В ответ Кириллу Кобрину

Центральная роль в общественной жизни образованного слоя в XIX и начале XX века не была российской спецификой. То же самое можно сказать о Европе в целом, и это связано с идеей Просвещения. Просвещение и его «религия разума» сменили религиозную мораль, поэтому образованные люди и оказались как бы новыми священниками, имеющими право на моральное суждение. Русская специфика, наверное, состоит только в особенной категории «интеллигенция». От европейского образованного класса интеллигенция отличается, похоже, главным образом тем, что всегда находилась в оппозиции властям — всегда, а не в отдельные периоды времени и не в отдельных случаях, как в Европе.

Сейчас ситуация отличается тем, что идеалы Просвещения после мировых войн, тоталитарных режимов и катастроф последнего столетия уже не могут быть надежной моральной основой: их не только недостаточно, чтобы эти катастрофы предотвратить, их недостаточно и для выживания духа во время катастроф. Этому учит литература, созданная в катастрофические времена: для России это стихи блокадников, свидетельства прошедших через сталинские лагеря, литература уже не из публичного пространства, а из катакомб. В условиях тотального краха человечности на рациональность надежды нет, приходится искать чудовищных путей в ответ на чудовищные обстоятельства. Истощенный Мандельштам, читающий заключенным на нарах по памяти Петрарку, Геннадий Гор, на пике голода иррационально начинающий писать стихи во спасение, Лидия Гинзбург, ведущая дневник не отчаяния, а вопреки отчаянию, — это фигуры, в которых запечатлен весь крах надежд Просвещения и, тем не менее, торжество человеческого. Понятно, что после такого слома парадигмы возвращение в дискурс публичных «важных слов» невозможен: вера в них навсегда подорвана, поэтому от любых попыток реставрации рационального общественного пространства конца XIX века, когда опубликованное слово могло иметь решающий вес, веет фальшью.

Вопрос, что такое литература сегодня, напрямую связан с кризисом культуры вообще. После конца «важных слов» автор, претендующий на важную роль, часто кажется просто важничающим, чем и вызывает раздражение и отторжение у тех, кто вообще еще что-то читает. Приходится искать других путей: уход в рыночно выгодную литературу логичен, такая литература становится просто частью индустрии развлечений. В этой индустрии она, правда, занимает не особенно важное место, по сравнению с кино, популярной музыкой и компьютерными играми, поэтому автору, который хочет воспользоваться рынком и сделать слова действительно товаром, лучше идти непосредственно в рекламу (такое, кстати, часто и происходило сразу после распада СССР: поэты и филологи находили работу в рекламных агентствах; оказалось, что их умение писать точно и емко можно превратить в доход). Но есть и третья возможность. Можно ведь не настаивать на центральной роли в общественном пространстве, не делая из литературы и товара: можно воспринимать литературу как образ жизни. На такой литературе, правда, не заработаешь ни денег, ни общественного реноме, это существование малозаметное, такие авторы живут пусть не в катакомбах, но в каких-то карманах пространства, которые общественности достаточно безразличны. Мне, однако, не кажется, что это безусловно плохо — зато людей стало больше, образование доступнее, поэтому и для маленькой литературы находится не очень мало читателей. Можно сказать громко, что такая литература — это литература писателей для писателей («поэтов для поэтов»), но можно сказать и тише, что она — литература читателей для читателей. Она тоже создает общность людей, только основанную на иррациональной основе экзистенциальной симпатии, эмпатии, интереса, даже отстраненной дружбы. Проблема только в том, чтобы эти люди нашли друг друга, а это сложно, когда они разбросаны по своим углам, но и тут есть надежда: Интернет с его, по счастью, пока еще относительной бесплатностью и свободой.

Что касается литературных премий, то тут, мне кажется, все закономерно и понятно. Премия призвана обращать внимание читателей на то, что происходит в пространстве чтения. Кто читает популярную литературу, обратит внимание на премию, в названии которой использовано слово «бестселлер»; кто интересуется поэзией, заглянет в списки поэтических премий (а заглянет тот, кто и сам пишет); кто по-прежнему верит в великую мировую литературу, поверит Нобелевской премии (и, скорее всего, обманется в ожиданиях — не потому что нет хороших авторов, а потому что категория величия устарела). А кто интересуется тем, что советуют власти, заглянет просто в телевизор (и увидит пустое место). Литература сегодня негомогенна — негомогенны и премии.