Чарльз Симик: Путешествие на Киферу

От редакции: Продолжение личного проекта Яна Пробштейна на Gefter.ru.

У Чарльза Симика [1], родившегося в 1938 году в Белграде, примечательно сложилась и личная, и литературная судьба. Ребенком он пережил войну. После войны отцу удалось бежать сначала в Италию, а потом в США. Мать пыталась последовать за ним, и когда Чарльзу было 14 лет, им удалось перебраться во Францию, а оттуда в Чикаго к отцу. Как он сам впоследствии писал, «моими турагентами были Гитлер и Сталин». Английского языка он не знал. Школу он оканчивал в Чикаго и поступил в Чикагский университет, но был призван в армию в 1961 году. Как он сам признавался, писать стихи он начал, чтобы привлекать девушек, однако в каждой шутке есть и другая сторона: в его поэзии так переплавлен жизненный опыт, наблюдения над действительностью, что реальность становится абсурдом, а абсурд — реальностью, как в стихотворении «Вундеркинд»:

Я вырос, согнувшись
над шахматной доской.

Мне нравилось слово «эндшпиль».

Все мои кузены были встревожены.

Это было в маленьком домике
возле римского кладбища.
Окна сотрясались
от самолетов и танков.

Профессор астрономии на пенсии
учил меня играть.

Было это, должно быть, в 1944 году.

В шахматах, которыми мы играли,
краска почти осыпалась
с черных фигур.

Не было белого короля,
которого пришлось заменить.

Мне говорили, но я этому не верил,
что в то лето, о котором пишу,
людей вешали на телефонных столбах.

Помню, как моя мама
часто завязывала мне глаза.
У нее была манера вдруг
засовывать мою голову под пальто.

В шахматах тоже, как мне сказал профессор,
мастера играли с завязанными глазами,
великие — на нескольких досках
одновременно.

Из «Ранних избранных стихотворений» (George Brazillier, 1999)

В конце концов он окончил Нью-Йоркский университет в 1966 году. Первая книга стихов «О чем говорит трава» была опубликована в следующем году и была сразу же замечена критиками. Сюрреализм Симика не похож на тот стиль, который сложился во Франции, а оттуда распространился в других европейских странах, а затем и в Новом Свете. Бездумная надежда может таить угрозу, как в стихотворении «Зеркала в 4 утра», которая, в свою очередь, преодолевается несколько мрачным юмором, мудростью и даже философичностью:

К ним нужно подходить сторонкой
В комнатах, оплетенных паутиной теней,
Украдкой взглянуть в их пустоту
Так, чтобы они не словили
Тебя даже мельком.

Секрет в том,
Что даже пустая кровать обременительна им,
Притворство.
Для них естественнее быть
В обществе белой стены,
В компании времени и вечности,

У которых, прошу прощения,
Нет отражения,
Когда они восхищаются собой в зеркале,
Пока ты стоишь в сторонке,
Вытащив носовой платок,
Чтобы тайком отереть пот со лба.

Из книги «Выгуливая черного кота» (Houghton Muffin Harcourt, 1996)

Поэт и критик Роберт Шоу писал в «Нью Рипаблик», что самым поразительным в ранних стихах Симика было то, «что предметы живут своей, независимой от людей жизнью и представляют порой мрачную пародию на человеческую жизнь».

Этот странный предмет должно быть
Выполз прямо из ада.
Он напоминает птичью лапу,
Заверченную вокруг шеи каннибала.

Пока держишь это в руке,
Пока втыкаешь это в кусок мяса,
Можно вообразить и всю птицу:
Ее голова, напоминающая твой кулак,
Огромна, лыса, бесклюва и слепа.

«Вилка», из «Ранних избранных стихотворений» (George Brazillier, 1999)

Следует добавить, что помимо подобных стихов, к которым относится «Вилка», есть и такие, где через жизнь предметов передается сама память, и какой бы она ни была печальной или даже трагической, в ней живет, несмотря на иронию и самоиронию, своего рода вера, надежда и — человечность:

Мои ботинки

Ботинки, тайное лицо моей внутренней жизни:
Два зияющих беззубых рта,
Две частично разложившихся звериных шкуры,
Пахнущие мышиными норами.

Мои брат и сестра, умершие при рожденье,
Продолжают жить в вас,
Направляя мою жизнь
К их непостижимой невинности.

Какой мне прок от книг,
Когда в вас можно прочесть
Евангелие моей жизни на земле
И еще более — то, что случится?

Я хочу провозгласить новую религию,
Которую создал благодаря вашему совершенному смирению,
И странную церковь я строю,
Из вас соорудив алтарь.

Аскетичные, вы словно мать, все терпите:
Родственны волам, Святым, осужденным мужам,
Вашим немым терпеньем являете
Единственное верное подобье меня.

Из «Ранних избранных стихотворений» (George Brazillier, 1999)

Примечательно, что серб Симик выдвинулся в число ведущих американских поэтов, удостоен Пулитцеровской и ряда других премий, в том числе специальной премии сюрреалистической поэзии. В 2007 году Симик стал поэтом-лауреатом США.

 

Я — последний

Я — последний солдат Наполеона. Прошло почти двести лет, а я все еще отступаю из Москвы. Белые березы растут вдоль дороги, и грязь по колено. Одноглазая баба хочет мне продать курицу, а у меня даже нет одежды.

Немцы идут в одну сторону, я — в другую. Русские идут третьим путем и машут на прощанье. У меня есть парадная сабля. Я срезаю ей волосы, длиной 122 сантиметра.

Из книги «Мир не кончается: стихотворения в прозе» (Harcourt, 1987)

 

Зеркала в 4 утра

К ним нужно подходить сторонкой
В комнатах, оплетенных паутиной теней,
Украдкой взглянуть в их пустоту
Так, чтобы они не словили
Тебя даже мельком.

Секрет в том,
Что даже пустая кровать обременительна им,
Притворство.
Для них естественнее быть
В обществе белой стены,
В компании времени и вечности,

У которых, прошу прощения,
Нет отражения,
Когда они восхищаются собой в зеркале,
Пока ты стоишь в сторонке,
Вытащив носовой платок,
Чтобы тайком отереть пот со лба.

Из книги «Выгуливая черного кота» (Houghton Muffin Harcourt, 1996)

 

Суфлер

Тот, кто шептал все это время
В пустом театре
И чей голос я только что слышал
Или мне показалось это,
Поскольку меня отвлекли мои мысли.

Боже смилуйся над моей бедной душой
Должно были быть моими словами,
Которые я не мог заставить себя произнести,
Так что мурашки бежали вверх по спине,
Как белые мыши.

И когда я в конце концов их произнес,
Не было никакой реакции,
Хлопок, короткий смешок —
Это все, на что я рассчитывал,
А не это безмерное ничто.

 

Приход зимы

Сумасшедшие и бездомные
Укрываются от холода
В гробницах баснословно богатых,
Где они жмутся в своих лохмотьях
И прячутся только,
Когда приезжает катафалк,
Привозя запах свежих роз
И свору лакеев
Со снегом на черных плечах,
Спешащих опустить тяжелый гроб,
Отправляя его в ад в роскошном экипаже

Сатаны, где они сбрасывают туфли,
Обжираются деликатесами и пьют вина,
Которые не пробовал даже сам Господь,
Пока они минуют костры, окоченевшие толпы
Прóклятых, выстроившихся вдоль колеи,
Тщащихся глянуть на них одним глазком.

 

Починка часов

Колесико,
Раскаленное,
Дрожащее, как
Бабочка на булавке.

Стрелки вскинуты
Во все стороны:
Распутье, куда приходишь
В кошмаре.

Высясь надо всем,
Председательствует число 12,
Как пчеловод
Над кишащим ульем
Раскрытых часов.

Другие колесики
Могут поместиться
В капельке дождя.

Инструменты —
Несомненно осколки
Полярного сиянья.

Золотые мельнички
Мелют незримые
Кофейные зернышки.

Когда кофе закипит,
Осторожно,
Чтобы не обжечься,
Мы подносим его
К губам
Ближайшего
Уха.

Из «Ранних избранных стихотворений» (George Brazillier, 1999).

 

Камень

Идти внутрь камня —
Это мой путь.
Пусть кто-другой будет голубем
Или оскалит зубы тигра.
Я рад быть камнем.

Снаружи — камень загадка:
Никто не знает, как разгадать ее.
Но внутри он должен быть прохладен и тих,
Даже если корова наступит всем своим весом,
Даже если ребенок бросит его в реку,
Камень тонет медленно, безмятежно
На дне реки,
Где рыбы приходят постучать в него
И прислушаться.

Я видел как летели искры,
Когда камень потрешь о камень.
Так что быть может, внутри не мрак;
Быть может, светит луна
Откуда-то из-за холма —
Как раз достаточно света, чтоб разглядеть
Странные письмена, звездные таблицы
На внутренних стенах.

 

Старая чета

Они ожидают, чтобы их убили
Или выселили. Вскоре
Ждут, что у них нечего будет есть.
А пока, они сидят.

Наступит жестокая боль, они полагают.
Начнется в сердце
И взберется в рот.
Их унесут на носилках с воем.

Сегодня вечером они смотрят в окно,
Не проронив ни слова.
Шел дождь, а теперь, похоже,
Пойдет снежок.

Я смотрю, как он опускает шторы.
Если их окно останется темным,
Знаю, его рука коснется ее руки,
Как раз когда она соберется включить свет.

Из «Ранних избранных стихотворений» (George Brazillier, 1999).

 

Глаза, пришпиленные булавками

Как много работает смерть,
Никто не знает, какой у него
Длинный рабочий день. Крошка
Жена всегда одна
Утюжит рубашки Смерти.
Красавицы-дочери
Накрывают для ужина стол.
Соседи играют в дурака
Во дворе или просто сидят на ступеньках
И пьют пиво. Смерть
В это время в странном квартале
Ищет кого-то с ужасным кашлем,
Но с адресом вышла ошибка,
Даже смерть не может найти его
Среди запертых на ключ дверей…
И начинается дождь,
Долгая ветреная ночь впереди.
У смерти нет даже газеты
Прикрыть голову, нет даже
Монеты позвонить тому, кто уклонился,
Раздевается медленно, сонно
И вытягивается обнаженный
На смертной стороне кровати.

Из «Ранних избранных стихотворений» (George Brazillier, 1999, 2012)

 

Восточноевропейская кухня

Когда маркиза де Сада трахали —
Или когда в это время турки
Поджаривали моих предков на вертелах,
Гёте писал «Страдания юного Вертера».

Было зябко, простая грубая пища во рту —
Мы хлебали фасолевый суп, густой от копченой колбаски,
На Второй авеню, где за много лет до этого я видел,
Как старая лошадь тащила фургон, набитый матрасами из ночлежек.

Так что я говорил своему дяде Боре
Ртом, набитым свиными ножками и вином:
«Пока они держались за ручки и вздыхали под зонтиками,
Нас подвешивали за языки».

«Я не делаю различий между ублюдками», —
Он сказал, имея в виду всех,
Нас или их: племя помощников убийц,
Зловонных учеников палачей.

Что повлекло за собой еще одну бутылку
Венгерского вина и клецки с черносливом,
Которые мы поглощали в молчанье,
Пока турки били в цимбалы и барабаны.

К счастью, нас обслуживал официант-трансильванец,
Поп-расстрига, бывший школьный учитель танцев,
И мы оба были согласны, что он был великолепен,
Так как со счетом не забыл принести зубочистки.

Из «Ранних избранных стихотворений» (George Brazillier, 1999, 2012)

 

Осеннее небо

Во времена моей прабабушки,
Все, что требовалось, — это метла,
Чтобы увидеть разные края
И погоняться за гусями в небе.

•

Звезды знают все,
И поэтому мы пытаемся прочесть их мысли.
Как бы ни были они далеки,
Мы предпочитаем шептать в их присутствии.

•

О, Цинтия,
Возьми часы, потерявшие стрелки,
Проедься.
Добудь мне комнату в Гостинице Вечность,
Где иногда любит останавливаться Время.

•

Придите, любители темных углов,
Говорит небо,
И посидите в одном из моих темных углов.
Есть вкусные нолики
В арахисе сегодня вечером.

Из журнала «Поэтри», октябрь 2002

 

Путешествие на Киферу

Я пойду на остров Киферу
Пешком, конечно,
Я отправлюсь в майский вечер,
Легкий, как пух,
Туда, где по преданию богиня восстала
Нагой из моря —

И вместо этого перепрыгну через ограду
Парка, где цветет сирень
И деревья лихорадит от новой листвы.
Знаменитый разгул,
Который однажды видел на полотне [2],
Конечно, где-то здесь,

И та в длинном белом платье,
С закрытыми повязкой глазами
Идет на ощупь ко мне по вьющейся тропке
Среди спутников в масках
И черных капюшонах с кинжалами под плащами.

Это просто история неразделенной любви,
Скажу я им
После того, как они очистят мои карманы.
О любовь, убегающая с моим кошельком
И китайским фонариком
В вечерней тьме.

Из журнала «Poetry», февраль 2003

 

Тайная история

О свете моей комнаты:
Его настроение переменчиво,
Унынье утренней тьмы,
Летние восторги.

Паук на стене,
Поздно лампа горит.
Туфли брошены у кровати,
Я ваш смиренный писарь.

Комочки пыли, простые души
Шепчутся в уголке.
Ее сережку с жемчужиной
Еще не нашел.

Тишь снегопада,
Ночь улетучивается без следа,
Чтобы вернуться вновь.
Я ваш смиренный писарь.

Из книги «Пустячок» (2008)

Перевод Яна Пробштейна

 

Примечания

↑1. Другие стихи Чарльза Симика в переводах Яна Пробштейна опубликованы в журнале «Шо» (2016, № 9-10, с. 41–48). URL: http://sho.kiev.ua/article-sho/576369

↑2. Очевидно, имеется в виду картина Антуана Ватто «Паломничество на остров Киферу», которая, как известно, существует в двух вариантах — Луврском и берлинском, однако качелей там нет, они есть на картине Фрагонара (1732–1806) «Счастливые происшествия на качелях», находящейся в коллекции Уоллеса в Лондоне.