Нация при Терезе Мэй. Краткая история консерватизма одной нации

Бэджетовские заметки (Bagehot’s notebook). Обзор британской жизни и политики в традициях Уолтера Бэджета, главного редактора газеты “The Economist” с 1861-го по 1877 год.

Идея «консерватизма одной нации», введенная в оборот Бенджамином Дизраэли в 1837 году, с тех пор развивалась, находя новые применения.

Готов биться об заклад, что одной из ведущих тем британской политики в ближайшие несколько лет станет «консерватизм одной нации». Сегодня консерваторы развернули целую кампанию, имитирующую президентскую гонку, вокруг фигуры Терезы Мэй, пытаясь вдолбить (to hammer home) всем, что 8 июня избиратели будут не просто голосовать за местных депутатов, но решать, кто переедет на Даунинг-Стрит — Мэй или лидер лейбористов Джереми Корбин.

Но у такого подхода, сводящего все к борьбе лиц, есть один изъян: британская политическая система не президентская, Мэй гордится тем, что представляет консерваторов (вспомним ее знаменитое обращение к Джорджу Осборну относительно того, что он должен попытаться поближе узнать Консервативную партию), а парламентские партии для своего процветания нуждаются в «путеводной» философии. После выборов Мэй будет еще активнее продвигать себя в качестве монополизма нового бренда торизма одной нации — консерватизма, который пытается сплотить британский народ в единое политическое сообщество, одновременно сражаясь с «брюссельскими бюрократами», только и мыслящими ослабить Великобританию.

На протяжении многих лет торизм одной нации был кодовым словом для левого торизма, так называемого «антитэтчеризма», или «торизма с большим сердцем». «Торизм одной нации» Терезы Мэй будет одновременно и левым, и правым. Левым он будет в том смысле, что он будет обращен к избирателям из рабочего класса, чувствовавшим себя на обочине все блистательные годы экономического курса Кэмерона и Блэра. В частности, она будет поддерживать более активное вмешательство в экономику, чем когда-либо при тэтчеристах. В то же время это будет правый торизм в том смысле, что, параллельно с ускорением переговоров по Брекзиту, он демонизирует фигуру британского космополита, все прочнее отождествляя его с «чужаком», а не с «рядовым британцем», и устанавливая консенсус с националистами в других странах. (Я давно заметил, что тори с удивительной симпатией относятся к Шарлю де Голлю с его выступлениями за «Европу национальных государств» и романтизацией «Исконной Франции».)

Новый «торизм одной нации» будет основываться на богатейшей, но в то же время противоречивой традиции консервативной мысли. Консерваторы впервые заговорили о консерватизме одной нации еще в 1837 году, когда Бенджамин Дизраэли объявил, что «партия тори может быть только национальной партией». Однако с тех пор смысл «консерватизма одной нации» до неузнаваемости изменился. Саймон Грин (Simon Green), профессор истории в Университете Лидса, который согласился выступить в качестве официального исторического консультанта при работе над «Записными книжками» У. Бэйджота, указывает на то, что «консерватизм одной нации» соединяет в себе две противоречивые идеи: идею единства народа и идею единства Королевства (статья в «Википедии», посвященная консерватизму одной нации, даже не упоминает вторую идею). Грин также утверждает, что содержание первой идеи менялось с усложнением классовой структуры Великобритании.

Консерватизм одной нации Дизраэли поднимал вопрос об ответственности «класса» за «массы» — ответственности, о которой он пишет в своем романе 1842 года «Сибилла, или Две нации» (Sybil, or The Two Nations). Дизраэли более всего опасался того, что индустриализация разделит страну на две нации:

«Две нации, между которыми нет ни связей, ни симпатий; они не понимают ни обычаев, ни мыслей, ни чувств друг друга, как если бы они были… обитателями разных планет; они получают разное воспитание, питаются различной пищей, они руководствуются разными принципами и не подчиняются одним законам… БОГАТЫЕ И БЕДНЫЕ».

Дизраэли заявил в качестве своей главной задачи объединение двух этих наций под руководством Консервативной партии.

На самом деле Дизраэли не слишком преуспел в том, чтобы сделать эту идею основополагающей философией страны, как думают некоторые его последователи: его пребывание на посту премьер-министра с 1874-го по 1880 год стало результатом раскола внутри либералов по вопросу лицензирования алкогольной продукции и не имело никакого отношения к притязаниям консерваторов. Расцвет викторианской эпохи был связан скорее с именем Гладстона, чем Дизраэли. Лорд Солсбери достиг больших успехов, сместив значение «консерватизма одной нации» с объединения классов на объединение Королевства. В последние 20 лет XIX века и первые 20 лет ХХ века цель «торизма одной нации» — сохранить единство Соединенного Королевства, подчиняя и привлекая на свою сторону силы шотландского и ирландского национализма. Таким образом, Консервативная партия трансформировалась в консервативно-юнионистскую партию (и с 1911-го по 1965 год на выборах в Шотландии позиционировала себя исключительно как партию «единства»).

В 1920-е годы тори еще раз обратились к проблеме классов, поднятой Дизраэли, но на этот раз дали совершенно иной ответ. Решая проблему классового неравенства, они больше не говорили об обязанностях богатых перед бедными. Отныне они хотели указать на нечто общее для всего английского народа как такового (в то время термин «английский» регулярно использовался для обозначения граждан Соединенного Королевства). Стэнли Болдуин, который в период между мировыми войнами трижды был премьер-министром, прекрасно описал это в своей книге «Об Англии» (1926): он утверждал, что Консервативная партия выступает за «реальную Англию» общественных организаций, христианского патриотизма, маленьких общин и больших национальных проектов, в то время как Лейбористская партия выступает за чуждую Англию классовых распрей и всемогущих профсоюзов. (Здесь уместно отметить, что род Болдуина-Бьюдли ведет свое начало из тех же мест, что и Ник Тимоти, глава администрации Терезы Мэй.)

Однако, пожалуй, самый большой прорыв в переосмыслении консерватизма связан с изобретением в 1924 году идеи «демократии собственников» шотландским юнионистом Ноэлем Скелтоном. Дизраэли мыслил в категориях обязанностей богатых по отношению к бедным. Скелтон же хотел, чтобы каждый гражданин имел некоторую долю собственности. Ведущие реформаторы из числа тори быстро подхватили эту идею: Роберт Бутби и Гарольд Макмиллан развили ее в своей брошюре «Промышленность и государство» (1927).

В 1940-х годах «торизм одной нации» был заново переосмыслен Р.А. Батлером и подстроен под нужды государства всеобщего благосостояния. Некоторые консерваторы, такие как Уинстон Черчилль, считали государство всеобщего благосостояния злом, которому надо противостоять. Так, после Второй мировой войны Черчилль восхищался книгой Фридриха Хайека «Дорога к рабству» и видел в ней предупреждение против увеличения расходов на социальные нужды. Батлер понял, что такая неуступчивость чревата катастрофой, и утверждал, что для тори было бы лучше противопоставить социалистической благотворительности новую форму «консервативного патернализма». Его главным достижением как создателя послевоенной образовательной политики было помещение в центр нового государственного аппарата идеи «возможностей», воплощенной в учебных заведениях, а не «равенства», воплощенного во всеобщем благоденствии.

Маргарет Тэтчер, в свою очередь, снова переосмыслила «консерватизм одной нации», представив идею благоденствия Батлера как «компенсацию за уступки» — за предоставление слишком большой власти членам профсоюзов, государственным служащим и другим «агентам упадка» — и воскрешение старой доброй идеи демократии собственников. Тэтчер полагала, что приватизация муниципального жилья и государственных предприятий может породить демократию собственников, о которой так мечтал младший Макмиллан (старший же Макмиллан обвинял Тэтчер в том, что она «распродает фамильное серебро»). Что ж, г-же Тэтчер удалось изменить страну до неузнаваемости и превратить миллионы людей в собственников. Но в памяти народа остался противоречивый образ «кровавой железной леди», которая боролась с профсоюзами, оттолкнула Шотландию и Уэльс и сделала невыносимой жизнь Билли Эллиота.

После ухода Маргарет Тэтчер в 1990 году «консерватизм одной нации» стал кодовым словом, обозначавшим попытки смягчить последствия ее политики. Джон Мэйджор отстаивал идею о «бесклассовом обществе», которая была снайперски поражена отошедшей от дел Тэтчер, а затем окончательно добита падением курса фунта. Гораздо лучше смог разобраться с ее наследием Дэвид Кэмерон. Он обезвредил тори стратегией «обними хаски», включавшей защиту прав геев и поощрение этнических и сексуальных меньшинств. Он также провел успешную кампанию «Лучше вместе» с целью сохранить Британский Союз. Но Кэмерон был больше озабочен тем, чтобы привлечь избирателей среднего класса, отвернувшихся от Консервативной партии и примкнувших к новым лейбористам, и не подумал о том, что рабочие — тоже избиратели.

Миссис Мэй имеет больше шансов воплотить в жизнь лозунг «Единая нация», чем кто-либо из ее недавних предшественников. Отчасти это объясняется ее личными свойствами. Маргарет Тэтчер была воплощением южноанглийского триумфализма. Дэвид Кэмерон — золотой мальчик из Итона — человек, который обращался скорее к оксфордским скаутам, что находят себе забаву, дергая за бороду «истинных» джентльменов, чем к обычным британцам. Миссис Мэй ближе всего по духу Джону Мэйджору, но как дочь викария, а не циркача. Не последнюю роль играют здесь и другие обстоятельства. Глобализация и кризис технократической модели создали спрос на общины, а высокий уровень иммиграции вновь поставил вопрос о национальной идентичности. Левая лейбористская партия Джереми Корбина оттолкнула обычного избирателя из рабочего класса, утратившего в результате свои привычные симпатии. Подъем шотландской националистической партии к северу от границы вкупе с развалом Лейбористской партии вынудили консерваторов вновь взять на себя роль объединяющей силы. Тяжба с Брюсселем по поводу Брекзита неизбежно поляризует общественное мнение по линиям национализма. Столкнувшись с такими людьми, как Жан-Клод Юнкер, который недавно заявил, что «английский язык» становится неуместным в Европе, все, даже самые убежденные противники Брекзита поддадутся искушению, к которому всегда были склонны «консерваторы одной нации», а именно — забыть о том, что нельзя смешивать интересы Консервативной партии и интересы страны.

Источник: The Economist