«Россияне и другие европейцы…»

— Насколько верно утверждение, что Россия разделяет общемировую тенденцию, фиксируемую в последнее время, например, Клаусом Оффе: если в 1990-е общим слоганом было «Назад к Европе!», то теперь — «Прочь от Европы»? Или позиция России сложнее: есть элементы притяжения и отталкивания до сих пор?

— Прежде всего, я бы сказала, что в восприятии многих, включая россиян и других европейцев, сосуществуют многочисленные версии границы Европы, в том числе современной. К границам ЕС определение Европы, конечно, не сводится, тем более что границы ЕС многократно менялись и вопрос о последующем расширении еще не закрыт. В то же время присутствует эссенциальный конструкт «европейскости», который опять-таки может определяться по-разному — преимущественно через политическое или культурное наследие, через отсылку к христианству или секулярно, — однако во всех этих вариантов соотношение «европейскости» и современной Европы — вопрос сложный и болезненный. Поэтому Европа сейчас меньше, чем, допустим, США, воспринимается как единый объект, наделенный, говоря словами социального психолога Курта Левина, единой валентностью — положительной или отрицательной. Поэтому сейчас основной вопрос — не назад (или вперед!) к Европе и не прочь от Европы, а — что же реально представляет собой современная Европа.

— Существует ли в России представление о ЕС, которое можно считать реалистичным? Интересуются ли россияне Европой и альтернативами европейского развития или картину Европы видят довольно монолитной?

— Учитывая, что Европа — конструкт достаточно условный, в отличие от Евросоюза, сложно определиться с критериями реалистичности, поскольку неясно, о соответствии какой именно реальности идет речь. Европу видят скорее неоднородной. С одной стороны, для России важнее не евроинтеграция, а соотношение модернизации и вестернизации, поэтому часто Европа мыслится как часть недифференцированного Запада. С другой стороны, очевидно, что бывшие страны соцлагеря воспринимаются как нечто отличное от «старой Европы», а крупнейшие европейские государства — в связи с массовым запросом на величие страны в российском обществе — иначе, нежели небольшие страны. Все эти различия актуальны и для самого ЕС.

— Является ли «консервативная» или «традиционная» Европа, «христианская Европа» фактором самоосмысления России и ее элит?

— Заимствование российскими неотрадиционалистами идей современных европейских ультраконсерваторов об идеализированной (в соответствии с их идеалами) Европе прошлого как об утраченной подлинности в картине мира российских элит, безусловно, присутствует, хотя влияние этих идей далеко не столь сильное, как может показаться, судя по тому, какое огромное внимание уделяется неоевразийству в Russian studies. Для тех, кто все-таки разделяет эти взгляды, важнее не содержательная сторона образа «старой Европы», сколько идея, что в современных европейских странах это гипотетическое наследие утрачено: ведь следующий закономерный риторический шаг — противопоставить этому образу собственную страну, в которой такого разрыва с традициями якобы не произошло. Таким образом создается аргументация в пользу идеи собственного национального превосходства. При этом важно, что на уровне реальных бытовых привычек и повседневных практик российские элиты, в том числе и неотрадиционалистские, да и не только элиты, значительно ближе к другим современным европейцам, чем к традициям неопределенного прошлого, своим или европейским, в чем бы они ни заключались.

— Насколько концепты «будущего Европы» и «будущего России» взаимосвязаны в русском политическом сознании?

— Взаимосвязаны, и даже очень, независимо от общего отношения к Европе и ожиданий от будущего. Одним из немногих общих представлений, разделяемых сторонниками различных идеологий, является перенапряжение геополитического сознания (аналогично «перенапряжению исторического сознания», о котором писал Гадамер в «Истине и методе»): мир воспринимается как взаимозависимый, и ожидается, что в будущем эта взаимозависимость будет хотя бы не меньше, чем сейчас. Другой вопрос, что отношение к этой глобальной взаимозависимости сильно варьируется.

— Может ли российская элита помыслить революционную Европу наподобие Европы XIX века? Или она видит Европу вышедшей из пеленок «революционаризма» навсегда?

— Во многом так она и мыслится, причем не в романтическом ореоле «весны народов», а негативно — в духе «экспорта революций». Причем если США однозначно представляется в этой логике как экспортер, то воспринимаемая роль Европы неоднозначная — от пособника до жертвы. Здесь, как и в случае с пониманием Европы в категориях величия страны или национального превосходства, вовне проецируются категории и позиция, возникшие для понимания внутристрановых реалий. И это характерно отнюдь не только для России, а скорее типично.

— Значим ли в действительности для России вопрос о «европейском наследии», описанный на языке ЕС?

— В ЕС сейчас тоже нет единого языка для описания вопроса о наследии. Есть официальный дискурс, который акцентирует самоценность культурного наследия как содержательного наполнения для лозунга «единства в многообразии». Есть традиционалистская обеспокоенность утратой наследия предков. Есть повестка новых левых с требованиями дать право голоса тем, кто позиционируется как в прошлом маргинализированные группы. Есть множество открытых вопросов о том, что делать с теми сторонами культурного наследия, которые по современным моральным нормам уже не могут быть основаниями для гордости страной. Есть проблема незавершенности на фоне продолжающихся попыток выстроить единый европейский исторический нарратив. Все это очень близко к современной России.

— Каковы сомнения российской элиты (если вы их в состоянии фиксировать) относительно европейского лидерства — с американской «гегемонией» все несколько яснее.

— Я думаю, что сомнения те же, что и у европейских элит, — сможет ли Европа сохранить свою soft power, основанную на «высокой культуре» прошлого, высоком уровне жизни и спокойной стабильности (в противовес образу американской вечной погони за успехом)? Причем европейские элиты обеспокоены этим вопросом, конечно же, намного больше, чем российские.

— Разделяет ли российская элита европейский и американский экспорт демократии как политические реалии разного порядка?

— Отчасти я уже ответила на этот вопрос выше. Думаю, что разделяет не саму идею экспорта, а роль США и Европы в этом экспорте. Кроме того, роль США может восприниматься как более универсальная, а Европы — зависящая от позиций отдельных европейских лидеров.

— Какого содействия со стороны Европы, кроме экономического, ожидала бы Россия в настоящем и будущем?

— На мой взгляд, одно из следствий перенапряжения геополитического сознания — идея о непостоянстве любых альянсов и необходимости полагаться только на собственные силы. Поэтому сейчас ожидания содействия извне ослаблены. Взаимовыгодное сотрудничество — другое дело.

— Считает ли российская элита, что вклад РФ в мировое развитие позволяет считать Россию будущим равным партнером в какой-то сфере общего развития?

— На мой взгляд, и в прошлом, и сейчас идеал равноправия и партнерских отношений вдохновляет скорее так называемые «малые нации» Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы. Россию скорее вдохновляет соперничество, — прежде всего, потому что идеал полноправного партнера в международных отношениях был достигнут еще в XIX веке. Сейчас речь идет не о формальном равенстве «семьи народов», а о соперничестве: российским элитам важно «стать с веком наравне» не в смысле достижения золотой середины, а в смысле достижения уровня мировых лидеров. Представители различных частей идеологического спектра любят подчеркивать контраст между потенциалом России, связанным с территорией и ресурсами, и ее актуальными достижениями. Получается, что, по их мнению, с таким потенциалом у России нет выбора, стремиться или не стремиться войти в число лидеров: все кроме лидерства видится как несоответствие — неэффективное использование ресурсов и то, что социологии называется status inconsistency. Вот это стремление к ясности и непротиворечивости статуса России очень сильное — и опять-таки естественное.

— Видит ли Кремль параллели в развитии массового сознания у нас и в Европе?

— Да, конечно. Наработки современных социальных наук, в том числе основные теоретические положения, освоены и используются, как и в других странах. Причем в последнее время все больше осознается ценность не только экономической теории, но и социологии: о необходимости работающих современных институтов, социальном доверии, ценностях и идентичностях говорят и читают далеко не только социальные ученые.

— Насколько сопоставимы существующие концепции Европы либерального и консервативного флангов российской политики? И по каким критериям их сравнивать?

— Прежде всего по степени значимости. Предположу, что для сторонников консервативной идеологии в современной России образ Европы важнее, чем для либералов, будь то как антиидеал гипотетического отказа от собственных традиций или как источник современной неотрадиционалистской идеологии. Либералы, особенно если понимать под ними сторонников идей классического либерализма, все больше мыслят эти идеи универсалистски и самостоятельно, в отрыве от места их происхождения.

— Является ли европейская демократия, по мнению Кремля, девиацией по отношению к «традиционному» европейскому развитию?

— Сомневаюсь, что Кремль обозначает то, что ему не нравится в современной Европе, именно как «демократию». Во многом идея демократии вызывает недоверие и мыслится скорее как пропагандистский ресурс, компонент европейской и вообще западной soft power, чем как объективная характеристика Европы в целом. Тем более что европейские страны существенно различаются не только по вариантам воплощения, но и по воспринимаемой степени реализации идей демократии, а вопрос о демократичности структур ЕС порождает очень разные, в том числе полярные ответы и в самом ЕС.

— Может ли Кремль создать модель конкуренции с Западом на основе соперничества за конструирование образа новой Европы? Как в этом образе будут учитываться различия между странами Восточной и Центральной Европы?

— Гипотетически это возможно, но я не наблюдаю признаков того, чтобы Кремль был в этом заинтересован. Намного важнее определение новой российской идентичности и, в частности, степень и характер влияния России в европейских странах, причем не только центрально- и восточноевропейских.

— Может ли стать таким образом модель «Русской Европы», сохранившей многие ценности теряющей себя Европы? Если «да», то какие?

— Заимствование идей современных европейских неотрадиционалистов в России более нюансированное. Представление о своей стране как о подлинной Европе, сохранившей подлинные европейские традиции, скорее характерно для центральноевропейских консерваторов. Например, в своем исследовании нарративов о Первой мировой войне в европейских школьных учебниках я обнаружила любопытное различие: в западноевропейских учебниках война часто характеризуется как «самоубийство Европы», а в восточноевропейских одно из ключевых следствий войны — возникновение новых независимых государств и их присоединение к европейской семье. Если Европа совершила самоубийство, то к чему тогда присоединяться? В России скорее следует ожидать от консерваторов противопоставления современной якобы утратившей традиции Европе России как оплота собственных традиций.

— Может ли модель «Русской Европы» стать моделью национального развития для самой России?

— На мой взгляд, нет, потому что в этом нет необходимости. Европейская культура повседневности уже освоена без конструирования общей идентичности, а ценность бренда «европейскости» несколько уменьшилась отчасти из-за внутренних противоречий и проблем, которые сейчас переживает ЕС, отчасти — из-за успехов неевропейских стран, причем успехов именно по «евростандарту»: экономическое благосостояние, просвещение, soft power.

— И как она будет взаимодействовать, например, с идеей «общеевропейского дома» Горбачева? Какие ценности современный Кремль способен провозгласить если не «общечеловеческими», то «общеевропейскими» без ущерба для себя?

— Опять-таки считаю, что сейчас для России и для Кремля в частности вопрос определения общеевропейских ценностей намного менее актуален, чем во времена Горбачева. Вот европейским элитам сейчас придется проводить переоценку этих ценностей: более ясное определение — отказ от монополии на некоторые ценности, уже успевшие стать универсальными. А Кремлю важнее определить российские ценности, и в этом определении намного важнее не конструируемая европейскость, а реалии современных европейских стран и отношения с ними России.