Как популизм стал пейоративным понятием? Почему это важно сегодня? Генеалогия двойной герменевтики

Реферат статьи Янниса Ставракакиса «Как популизм стал пейоративным понятием? Почему это важно сегодня? Генеалогия двойной герменевтики» (Stavrakakis Y. How did ‘populism’ become a pejorative concept? And why is this important today? A genealogy of double hermeneutics // POPULISMUS. Working Papers. Thessaloniki. April 2017. No. 6. P. 1–23).

«Как популизм стал пейоративным понятием?» — вопрос, задаваемый в одноименной статье англо-греческим политологом Я. Ставракакисом. Ответ предлагается искать на междисциплинарном стыке: там, где встречаются политическая философия и дискурс-анализ. Именно в этом поле Ставракакис работает как профессионал — являясь представителем школы дискурс-анализа, учеником Э. Лакло, исследователем, получившим докторскую степень по дисциплине «Дискурс и идеология» в Университете Эссекса.

В подходе Ставракакиса к поставленной проблеме считываются парадигмальные повороты современной гуманитаристики в области исследования дискурса, надфразового речевого и коммуникативного феномена. «Популизм» интересует аналитика в первую очередь как дискурсивный конструкт — то, что не соответствует какому-либо данному изначально референту, а создается посредством социокоммуникативных практик. В свете подобной концептуализации вопрос переформулирован аналитиком так: «как мы говорим о популизме?», «как складывается дискурс популизма?».

В этой логике рассуждения Ставракакис опирается на интуиции постструктуралистских теоретиков. Среди них — фукольдианское понятие дискурса, грамшианская концепция гегемонии. Понятие популизма складывается за счет работы различительных процедур внутри дискурса, регламентирующих, что «можно» и что «нельзя» сказать (здесь угадывается отсылка к «Порядку дискурса» и «Словам и вещам» Фуко). Работа этих процедур направляется игрой и противостоянием интересов гегемонических и негегемонических страт общества (здесь — отсылка к теории классовой гегемонии Грамши). Потому нерефлексивно приписываемая понятию «популизма» пейоративная коннотация — на деле результат использования дискурсивных механизмов. Именно производство негативного оттенка смысла в дискурсивных практиках — в фокусе внимания Ставракакиса.

Отправная точка проблематизации — уже ставшая привычной связка: «популизм = власть народа = зло». Ее Ставракакис трактует как «миф» (по Р. Барту), произвольное соединение означающего («популизм», «власть народа») и означаемого («зло»), которое подано как естественное (натурализовано). Как происходит сцепка двух планов идеологемы популизма?

И как в многократном дискурсивном употреблении стирается искусственный «шов» между сигнификатом и коннотатом?

Какие режимы производства знания/правды (Фуко) стоят за подобным означиванием действительности?

Интерес к подобного рода исследованию продиктован актуальной (политической) повесткой. В современном мире, как отмечает Ставракакис, выбор уже происходит не между условным «добром» и условным «злом», между разными «правдами» (онтологически данными сущностями), а между разными риторическими конструктами, т.н. «постправдами».

Происходящее в политике убеждает, что «языковые игры» (p. 3), которые тайно ведутся вокруг невопрошаемых понятий, требуют пристального внимания. Среди них такие не вызывающие вопросов практики, как «узнавание, идеализация, демонизация и отказ от» (p. 3) — все они взяты как понятия.

Монтирование идеологемы Ставракакис намерен рассмотреть на примере одного конкретного дискурсивного регистра — академического. Иначе говоря, анализ сосредоточен на роли интеллектуалов в формировании «мифа» популизма. Чем объяснить подобный выбор? Здесь Ставракакис снова возвращает нас к Грамши: именно интеллектуалы — двигатель «молекулярных изменений» революции, агенты, осуществляющие трансформации коллективного сознания на микроуровне. Более того, интеллектуалы повинны в создании ловушки «двойной герменевтики» (в определении Э. Гидденса): теоретизирование интеллектуалов не только описывает-картографирует наличную действительность, но и создает ее.

Анализируя, как складывалась идеологема популизма в академическом дискурсе, Ставракакис возвращает нас к «истокам» — труду Ричарда Хофстедтера 1955 года «Век реформ» (The Age of Reform, 1955). Именно эта книга инициировала ревизионистский поворот в интерпретации популизма. Предшествующие работы по историографии популизма, такие как монография Дж. Хикса 1931 года (The Populist Revolt: A History of the Farmers’ Alliance and the People’s Party), демонстрируют позитивную оценку популизма как явления.

Хофстедтер же подчеркивает именно негативную сторону популизма: политическое воображаемое популиста сводится к «провинциализму», «отсталости», «антисемитизму» (p. 4).

По Хофстедтеру американской культуре тяга к популизму присуща изначально: популизм ассоциируется с нативизмом (стремлением вернуться к «корням») и ностальгией по прошлому. Противоположность популизма — модернизация, движение, обращенное «в будущее». Этим словом коннотируются прагматически гибкие стратегии приспособления к динамике современности. Они влекут за собой своевременную синхронизацию с темпом времени, толерантность, открытость плюрализму мнений. Модернизация — это, по мысли Хофстедтера, выбор современного общества: оно под стать ей космополитично, секуляризовано, приветствует резкие изменения и отличается сложными механизмами распределения труда. Потому модернизация — это условная «норма», а все, что от нее отклоняется, есть и отклонение от таковой. Ненормален и популизм: это движение предполагает жесткость позиции, замкнутость, сосредоточенность на себе, приверженность предрассудкам и экономическое упрощение.

Модернизация как политический сценарий развития наблюдается в случае высокоразвитых обществ Европы и США, в то время как сценарий популизма очевиден в Латинской Америки, странах Азии и Африки, с их тягой к «традициям».

Популизм и традиционализм (Хофстедтером употребляемые иногда синонимично) — это первая фаза в процессе развития, а модернизация — вторая. Соответственно, все страны, исповедующие логику модернизации, находятся в прогрессивном лагере, а те, кто склоняется к популизму, от них отстают.

Подобный ход аргументации характеризуется дуализмом и не лишен изъянов. Его недостатки — редукционизм и детерминизм.

Процесс модернизации — как и само состояние «модерности» — вовсе не отличается единообразием: модернизации присущи внутренние противоречия, она по-разному проявляется в разных контекстах. К тому же, в дуалистической модели Хофстедтера просматривается идеологическая повестка времен Холодной войны, с ее разделением мира на два полюса. В рамках этой повестки теория модернизации может быть рассмотрена как инструмент дипломатического воздействия США на другие страны — их исподволь идущего «окультуривания», когда модернизация подается как абсолютное благо.

На деле же модернизация — орудие неявной колонизации в американских интересах. При этом колонизация легко превращается в «самоколонизацию», когда Соединенные Штаты оказываются вроде бы и ни при чем, а какая-либо страна охотно сама встраивается в процесс модернизации, примыкая к проамериканскому лагерю.

Имплицитная логика колонизации изобличает стремление к доминированию и выстраиванию иерархических порядков. В рамках созданной иерархической модели господствующая страна, как правило, легализует оказываемое ей насилие (что доказывает случай войны во Вьетнаме). Получается, что на словах освободительный тренд модернизации авторитарен, и доказательство тому (как утверждает Ставракакис) — агрессивное экспортирование демократии в страны Ближнего Востока.

Модель, в рамках которой модернизация и популизм противостоят как два полюса, тяготеет к элитизму. Фактически, сторонники модернизации и являются его (элитизма) носителями.

Как замечает Ставракакис, в стремлении облагодетельствовать широкие массы и перевести их на евро-американский путь, они исповедуют по сути не то диктаторский, не то мессианский подход. Хоть апологеты модернизации и декларируют верность принципам демократии, на деле эта лояльность изобличает тот же элитизм.

Демократию приверженцы модернизации определяют вослед Шумпетеру — имея в виду такую форму правления, в которой граждане не управляют сообща государством, а обладают правом выбирать тех, кто будет ими управлять. Именно отсутствие прямого доступа масс к управлению государством создает пространство для маневров политических элит — и де факто кризис демократии. По сути, такая форма правления отличается от тоталитарного режима только более широким выбором кандидатов на пост правителя. А сама теория модернизации основана на том убеждении, что в условиях демократии массы могут участвовать в политике только непрямо и пассивно, обладая минимальной агентностью.

Именно на этом фоне и размещен теоретический аргумент Хофстедтера, в рамках которого популизм определяется негативным образом. Однако если деконструировать эту концепцию и обнаружить лежащие в ее основании описанные выше предпосылки, то окажется, что популизм может быть и прогрессивным, и подлинно демократическим явлением.

Такие трактовки встречаются и среди современных теоретиков-политологов: в частности, американский историк Ч. Постел считает, что популизм — уникальное социальное движение, несущее в себе импульс модернизации (!), обновления сообщества. Постел привлекает историю образовательных и финансовых проектов американских фермеров в 1930-е годы, чтобы показать, что популизм — это демократическая инициатива, в которой управление производится самими субъектами.

Как же так вышло, что популизм стал синонимом иррационализма и полной противоположностью модернизации? Ответ, в версии Постела, стоит искать в прошлом — в 1880–1890-х годах, периоде, известном под названием «Позолоченный век» (Gilded Age). Именно это время ознаменовано возникновением крупных корпораций и перераспределением власти и полномочий между ними. В итоге позиции усилили элиты и верхняя прослойка среднего класса, в то время как остальное население оказалось лишено политической агентности.

Популизм возник именно в противовес корпоративной власти и в таковом качестве оказался вовлечен в дискурсивную борьбу разных идеологий и гегемонических страт общества.

Очевидным образом в этой войне выиграли именно корпорации. Вследствие этого возник знак равенства между популизмом и отсталостью, невежественностью и другими пейоративными смыслами. Ровно тем же образом понятие «модернизации» стало скреплено с рациональностью, прогрессом и властью элит.

Работа Хофстедтера была только последним штрихом в этой уже законченной картине — благодаря ему популизм также стал ассоциироваться с антисемитизмом.

В итоге т.н. «модернизация» стала нормой, а популизм — опасным отклонением от нее. Конструирование нормы же, если вспомнить Фуко, неизбежно связано с созданием технологии порабощения, вписывания в границы контролируемого пространства.

Дискурс популизма сложился как система пределов, очерчивающих, что допустимо, а что недопустимо при обсуждении популизма. Именно посредством дискурса осуществляется «колонизация» политических режимов и экспорт антипопулистской модели.

Этот тезис подкрепляется примерами. Среди них — Латинская Америка, страны Африки и Азии, которые обычно позиционируются как отстающие в движении от традиционного уклада к современному. Именно в этих странах «незрелые» массы демонизируются как мешающие «нормальному» ходу модернизации. Однако самый выразительный пример для Ставракакиса — случай его родной страны, Греции. Здесь, как утверждает Ставракакис, политико-культурное пространство поделено между, условно говоря, двумя лагерями: модернистами и традиционалистами (underdog culture — дословно, «культурой неудачников»). Это разделение, в частности, отстаивает соотечественник Ставракакиса, бывший европейский омбудсмен Никифорос Диамандурос. В его версии «культура неудачников» — традиционная, сосредоточенная на себе и не склонная к состязанию, в то время как культура модернизации проникнута духом Просвещения, секулярна и разомкнута вовне.

Если модернизаторы хотят интегрироваться в единое европейское пространство, традиционалисты настроены против него.

Именно перед вторым лагерем — модернизаторов — поставлена задача превратить Грецию в демократию западного типа. Первый же лагерь испытывает ностальгию по отжившим политическим моделям — например, по старым режимам Оттоманской или Византийской империи.

В рассуждениях Диамандуроса прослеживается все тот же хорошо узнаваемый дискурс популизма: популизм есть реакция на модернизацию, которая безусловно позитивна, а значит, популизм — негативное явление.

Получается, что Диамандурос фактически воспроизводит аргументацию времен Холодной войны — если вспомнить, что дискурс популизма с этого времени, кажется, не изменился. Сам же Диамандурос, как отмечает автор, на деле просто повторяет теоретические ходы Хофстедтера — просто проецируя их на греческий материал.

На деле описанная дискурсивная модель легитимирует нарративы, которые ведут Грецию к распаду в рамках ЕС, утверждает Ставракакис. При этом главными виновниками остаются популисты, в то время как ответственность должны нести модернизаторы. Дискурсивная разметка реальности не накладывается на карту действительности. Однако этот зазор скрыт за счет того, что биполярная модель «популизм – модернизация» отличается порочным эссенциализмом, в рамках которого дискурсивные конструкты мыслятся как онтологически данные сущности — естественные явления.

Деконструируя идеологему популизма как дискурсивное явление, Ставракакис предъявляет своему читателю «археологию популистского дискурса». Он сначала показывает, как пейоративные коннотации были впервые скреплены с этим понятием американскими интеллектуалы в 50-х годах, а затем пунктирно изображает, как новое понятие было массово экспортировано в другие страны — так, что в итоге произошла натурализация популистского мифа. В итоге сложился порочный круг: негативное определение популизма приводит к насаждению модернизации — социальное расслоение и неравенство растет, массы выключаются из политики — необходимость в популизме возрастает — популистские настроения подавляются и снова подаются с отрицательным знаком…

Итог очередного витка, по Ставракакису, — в том, что Европа превратилась в «колониальный ад», управляемый локальными элитами.

Какие могут быть перспективы в подобной ситуации? Ставракакис придерживается оптимистической позиции. Следует отказаться от привычного скептицизма по отношению к популизму, — говорит он, — и тогда мы сможем обратить его себе на благо. Популистское желание нужно образовывать, с популистами нужно взаимодействовать.

Ведь сам по себе популизм ни хорош и ни плох.

От его переопределения, по сути, может зависеть будущее новой демократии — если включить в ее определение агентность граждан как субъектов власти, учесть, что «массы» могут быть представлены активными гражданами, а не необразованными толпами.

Именно от переформулировки новых принципов демократии (в антишумпетерианском ключе) будет зависеть новое видение популизма и его артикуляция в рамках политического дискурса.

Реферат подготовила Анна Швец