Битва за Ленина

От редакции: Благодарим Ассоциацию исследователей российского общества (АИРО-XXI) за предоставленную возможность публикации фрагмента из книги доктора исторических наук Елены Котеленец «Битва за Ленина. Новейшие исследования и дискуссии» (2017).

Взаимосвязь и преемственность ленинизма и сталинизма: новые грани споров

В 90-е годы дискуссия по принципиальнейшей теме современной историографии о соотнесении ленинизма и сталинизма продолжилась. Впрочем, поначалу для одних — опять-таки с целью отделить Ленина от Сталина и таким образом сохранить идею социализма, а для других — отождествить обоих «диктаторов», их учения и тем самым похоронить и идею социализма и двух вождей. В частности, эта проблема была одной из центральных на международном семинаре, состоявшемся в июне 1992 года. Здесь был представлен полный спектр определений сталинизма [1].

Доктрина и псевдодоктрина

Р. Такер сразу предложил исходить из того, что именно из ленинского наследия Сталин взял все самое жестокое, репрессивное и террористическое. Однако для Р. Дэниэлса сталинизм вытекает не из ленинизма как такового, а является продуктом традиционной политической культуры, кризиса модернизации, революционного процесса и социалистической идеологии. Близкую к этому точку зрения сформулировал и А.В. Голубев. Сталинизм для него — одна из разновидностей тоталитарного политического режима вообще и его центральная черта сводится к способности мобилизовать широкие массы для решения той или иной общенациональной задачи, в частности, ускоренной модернизации. Насилие при этом играло существенную, но не абсолютную роль, так как сталинизм, по его мнению, сумел опереться на некоторые свойства общественного сознания.

X. Тиктин из Великобритании также дистанцирует ленинизм от сталинизма путем акцентирования внимания на выдвинутую Сталиным доктрину социализма в одной стране. Именно следование этой доктрине и привело к чисткам, атомизации общества, созданию псевдодоктрин, к примеру, национализма советского типа. Еще более сложная трактовка была предложена И.Г. Яковенко. В основе его анализа сталинизма и возможностей его соотнесения с ленинизмом находится понятие «трансформативных и нетрансформативных обществ». Общества с малой способностью к трансформации породили в XX веке особый феномен «фазового перехода», осуществляемого диктаторскими режимами с модернизаторской доминантой. Сталинизм в этом контексте — «конкретно-историческая форма трансформации теоцентрического общества через идеократическое к секулярному» [2].

Серьезный вклад в углубление дискуссии внес профессор Филадельфийского университета М. Левин. Он предложил рассматривать сущность ленинизма и сталинизма через призму российского бюрократизма. Согласно его концепции, при Ленине «ничтожные интеллектуальные силы оказались втянутыми в формирование правительственной структуры и были обречены на то, чтобы стать частью бюрократической иерархии, растущей подобно метастазам злокачественной опухоли, чуждой и демократии, и социализму» [3]. И Ленин с самого начала понял потенциальные возможности, заложенные в возникшей системе. Он, пытаясь избегнуть этой ловушки, выдвинул в начале 1918 года идею государственного социализма, которая, если бы она была реализована, по мнению Левина, смогла бы предотвратить опасности, связанные с вариантом «азиатского деспотизма». Однако Гражданская война прервала возможности такого развития. Затем начался эксперимент нэпа, который Ленин первоначально рассматривал, как иную версию того же государственного капитализма.

В сталинизме же этот американский историк видит определенную двойственность: он стал возможен благодаря бюрократии — определенного рода и на определенном уровне, но сам рассматривал бюрократию одновременно и как необходимость (поддержка верхушечных слоев) и как не заслуживающую доверия. М. Левин обращает особое внимание на изучение Сталиным опыта царей, поскольку он опасался способности чиновничества «регулировать» деятельность самодержцев. В известной степени сталинизм стал препятствием на пути превращения верхних слоев бюрократии в правящий класс. Автор подчеркивает: «Сталин возможно раньше других осознал, что бюрократия лишь внешне выглядит как некая открытая пирамидальная структура… В действительности же налицо была тенденция дробления этой структуры на достаточно сильные и при том трудно согласуемые между собой ветви, каждая из которых стремилась сохранить за собой полный контроль над своей отраслью, и пыталась, если не встречала должного отпора, вырваться из подчинения единой государственной системе… Сталина можно рассматривать как бюрократического антихриста и в этом смысле порождением бюрократии. Последняя была ему без сомнения “предана”, но это не отменяло внутренней инерции ее развития, шедшего вразрез с его системой. Сталина скорее следует рассматривать как порождение своей партии, которой он сам же помог сформироваться, после того как стал генеральным секретарем и главой партийного аппарата» [4].

Более сложным путем пошел в вопросе о преемственности профессор Лондонского университета Дж. Биггарт, который попытался обозначить промежуточные мостики связи ленинизма и сталинизма. Он считает, что Бухарин, который в партийной среде считался хранителем чистоты «ленинизма» в годы нэпа и сторонником постепенных изменений, в действительности, в той же теории культурной революции, значительно отошел от ленинской позиции. Бухарин на самом деле стоял за радикальный разрыв с системой нэпа, а его идеи представляют связующее звено между поздним ленинизмом и сталинизмом. Более того, Биггарт считает, что через Бухарина в официальную идеологию при Сталине в видоизмененной форме прошло немало идей А. МалиновскогоБогданова [5].

Сквозь призму внутрипартийной борьбы

Для В.П. Булдакова во всей этой дискуссии очевидно лишь то, что Сталин всегда исходил из тех или иных «стандартных ситуаций», скажем, борьбы Ивана Грозного против «изменниковбояр», и как марксист полагал, что на новой формационной ступени он производит аналогичную «революционную» работу. Но все это преломлялось в его сознании сквозь призму межпартийной и внутрипартийной борьбы при Ленине. При этом Сталин, не вполне понимавший смысла прошлой борьбы или спускавший ее на обыденный уровень, склонен был решать все проблемы, опираясь на террористический опыт Гражданской войны — время своего властного возвышения. «Здесь, как и во всем, — замечал Булдаков, — он действовал, как заурядный эпигон, умеющий, однако, своеобразным “верхним чутьем” выдрессированного революцией животного улавливать общественные настроения и предрассудки». И если Ленин никогда не заискивал перед массами, никогда не произнес бы «Дорогие братья и сестры!», хотя с легкостью повторял, что «надо учиться у масс», то Сталин, напротив, всегда хотел нравиться — в том числе, и низам [6].

С.С. Войтиков, анализируя взаимоотношения в треугольнике Ленин — Сталин — Троцкий в годы Гражданской войны, приходит к дискуссионному выводу, что на самом деле до смерти Свердлова шло противостояние двух тандемов: Ленин и Сталин против Свердлова и Троцкого, причем «играя на противоречиях внутри большевистской верхушки и грамотно ведя аппаратные игры, Ленин всего за полтора месяца полностью нейтрализовал властный тандем Свердлова и Троцкого» [7]. К сожалению, этот вывод в принципе нельзя однозначно доказать или опровергнуть. По нашему мнению, Войтиков преувеличивает разногласия между Лениным, Сталиным, Троцким и другими вождями революции в период Гражданской войны. Тогда, перед лицом общей опасности, разногласия носили скорее тактический, а не стратегический характер, и реальной борьбы за власть еще не происходило. На практике по отдельным вопросам возникали разные блоки вождей друг с другом, и очень трудно вычленить линии противостояния между ними в этот период.

Необходимо подчеркнуть, что Ленин выступал за принцип коллективного руководства. В.А. Перфилов и В.М. Костягина справедливо отмечают: «Высшим принципом партийного и государственного руководства Ленин считал коллективность руководства и последовательно придерживался этого принципа в своей деятельности. При всем своем величайшем авторитете, при всей широте полномочий он никогда не принимал единоличных решений по вопросам, входящим в компетенцию органов коллективного руководства. Подчеркивая роль Центрального Комитета партии в то время как органа коллективного руководства партией и страной, он считал, что только коллективные решения ЦК, принятые в Оргбюро, Политбюро или Пленумом ЦК, должны проводиться в жизнь секретарем ЦК; “иначе работа ЦК не может идти правильно”.

Ленин резко выступал против мнения, будто все вопросы в ЦК решает он один. “Вы ошибаетесь, повторяя (неоднократно), что Цека — это я… — писал он дипломатическому работнику А.А. Иоффе в 1921 г. — По вопросам организационным и персональным несть числа случаям, когда я бывал в меньшинстве. Вы сами видели примеры тому много раз, когда были членом ЦК”. Владимир Ильич никогда не действовал только силой своего авторитета, он стремился убедить других в своей правоте.

Указывая на необходимость коллективного руководства, коллективной выработки важнейших решений, Ленин в то же время придавал большое значение персональной ответственности каждого работника за порученное ему дело. “Основной принцип управления — определенное лицо целиком отвечает за ведение определенной работы», — писал он”» [8].

Серьезно подошел к проблеме сопоставления двух вождей в своей итоговой, как оказалось, книге «Прошлое одной иллюзии» (издана в Париже в 1995, а затем в Москве в 1998 году) известный французский историк Франсуа Фюре. Он постарался не вникать в перипетии борьбы в ленинском окружении и сосредоточил свое внимание на одном из самых существенных вопросов: каким образом победа Сталина, постепенно устранившего всех своих соперников, повлияла на отношение большевизма к универсальным задачам, сместив акцент с интернационального на национальное. Если их соотношение, подчеркивает Фюре, было более или менее ясно при Ленине, в ситуации, созданной первой мировой войной, то с возникновением сталинского «второго большевизма» положение меняется: первая мировая война стала забываться, революционный цикл завершился, началась экономическая и политическая стабилизация капиталистического мира. «Обстоятельства, способствовавшие выходу Октябрьской революции за пределы России, переменились, а Ленин, символизировавший такой выход, умер» [9].

Чтобы понять, в каком направлении эволюционировал революционный универсализм, французский историк обращается к рассмотрению советской символики: способу увековечивания Ленина, похоронам его и «клятве» Сталина. Последняя, произнесенная на языке, заимствованном из прошлого, дает понять, что единство партии — непреложный закон и что именно Сталин будет единственным его истолкователем и хранителем.

По линии партии и аппарата развертывается дальше сравнение Ленина и Сталина. Фюре признает, что хотя Ленин всю жизнь посвятил партии, он ее не обожествлял. Да, он осуществил запрет фракционной деятельности, страстно спорил, случалось, оставался в меньшинстве, но его «непререкаемый авторитет был основан на том, что он привел партию к власти, а не на том, что он окружил себя преданными аппаратчиками». «Парадокс Ленина, — уверен Фюре, — состоял в том, что он сознательно установил диктатуру партии и сам же боялся ее последствий. Этот догматический сектант, человек поспешного действия не побоялся поставить государство под контроль одной партии, не побоялся установить царство террора, но незадолго до смерти он испугался бюрократизации им же созданного режима» [10].

В то же время, наоборот, для Сталина бюрократия и российская отсталость были самой подходящей средой, в подборе преданных ему кадров и овладения властью «он становится более русским, чем сами русские». Если Ленин добавил к марксизму значительную долю русского народничества, но при этом одной ногой стоял в европейской культуре, то Сталин знал Маркса только через Ленина. И тем не менее Фюре предлагает рассматривать Ленина и Сталина не только в различиях, но и в связях. И здесь как бы суммируются наблюдения и выводы различных исследователей нашей проблемы, которые мы анализировали на протяжении всей монографии.

Итак, Ленин отождествлял диктатуру партии с диктатурой пролетариата. От него пошло возвеличивание террора, презрение к законам, смешение партии и государства, сектантская страсть к идеологическим дебатам. Ленин создал, поддерживал и продвигал Сталина вплоть до последнего года своей жизни, когда половинчато и запоздало попытался отработать назад. Однако при Ленине в партии велись дискуссии, а «тоталитарная партия, соединившая идеократию с террористическим государством, яростно истребляющая свои старые кадры, — это уже Сталин», с его победой «первый большевизм» умирает [11].

Диктатура революционного государства

Однако этим выводом не завершаются размышления Ф. Фюре. Он обращает наше внимание еще на один обязательный аспект сравнения Ленина и Сталина. От деятелей Французской революции большевиками была унаследована концепция, согласно которой общество есть продукт согласия составляющих его членов и, следовательно, производное от коллективной воли. Такое понимание не исключает диктатуры со стороны революционного государства, надо только, чтобы государство выступало как представитель воли граждан, поднявшихся против сил прошлого. Но большевистская версия революционного субъективизма оказалась более радикальной, чем якобинская.

В то же время, сравнение Великой французской и Великой русской революции 1917 года в советское время было общим местом. Ленин и его соратники как бы сверялись с опытом французских революционеров, уподобляли себя якобинцам и больше всего боялись термидорианского перерождения революции и возникающего из него бонапартизма. О «термидоре» Сталина впоследствии много писал Троцкий. При этом в первое термин «великая» в названии обеих революций первоначально означал не только их огромное всемирно историческое значение, но и их протяженность во времени, не сводимость к одному событию. Конечно, символическим началом Французской революции считается взятие Бастилии 14 июля 1789 года, но фактически под Великой французской революцией понимают период с 1789 по 1794 гг. или даже с 1789 по 1799 гг., до прихода к власти Наполеона Бонапарта. Точно так же Великая Русская революция включает весь революционный процесс от Февраля к Октябрю 1917 г., а в более широкой трактовке захватывает и Гражданскую войну вплоть до 1920 г. Троцкий же в статье «Рабочее государство, термидор и бонапартизм», противопоставляя ленинский период сталинскому, утверждал: «Было бы нелепым педантизмом пытаться приурочить отдельные этапы русской революции к сходным событиям в конце XVIII века во Франции. Но прямо-таки бросается в глаза, что нынешний политический режим Советов чрезвычайно напоминает режим первого консула, притом к концу консульства, когда оно приближалось к империи. Если Сталину не хватает блеска побед, то режимом организованного пресмыкательства он во всяком случае превосходит первого Бонапарта. Такая власть могла быть достигнута лишь путем удушения партии, советов, рабочего класса в целом. Та бюрократия, на которую опирается Сталин, связана материально с результатами завершившейся национальной революции, но не имеет с развивающейся интернациональной революцией никаких точек соприкосновения. По образу жизни, интересам, психологии нынешние советские чиновники отличаются от революционных большевиков не менее, чем генералы и префекты Наполеона отличались от революционных якобинцев».

Ленин же еще в 1917 г. предупреждал: ««Бонапартизм есть форма правления, которая вырастает из контрреволюционности буржуазии в обстановке демократических преобразований и демократической революции» [12].

Как вспоминал большевик В.В. Адоратский, он в Женеве в 1908 г. спросил у Ленина, как бы тот стал действовать, если бы оказался в роли Робеспьера: «…Речь зашла о будущей революции. Уже по опыту 1905 г. было ясно, что ближайшая революция неизбежно даст власть в руки нашей партии. Возникал вопрос, как быть со слугами старого режима. Таким образом, снова, и уже в присутствии самого Владимира Ильича, ставился вопрос о том, каков будет Владимир Ильич в роли “Робеспьера”. Владимир Ильич полушутя наметил такой план действий: “Будем спрашивать: ты за кого? За революцию или против? Если против — к стенке, если за — иди к нам и работай”. Надежда Константиновна, присутствовавшая при разговоре (мы сидели втроем в комнате), заметила скептически: “Ну вот и перестреляешь как раз тех, которые лучше, которые будут иметь мужество открыто заявить о своих взглядах”. Замечание это было, может быть, отчасти, и справедливо, но, тем не менее, Владимир Ильич все-таки был прав. Так, приблизительно, происходило и в действительной революции, и как же иначе было действовать?» [13].

Во-первых, Ленин, «как бы он от этого ни открещивался», через идею партии как авангарда класса фактически разработал теорию всемогущества политической воли. Подтверждением чему может служить тот факт, что он не отступил перед такой нелепой, особенно для марксиста, идеей, как идея превращения отсталой России в колыбель мировой пролетарской революции. Во-вторых, у Ленина, как и у всякого марксиста, «воля получает неожиданную поддержку со стороны науки, правда ценой философской апории». Партия, являющаяся олигархией ученых и организаторов, изменяет мир по своей воле, одновременно повинуясь законам истории. В ходе борьбы за наследие Сталин присвоил себе эту двойную миссию, а его лозунг «построения социализма в одной стране» содержал в себе дополнительный революционный импульс. Сталин также получает в наследие от Ленина диктатуру пролетариата в самой крестьянской стране в Европе и «комбинацию нэп и ГПУ». И тем не менее он заявил о построении в ней социализма. По сравнению с такими политическими амбициями, конечно, политика Ленина выглядела реалистической.

Кстати сказать, в самый напряженный момент Гражданской войны в 1919 г. Ленин допускал, что большевики могут потерпеть поражение. Как отмечает А.А. Майсурян, «Осенью 1919 года наступил новый отчаянный момент для революции: белогвардейцы уже предвкушали взятие Москвы и скорую победу… Большевики в те дни тоже не исключали своего поражения. Армия генерала Деникина подошла к Туле. 14 октября 1919 года Ленин говорил, что если Тула будет взята, то и Москву не удержать. Он предупредил голландского коммуниста Себальда Рутгерса: “Если вы в пути услышите, что Тула взята, то вы можете сообщить нашим зарубежным товарищам, что мы, быть может, вынуждены будем перебраться на Урал”» [14].

Для Фюре и ленинская, и сталинская политики обусловлены идеологией. Вторая представляется автору углублением первой: «она окончательно отрывается от всякой экономической и социальной реальности. Верить в нее позволяет еще сохранившаяся связь с революционными надеждами: революция мертва во Франции или в Китае, но в Советском Союзе она возобновит свое торжествующее шествие. Призрак русского Термидора, возникший вместе с нэпом, будет окончательно изгнан» [15].

Известно, что многие европейские мыслители того времени попали в плен политических амбиций Сталина. Но в книге «Прошлое одной иллюзии» приводится малоизвестный у нас эпизод посещения СССР в 1932 году Эрнста Никича, бывшего председателя баварского Совета. Оказалось, что для него Октябрь — это марксистское прикрытие для защиты русской природы от покушений западного капитализма, и вообще трудящиеся должны выступать не как освободители всего человечества, а как воплощение нации и символ государственных интересов. И Никич формулирует следующее: «Ленинизм — это то, что остается от марксизма после того, как гениальный человек (имеется в виду Сталин — Е.К.) использовал его в целях национальной политики». Сталин — истинный и единственный наследник Ленина, «глубоко связанный с сутью русской жизни», он обладает самым драгоценным качеством политика — «фанатизмом Государственных Интересов» [16].

Но опять-таки сталинский «национал-большевизм» — это то, что разъединяет с Лениным. Не случайно, когда Фюре рассуждает о XX съезде и секретном докладе Хрущева, он приходит к непривычному для нашей историографии выводу, что все зависело не от отношения к наследию Ленина, а от возможности управлять тем, что было получено из рук Сталина. Ни один текст Ленина не мог служить руководством для управления «советской империей», ибо, вопреки видимости, эта империя была создана Сталиным и управлялась им в соответствии с более поздней, чем ленинизм, и чуждой ему логикой построения «социализма в одной стране» [17].

Поиску «русских корней ленинизма» посвящено и исследование французского историка К. Ингерфлома. Известно, что в западной историографической традиции было принято делать акцент на непосредственной преемственности ленинизма и русской антидеспотической мысли. Ингерфлом, наоборот, стремится показать сложность их взаимоотношений. Можно тезисно перечислить сущностные черты этих взаимоотношений. Ленин, как и Чернышевский, опирается на теорию самодержавия, разработанную революционными демократами. Государство в ней — это система, организующая социальное пространство и держащее его в плену «иерархии деспотизма», которая связывает всех подданных индивидуально. Невозможность действовать против этой системы двояким образом вписывается в ее структуру. Если каждый является деспотом-и-подданным другого, то, следовательно, трудно установить групповые интересы тогда, когда горизонтальная солидарность и социальные противоречия не проявляются. Само общество не сформировалось, следовательно, не сформировались и его классы, поскольку они остаются группами людей, определяющимися экономически, но не имеющими выраженной политической общности. Самодержавие, препятствуя политическому формированию общественных классов, одновременно делает невозможной классовую борьбу. В смысле перспективы деятельности, направленной против системы, роль социальных категорий стушевывается перед ролью отдельных людей. Но эта многовековая «деспотическая иерархия» не может не наложить своего отпечатка на самих людей: ««разложение человеческой личности» и «обезличивание» характеризуют страну «безликих» людей, способных лишь замкнуться в вертикальной зависимости. Эти люди своим положением деспота и подданного друг друга обеспечивают всевластие государства и устойчивость системы» [18].

Как считает Ингерфлом, Ленин и революционные демократы придерживались той позиции, что «естественное» течение русской истории не способно разрушить данную систему. Кто же в этом случае может стать точкой опоры в борьбе с системой «деспот-подданный-деспот»? «Внесистемные» элементы — отщепенцы, те, кто индивидуально вырвался из системы. Так отвечают русские демократы, начиная с Герцена. «Новые люди», достаточно многочисленные, способны составить демократический круг и, таким образом, прообраз общества. Расширение этого круга является способом скорректировать стихийность истории и цивилизовать Россию. У Ленина этот новый, социальный круг людей называется партией. Она призвана внести политическое сознание во все слои русского общества и сформировать социальные классы. «Таково свидетельство, — подчеркивает автор, — о рождении ленинизма: противостоять стихийности истории, создание иной истории путем внесения политики… Большевистская партия первоначально построена как инструмент, способный исправить “недостаточность” этой истории» [19].

Но на этом сходство ленинского проекта преобразования России с наследием Чернышевского заканчивается. По Чернышевскому, борьбу с самодержавием должны вести две категории лиц: «новые люди» — аналог западных граждан, социалистов — проникнутые демократической политической культурой; и подчиненные «новым людям» люди «особенные» (т. е. «рахметовы») — профессиональные революционеры, использующие в борьбе против самодержавия все диктуемые обстановкой деспотизма методы, т. е. лица, котрые сами обладают деспотическими задатками. У Ленина же «особенный человек», будучи выдвинутым в качестве прототипа нового человека, является и прототипом нового общества. Нового человека от особенного человека отличало именно наличие личной жизни, необходимой для него, но у человека особенного она отсутствует, поскольку он ее смешивает с тем, что считает общим делом. Сведение нового человека к особенному человеку, произведенное Лениным с соответствующим вытеснением личной жизни, стало затем одной из главных линий господствующей идеологии, что привело к известным последствиям. «Что делать?» Ленина ретроспективно предстает, по мнению Ингерфлома, в качестве сценария последующей трагедии. К его стремлению, которое подкреплено «наукой», навязать обществу направление развития добавляется отказ от личной жизни [20].

Исходный импульс

Методу, который используют для сравнения Ленина и Сталина в западной историографии М. Левин, Ф. Фюре и отчасти М. Рейман, а в российской историографии — Г. Бордюгов и В. Козлов, В. Булдаков, М. Горинов, С. Цакунов и др., следует и Ю. Буртин в своей развернутой статье «Три Ленина. К 75-летию со дня смерти». Ленин и Сталин выступают в этом сравнении не как личности, а как воплощение определенных исторических тенденций. В начале своего анализа Буртин повторяет уже не раз приводимые нами аргументы «за» и «против». Да, безусловно, Сталин является продолжателем Ленина: достроил систему, фундамент которой был заложен при Ленине. Но ведь он уничтожил ленинский нэп и на месте «диктатуры пролетариата» выстроил государство ненавистной Ленину бюрократии. Да, Сталин является преемником в эстафете насилия — «красного террора», арестов политических противников, бессудных расстрелов. Но разве одно и то же — жестокость в условиях Гражданской войны и жестокостью в мирное время? И автор апеллирует к А.Д. Сахарову и его согласию со словами Н. Бердяева, что «исходный импульс Ульянова — и большинства других деятелей революции — был человеческий, нравственный. Логика борьбы, трагические повороты истории сделали их действия и их самих такими, какими они стали». Естественно, что к Сталину это можно отнести лишь отчасти и с большой натяжкой, считает Буртин, отсылая своих читателей к событиям 1937–1938 годов [21].

Вместе с тем автор предлагает в осмыслении проблемы исходить не из стереотипной презумпции «единого» Ленина, а ввести в «условие задачи» тезис о «трех Лениных», то есть Ленина Октября и Гражданской войны, Ленина — автора нэпа и Ленина периода «Завещания». Если видеть в Ленине основателя двух различных общественных устройств и предтечу третьего, то проблема Ленина и Сталина приобретает совершенно иной вид. С каким, с которым Лениным соотносятся определения Сталина как «великого продолжателя», или преемника в насилии? — спрашивает Буртин. И отвечает: исключительно с Лениным Октября и Гражданской войны. «Сталин довел до логического завершения и полного осуществления антикапиталистическую (т. е. антирыночную и антидемократическую) направленность октябрьского переворота. Построенная им тоталитарная система явилась продолжением и упорядочением как диктаторского режима, установленного большевиками с первых дней своей власти, так и экономики военного коммунизма. Сталинский “большой террор” возродил идеологию и во много раз расширил практику массового насилия, изначально свойственного большевистскому режиму. Поскольку ведущую роль в построении такого режима и руководстве им сыграл Ленин, Сталин — его порождение, гипертрофированный двойник» [22].

Что же касается Ленина нэпа и «Завещания», то здесь он и Сталин, по Буртину, «в теоретическом плане антиподы, а в политическом — просто враги». Представляя социализм, они являются носителями двух не просто разных, но диаметрально противоположных тенденций: «доконвергентной и конвергентной, тоталитарной и плюралистической, обесчеловечивающей и стремящейся иметь “человеческое лицо”. Слова “продолжатель”, “преемник” тут совершенно неприменимы. Сталин умер почти через тридцать лет после Ленина, но исторически он целиком принадлежит той эпохе в развитии человечества, которую преодолевал — по крайней мере, в себе самом — поздний Ленин» [23].

Примечания

↑1. См.: Голубев А.В. Феномен сталинизма в контексте мирового исторического процесса. Международный семинар в Новосибирске // Отечественная история. 1993. № 5. С. 215–217.

↑2. Там же. С. 217.

↑3. Левин М. Бюрократия и сталинизм // Вопросы истории. 1995. № 1. С. 18.

↑4. Там же. С. 18, 25.

↑5. Биггарт Дж. Бухарин, «культурная революция» и истоки сталинизма // Отечественная история. 1994. № 3. С. 90.

↑6. Булдаков В.П. Красная смута. С. 278–279.

↑7. Войтиков С.С. Узда для Ироцкого. Красные вожди в годы Гражданской войны. М.: АИРО-XXI, 2016. С. 369.

↑8. Перфилов В.А., Костягина В.М. Жизнь Владимира Ильича Ленина. Вопросы и ответы. С. 178. Цит.: Ленин В.И. ПСС. Т. 52. С. 100, 23.

↑9. Фюре Франсуа. Прошлое одной иллюзии. — М., 1998. С. 160.

↑10. Там же. С. 161.

↑11. Там же. С. 167.

↑12. Троцкий Л.Д. Рабочее государство, термидор и бонапартизм // Бюллетень оппозиции, № 43, 1935, 1 февраля; Ленин В.И. Полн. Собр. Соч. Т. 34. С. 83.

↑13. Адоратский В.В. За восемнадцать лет // Адоратский В.В. К вопросу о научной биографии Ленина. М.: Партиздат, 1933. С. 67.

↑14. Майсурян А.А. Другой Ленин. С. 283. Цит.: Рутгерс С. Встречи с Лениным // Историк-марксист, № 2–3(042–043), 1935, C. 89. Здесь же Рутгерс писал: «14 октября 1919 г., в день моего отъезда, в 3 часа ночи меня позвали к Ленину для последних переговоров. Это был момент, когда Деникин угрожал Орлу, и Ленин во время нашей беседы был соединен по прямому проводу с фронтом; его то и дело вызывали к телефону. Положение в эту ночь было очень серьезное и тревожное, и Ленин заявил мне, что если Тула будет взята, то и Москвы не удержать… При этом он, несмотря на серьезность положения, был в самом бодром расположении духа и даже несколько раз шутил. С предельной ясностью я помню, как Ленин в этот решающий момент, когда смертельный враг революции стоял почти перед воротами Москвы, заявил, что ведь русская революция уже выполнила свою важнейшую задачу, именно: она уже разоблачила буржуазную демократию и создала в советском строе новые формы пролетарской диктатуры.
— Этого уже, — сказал Ленин, — нельзя уничтожить!
Серьезность момента не помешала Ленину точно справиться о том, достаточно ли было сделано во время подготовки к моей поездке для того, чтобы она была сопряжена с возможно меньшими опасностями для меня. Только после того, как я ему сказал, что удалось найти очень благоприятный случай для переезда через латвийскую границу, он успокоился на этот счет. Потом он еще говорил о своих голландских друзьях, от которых он ожидал энергичной и успешной пропаганды наших идей. Он напомнил о том, как в прежнее время русские революционеры из-за границы наводняли Россию статьями и брошюрами для пропаганды среди масс, хотя количество работников было относительно очень невелико… Напоследок я еще попросил товарища Ленина написать несколько приветственных слов голландским товарищам. Это приветствие я доставил в Голландию. В этом письме Ленин писал (по-немецки) о тяжелом положение Страны советов из-за наступления 14 государств, и о величайших усилиях, делаемых партией. Ленин писал дальше, что коммунистическое движение “великолепно растет” во всех странах, что советский строй — огромный шаг вперед в мировой истории — сделался всюду практическим лозунгом для рабочих масс. Ленин заканчивал письмо словами о том, что торжество международной пролетарской революции неизбежно, несмотря ни на что» (Там же. С. 89–90).
Трудно сказать, действительно ли в тот момент Ленин допускал возможность поражения. Не исключено, что он намеренно сгустил краски перед голландским коммунистом, чтобы побудить всех тех, кто в Европе сочувствовал Советской России, активизировать действия в ее поддержку.

↑15. Фюре Франсуа. Прошлое одной иллюзии. С. 172.

↑16. Цит. по: там же. С. 229.

↑17. Там же. С. 513.

↑18. Ингерфлом К.С. Несостоявшийся гражданин. Русские корни ленинизма. М., 1993. С. 231–232.

↑19. Там же. С. 233–234.

↑20 Там же. С. 240.

↑21. Буртин Юрий. Три Ленина. К 75-летию со дня смерти // Независимая газета. 1999, 21 января.

↑22. Там же.

↑23. Там же.

Источник: Котеленец Е.А. Битва за Ленина. Новейшие исследования и дискуссии. М.: АИРО-XXI, 2017. С. 211–225.