Неумолимость

I.

Вы часто испытываете страх? Где его место в вашей повседневности? Откуда он приходит? Легко ли с ним справляться? Удается ли?

На что вы надеетесь? Откуда надежда является? Часто ли сбывается? Как уживается со страхом?

Приходилось ли вам ощущать свое тело — себя — системой множества деталей, связанных тысячами уз, омытой лимфой, оживленной кровью? И (как, возможно, порой вспоминается) — одаренной душой? Вы ощущаете себя? Свое я? Такое уязвимое. Так бесконечно любящее себя. И жаждущее жить.

А случалось ли видеть себя частью иной системы — деталью зависимой и послушной? Доводилось ли вам служить? Служить радостно! Не благополучия ради, но общего великого дела для. С готовностью к жертве — до полного износа и сброса в утиль. Порой — под скорбный гул других деталей, сполохи искр и стон заклепок. Порой — под скрежет и вой их проклятий. А то и в молчании.

Чего может бояться деталь? К чему стремиться? Каково это, осознать себя — ею? А ею — себя? И к чему ведет понимание, что великое дело — ложь? А система служит вовсе не светлой цели, ради которой, а только самой себе.

Деталь подчинится? Восстанет? Или — отвалится, скроется, затаится вне системы, в дальнем углу, где есть только ее цель и ее дело?

Простите мне эти вопросы. Они здесь потому лишь, что я знаю: задают их себе и друг другу вовсе не все. Но среди тех, кто все же пытался, — Виктор Серж, одаренный автор, надолго вычеркнутый из русской литературы и истории.

II.

Он был из тех, о ком революционеры-государственники устами Коссидьера говорят (как тот — о Бакунине): «на первый день революции это сокровище, на второй его следовало бы без лишних слов расстрелять».

А революционеры-либертарии (не путаем с либертарианцами!) считают их сокровищем, пока целы.

Его настоящая фамилия — Кибальчич. Он — родня Николаю Кибальчичу, что готовил бомбы «Народной воли». Отец его Лев — кавалергард и участник той же организации, — избежав печальной судьбы соратников, бежит в Европу. И кочует по ней «в поисках хлеба насущного и хороших библиотек — между Лондоном, Парижем, Швейцарией и Бельгией».

Там-то в 1890 году и является на свет младенец Виктор.

Его мать — учительница Вера Подревская — прививает ему любовь к литературе в «дешевых изданиях Шекспира и Толстого».

Повзрослев, юноша включается в политику, примыкая к Рабочей партии. Пишут и о его связях с эсерами. Оно и не странно. Ведь они наследуют идеям народников и методам «Народной воли», в которой состоял его отец.

Но вдохновляет Виктора великая мечта о воле и мире без власти. Ее прагматичный практицизм и высокий романтизм. Тогда «поэзия нам заменяла молитву, — напишет он в книге “От революции к тоталитаризму. Воспоминания революционера”, — она вдохновляла нас, будучи созвучна нашей постоянной жажде возвышенного». Идеи анархии он воспевает под именем Le Rétif — Строптивый — в газете Le Révolté («Бунтарь»). Пишет и для французского издательства L’Anarchie («Анархия»), редактором которого становится.

Здесь, в редакции L’Anarchie, знаменитый Жюль Бонно, прорвавшись сквозь кольцо полицейских после громкой операции в Лионе, встречает группу готовых на все бойцов и формирует из них свой отряд.

А после — на квартире Сержа и его подруги Риретты Мэтржан — скрывается после атаки на банк «Сосьете Женераль». Виктор отрицает его методы, но пускает из солидарности. Вскоре тот исчезает. А полиция находит забытый им револьвер.

Виктор в тюрьме. Его объявляют «мозгом банды Бонно». Это не так, но приговор суров: пять лет. Отсидев, он едет в Испанию, где служит в типографии и участвует в забастовках и неудачных восстаниях.

Тут он и берет псевдоним Виктор Серж. Подписывает им то ли статью «Свержение царя» в издании Terra y Libertad («Земля и воля»), то ли текст в защиту Фридриха Адлера, который, крича «Долой абсолютизм, мы хотим мира!», убил премьер Австро-Венгрии Карла фон Штюргка и был приговорен к смерти.

В феврале 1917-го Виктор едет во Францию, надеясь пробраться в революционную Россию. Но попадается. И 18 месяцев сидит под арестом. Но в 1919 году его обменивают на французского офицера, взятого ЧК. И он приедет в Россию, умытую кровью и истерзанную террором и хаосом.

Вообразите сюжет. Вот — он. Сходит с поезда на Финляндском вокзале. А вот — большевики. Держат курс на диктатуру одной — собственной — партии.

Меж тем на Северную Коммуну идет генерал Николай Юденич. В Питере террор и голод. Дух и прах тех дней Серж ярко передаст в книге «Завоеванный город». Ему чужда красная бюрократия и власть большевиков. Но он влюблен в революцию. И считает, что спасти ее могут только они. Поэтому и вступает в РКП(б).

Впечатления о первых месяцах Республики Советов более или менее внятно передают Поль Вайян-Кутюрье, Жорж Дюамель, Леон Муссинак и Жак Садуль в его «Записках о большевистской революции». Но роман Сержа мощнее. Ведь в стане борцов за новый мир он не гость. А боец.

Но, считая лютость Гражданской войны страшной неизбежностью, он отвергает террор в мирное время как «безмерную развращающую ошибку».

Он работает в Коминтерне, ведомом Григорием Зиновьевым и Анжеликой Балабановой, не оставляя литературную жизнь. Публикуется в европейской печати. Общается с Маяковским, Мандельштамом, Есениным. Пытается — увы, безуспешно — спасти от казни Гумилева.

В решающих для страны 20-х годах Серж участвует в идейной борьбе на стороне противников Сталина — Левой оппозиции, созданной Львом Троцким, Карлом Радеком, Христианом Раковским и другими видными деятелями, куда, хоть и недолго, входят Григорий Зиновьев, Лев Каменев и Надежда Крупская.

За участие в оппозиции в 1928-м его исключат из РКП(б). В 1933-м арестуют. И после восьми месяцев в тюрьме вышлют на Урал. А в журнале «Урал» — о, гротеск! — в 1989-м выйдет его роман о репрессиях «Дело Тулаева». Первая публикация Сержа в России.

А в 30-х он неустанно пишет прозу и стихи, но — «в стол». Остальные его дни, пишет его биограф и переводчик Ричард Гриман, «проходят в добывании хлеба и дров». Серж и его семья без средств. И без возможности их найти. Его жена Люба, героически деля с ним победы и беды, сходит с ума. А Виктор пишет романы «Завоеванный город», «Обреченные», «Буря» и книгу стихов «Сопротивление», посвятив ею товарищам по ссылке.

…ты сражался за свое спасение сам,
вместе с Чапаевым, Фурмановым,
с моим дружком Митей, ссыльным пьяницей,
на Урале, высвеченном рассветами, —
но и это вам не удалось.

И ваша горящая кровь гражданских войн,
и ярость ваших сердец, партизаны,
все оказалось бы забыто, бедняги,
если бы не нашлись бойкие авторы,
услужливые охотники за славой и деньгами,
и не превратили бы это в незабвенные сценарии и романы…

Но Серж — не из этих последних. В стихотворении «Задыхающийся» поэт горюет о крахе надежд русской революции, расстрелянных у сталинской стенки, но расписанных по трафарету дешевыми чернилами советской пропаганды.

…«Гражданин! Куда они дели весь воздух, а?» — вопрошает Серж. Ответа нет. Как и воздуха свободы. А значит, больше нечем дышать. Ни ему, ни соседям. Их образы войдут в книгу «Полночь века», написанную в 1939-м.

После убийства Кирова и начала Большого террора Виктору грозит смерть. Его спасает ходатайство французских социалистов и «писателей-друзей СССР» Андре Жида и Ромена Роллана. В 1936 году ему разрешают уехать.

Но рукописи изымают. Сохраняются лишь стихи, которые он знает наизусть. И «Завоеванный город», переданный за рубеж тайно — частями, — что во многом определяет структуру романа, сложенного из новелл, связь которых между собой видна не сразу.

Во Францию Сержа не пускают. И он селится в Бельгии с помощью видного политика и гуманиста Эмиля Вандервельде. Он вновь в борьбе. Его главный враг — тоталитаризм, что торжествует в Италии, Германии и СССР. О нем он «громко говорит правду, продолжая традиции русской революционной интеллигенции в момент, когда голоса русских коллег заглушены…»

Эта возможность есть. И он использует ее до конца — до падения Бельгии и Франции в 1940-м, когда Серж и его сын Владимир в «скорбном потоке слез» беженцев, спешат в Марсель и дальше — прочь от Гестапо, лагерей, смерти.

Победа нацистов — в том числе следствие политики сталинcкого Коминтерна, погубившей демократию в Германии, а после едва не приведшей к гибели международное левое движение. И это новое личное горе Сержа.

«Вот аллея нищих, — пишет он, — собравшая остатки революций, демократий и раздавленных умов». Ожидая отъезда на Вилле Бель-Эйр, он толкует с Андре Мальро и играет в сюрреалистические карты с Андре Бретоном. Первый останется во Франции и станет видным деятелем сопротивления. Второй укроется в Штатах. А Сержа с сыном примет Мексика.

Здесь он напишет важные тексты. В их числе — уже упомянутый роман «Дело Тулаева», который после назовут «уникальным детективом, где описан механизм работы сталинского аппарата» — системы подавления и контроля.

Исследователи считают, что «в этой книге нет другого героя, кроме страдающих масс», а «их запуганные вожди-бюрократы блестяще списаны с самой жизни». Роман навеян смертями Кирова и Троцкого, вскоре после убийства которого и написан.

К этому времени их пути расходятся. Троцкий считает, что Серж «мирится с центризмом». Да, он отчасти пересматривает свои радикальные взгляды. Но остается убежденным противником эксплуатации и тоталитаризма.

Иные биографы включают роман «Дело Тулаева» в число книг, сформировавших жанр «агенты Коминтерна, в ужасе рвущие со Сталиным», который «используют, чтобы убедить американских читателей в опасных последствиях русской революции».

Но разве новость, что пропаганда легко «кооптирует», выворачивает и использует в интересах хозяев фактически любой текст?

Что же до разрыва со Сталиным и бегства, то «Дело Тулаева» отчасти перекликается с романом «Когда нет прощения», написанным в 1946 году и ждавшим издания до 1971-го, когда он впервые вышел во Франции.

III.

Эта книга пронизана отчаянием. Его истоки — в биографии автора.

Он живет и пишет в эпоху прекрасных обещаний и страшных поражений революционного движения: в 1921-м — разгром Кронштадтского восстания; в 1923-м — крах попытки начать мировую революцию в Болгарии и Германии; в конце 20-х — триумф Сталина над оппозицией, потом «великий перелом» — репрессии против крестьян и интеллектуалов, колхозы. В 1933-м — победа Гитлера. Дальше — суды над «антисоветчиками-троцкистами» и тотальное подавление в СССР и намека на инакомыслие. В 1939-м гибель республики и анархического эксперимента в Испании. В 1939-м также — советско-германский пакт. В 1940-м — убийство Троцкого. И, конечно, Вторая мировая — гибель тысяч соратников Сержа. Это исток первый.

Второй — личный, подкожный опыт утраты иллюзий и надежд — преследования, тюрьмы, ссылки, лишения и изгнания. Виктор, как и многие подобные ему, не читая и споря, а лично проживает ситуацию, когда дело всей его жизни — Революция, желанное живое свершение — гибнет под катком революции-структуры, революции-бюрократии, революции-формальности. Леденеющей, звереющей и истребляющей своих, не умеющих ей подчиниться. Он — не умел.

И третий — торжество тоталитарного социализма по ту сторону железного занавеса и традиционного капитализма — по эту. С их эксплуатацией, машинами тайного сыска, войны и управления выбором. При полном отсутствии в мире масштабных либертарных проектов, способных быть ориентиром для такого человека, как Серж.

Утрата исторической перспективы на фоне могущества чуждых сил — это ли не повод для отчаяния? При серьезном отношении к ней как к ценности.

Таковы три источника и три составные части отчаяния Виктора Сержа, сквозящего в романе «Когда нет прощения».

IV.

Автор не преувеличивает. Прощения правда нет.

— И не может быть! — воскликнет кто-то. — В мире без Бога.

Так «сказал безумец в сердце своем»… Но Серж — в здравом уме. Да, христианская нота звучит в книге приглушенно. Но — отчетливо и ясно. В теме свободной воли, природы добра, в разговоре о том, что, «когда царствует смерть, мы имеем право думать лишь о жизни» и «реальное могущество принадлежит не мраку, не камню, а ей». А известно: и путь, и истина, и жизнь — Христос. Но, во-первых, Он здесь не назван. А во-вторых, все это — умозрения героев.

А реальный их опыт (как и там, где читатель сейчас) — безжалостность провокаторов и шпионских сетей вчера, сейчас и завтра. Будни осажденных крепостей. Когда-то — Ленинграда, а вчера — Кобани. Кровавое столкновение тоталитарной бюрократии и сопротивления ей в XX и в нашем веке.

Безжалостность и страх описаны в романе достоверно. Автор знает их лично.

Познакомится и читатель. Легко. Стоит лишь включить воображение и поставить себя на место героев. Здесь они — антиподы не радости и смелости; но тоски. Тоски о желанных, но несбывшихся прозрениях и недостигнутых целях воина Армагеддона, ощутившего себя «тружеником конца света», как назовет это Серж.

Стать им несложно. Всего-то дел — «заставить мозг замолчать». И увидеть, что бывает, когда «тростник перестает мыслить». А еще — море «людей, спящих наяву». И, конечно, фокусника, что «с ученой мордой достает из цилиндра веселого монстрика с черепом вместо головы и семью мягкими лапками, представляя его публике: Herr Geopolitik!» — господин Геополитик! Почтенная и образованная публика в восторге. Все кричат: «Ах, ах! Геополитика, мой друг, геополитика! Куда ты идешь, я знаю: навстречу пуле в задницу…»

Так не наплевать ли на знак: «“Внимание! Смертельная опасность”? Еще одна маленькая смертельная опасность… Вот шутники».

Впрочем, чаще слышна не шутка, а ложь. Она описана чудно. Вписана. Прописана. Люди лгут легко. Как и говорят крайнюю правду. Кто — спасая свою жизнь. А кто — еще и того, кто невесть как стал дорог. Или — ради должности или награды. А то — чтоб убить и обокрасть. Пристроить нужного человека. Добыть денег. Спастись… Спастись…

«При чтении прекрасной конституции — кто смеет думать об амуниции? В мире беспредельной проституции — разве мудро доверять полиции? <…>»

Герои и автор помнят: оружие должно быть под рукой. Если повезет, оно пригодится. «Значение оружия для жизни человека можно сравнить лишь со значением бумаги», — учит Серж. Но и в эпоху, когда мандат и манифест наделены мощью многотонной бомбы, их почти безмерная власть может уступить власти скромной газетной заметки. Или — маленькой пули.

Ни секунды покоя. Никакого доверия никому. Иначе — смерть. Разговор о ней и о цели — один из главных диалогов в книге Сержа.

И о том, что когда все так, то как любить? Если человек снова — «атом силы армий»? Планы военных кампаний — утверждены. Жертвы первого удара — подсчитаны. Итоги второго и третьего года понятны: столько-то — руин, столько-то — детей, столько-то — солдат. Тайные службы сочиняют меры охраны себя и владык. Выдумывают новые методы контроля и дознания. А люди — всё любят. Ну что с ними сделаешь!?

Вопрос: «ничего подозрительного не обнаружили?»

Ответ: «все подозрительно».

Обычный пароль на КПП страны, где, если б у обочин ставили кресты в память об убитых, они протянулись бы через весь континент, до горизонта, до полюса.

Система должна работать. Значит, изоляция и ликвидация… И, — а куда они денутся? — старые подруги: манипуляция и мобилизация…

А вот и мудрец, что на мещанский вопрос «а скоро победа?» скажет прямо: она не на земле и не во времени, она в «нашем бессмертном принципе». Или — в «нашем непобедимом учении». Или — в «наших священных ценностях». А госпожа или товарищ оправит слова эти в рамку и повесит над колыбелью сына…

Зловещ и опасен системе тот, кто это понимает.

Повстанец ей лишь досаден. Он отвлекает. Куда опасней понявший и скрывшийся. Система не может позволить бежать от себя. Ее девиз — найти и обезвредить. Будь ты хоть герой, хоть автор.

Замыслил побег? Откажись от всего. Бежишь? Будь готов ко многому.

А это трудно, если с тобой — женщина. Ты не в силах контролировать каждый ее шаг, слово, поступок. Она звонит по телефону, когда нельзя. Встречает другого любовника и говорит с ним, когда смертельно опасно. А рядом еще и маячит странный автомобиль. Ошибки и угрозы сцепляются в цепь, на нее нанизаны подозрения: «его убьют… меня убьют… он меня бросит… она меня сдала… как спастись… деньги, деньги… врут, что шпионы не ограничены в средствах». Она в панике. И унять ее — особый тяжелый труд. А сил, как и денег, у тебя в обрез.

Ну да: фокусник верит в свои трюки, в коды, уловки, молчание, маски, игру. Но трюки копируют, тайны продают, коды вскрывают, уловки не работают, молчание нарушено, маски срывают легче, чем лица, копирку, через которую печатали тайные депеши, бросают в мусорные корзины, игра не стоит свеч.

Ресурсы Системы, в отличие от твоих, безмерны. Ее мощь — в дисциплине верных ей деталей, умеющих многое и готовых на все.

Она чувствует попытку самоопределения. И если ты не успеешь, успеет она. Так погибли тысячи. И сам Старик, стратег, трибун, герой истории и книги. Кто он — Старик? Троцкий? Видимо. Но если в истории он — глыба, то в книге — эпигон большой войны.

Мир этой битвы — предвоенный Париж, блокадный Ленинград, крах Рейха, салоны пароходов, равнодушная сытость Америки, спасительная мексиканская глушь… Везде и полуграмотный солдат, и страстный пилот, и генерал контрразведки, и вообще почти все — о чем они думают? Лишь об атаке? Только о бегстве? И мы уже знаем, почему в их утлых приютах на ящике из-под консервов — кривой нож и наган. Оружие должно быть под рукой. А дальше? Твоя любовь гибнет от тифа голодной зимой. Соседи крадут подстилку с кровати, где она умерла, саму кровать, зубную щетку. Ты выходишь на воздух, неся странно уцелевшие книги, вспоминая пароль: «Товарищи, расстреляйте меня, как и остальных!» Стоп! Разве это не она? Не грань, за которой безумие?..

Да. Она. Но тут особенного, если Партия все равно вас найдет? Утвердит свою суровую, непоправимую нормальность. Бездонный, как подвалы Москвы и Берлина, и влажный, как сельва Мексики, родник ужаса, скрытый средь древних пирамид.

Герой Сержа говорит прямо: «Если бы у меня был справочник по археологии, я бы с удовольствием вырывал из него страницу за страницей и развеивал клочки по ветру над этими руинами». Само собой! И вот — оно: «все страницы жизни вырваны…»

Допустим. Но как быть со списками убитых и убийц? Как не встать на путь, ведущий туда, куда точно не надо идти?..

Ответа нет. Как и прощения. Но, возможно, еще есть силы. Тогда «на ветру хлопает дверь в никуда», и ты, как герой Сержа, кричишь: «НИЧЕГО!»

Принимая жалкое могущество этого его слова.

V.

Неслучайно он вкладывает в уста одного из героев, очевидно, собственную мысль: «Мы слишком старались погасить умы. Старая революция умерла, говорю тебе, нужна другая, совсем другая, и я ее не вижу».

Но это «не вижу» не значит, что ее нет.

А только лишь, что и Серж открывает нам душу. Спрашивает: как жить, если вера в революцию — это вера в великое созидание, но строить нечего?
И кто тогда писатель? — вопрошает он.

Горько, если твой дар паразитирует на пустом, ни на что не годном. Жаль кропать заказные тексты на злобу дня. Хорошо, коль они дурны. А если — блестящи? Неровен час, и добропорядочная публика проклянет тебя по обе стороны железного занавеса. А прочая — прославит.

И при всем том можно быть успешным автором блистательных коммерческих поделок. В своем романе Серж обсуждает и такой вариант. И не осуждает его. Он просто к нему не готов. Не только потому, что тогда пришлось бы отказаться от титула, присвоенного ему другом — именитым испанским мятежником Хулианом Горкиным: вечный скиталец в поисках идеала. Но и потому, что нельзя было бы сохранить беспристрастность — остаться тем, кого Серж больше всего ценит в прозаике, — свидетелем эпохи.

Но конец 40-х оставляет простой выбор: либо — так; либо, следом за героем книги, спросить: «чью бы жизнь с удовольствием отдать за окурок»? И увидеть, что никого нет. Кроме тебя. И тех, кто еще дороже.

А значит, надо жить. Оставаться тем, кто ты есть. И Серж, как и всю свою жизнь с ранней бельгийской юности, и в мексиканской зрелости остается поэтом. До последних минут. В прямом смысле слова.

14 ноября 1947 года он несет сыну-художнику новые стихи. Не застает дома и посылает по почте. А через пару часов умирает в такси.

Владимир узнает об этом ночью. Спешит в полицию и видит: вот он — на столе. Его поражают башмаки отца: чистые, но — с худыми подошвами.

На лице писателя посмертная маска. Художнику доступны лишь руки. Их он и рисует.

А вскоре по почте приходят стихи. С названием «Руки».

И с ними — новое свидетельство неумолимости.

…вены на висках казненных на электрическом стуле
вскипают как сгустки бунтующей крови
под кожей, блестящей от пота,
который страшнее пота распятого Христа.
<…>
Я, изведавший пытки, ты, изведавший пытки,
мы все же должны суметь, друг ради друга,
с одного конца времени в другой
бросить в неумолимое равновесие вселенной
хотя бы хрупкую мысль, знак, строку,
возможно, она не имела бы сути, свечения,
но она была бы! [1]

Журнальная версия послесловия к книге Виктора Сержа «Когда нет прощения» (М.: Издание книжного магазина «Циолковский», 2017)

Примечание

↑1. Фрагменты стихов процитированы по сборнику «Сопротивление» (СМИ, 2015).