: Новое литературное обозрение, 2016. С. 81–93.