Историческое событие глазами участников и наблюдателей: Луганск весной-летом 2014 года

Введение. Автору этих строк пришлось наблюдать за целым рядом эпизодов, происходивших в Луганске весной-летом 2014 года и во многом, как теперь ясно, определивших нынешнюю канву сложных и драматических трансформаций социально-политических реалий современной Украины, а также мировоззренческих позиций граждан Луганщины. Именно тогда возникла идея попытаться «запечатлеть» оценки и мнениях современников, наблюдающих бурное течение социальной, политической, а затем и военной событийности или непосредственно участвующих в том, что впоследствии будет считаться некими рубиконами, историческими вехами.

Несмотря на целый ряд эмоциональных, коммуникативных, политических, экономических сложностей, автору лично удалось провести 30 глубинных интервью среди луганчан, которые считают себя активными наблюдателями либо непосредственными участниками событий весны-лета 2014 года.

Отбор респондентов происходил методом «снежного кома»: вначале я опросил нескольких своих знакомых, которые порекомендовали своих знакомых и т.д. Иногда я опрашивал случайных собеседников.

С определенной долей условности эту работу можно было бы считать также и экспертным опросом, поскольку большинство респондентов оказались людьми достаточно компетентными, ориентирующимися в социально-политической проблематике, с высоким уровнем образования, регулярно отслеживающими, что происходило в стране и за ее пределами в последние годы.

Не претендуя на репрезентативность результатов, автор, тем не менее, считает значимым обрисовать некий обобщенный срез мнений, позиций, оценочных суждений непосредственных и неравнодушных свидетелей произошедших событий, поскольку, по его мнению, это позволяет:

— более качественно и содержательно проанализировать неоднозначные, противоречивые и разноаспектные события;

— точнее зафиксировать особенности восприятия реальности теми, кого можно считать представителями интеллектуального класса конкретного города и даже региона;

— очертить контуры возможных последующих исследований.

Определенная ограниченность эмпирической базы мотивировала автора к тому, чтобы быть осторожным с «мелкой оптикой» узкогрупповых выводов. Однако в целом необходимость держаться «крупного плана» позволила автору прийти к интересным обобщающим наблюдениям и найти общее, консенсусное в, казалось бы, полярных точках зрения «наблюдателей» и «участников», «радикалов» и «умеренных», «идейных» и «безыдейных».

Автор выражает благодарность проф. А.В. Яковенко за существенную помощь в работе над исследованием.

Целью настоящего исследования является анализ особенностей восприятия исторического события его непосредственными участниками и наблюдателями, находящимися в эпицентре события. Осуществленный анализ позволяет, на мой взгляд, выявить определенные закономерности как в восприятии события, так и в самом протекании события как онтологического отражения исторического процесса.

Объектом исследования является мнение луганчан о событиях в Луганске, которые они либо наблюдали с апреля по август 2014 года, либо участвовали в них. Нужно сказать, что не все респонденты постоянно находились в Луганске на протяжении указанного периода. Некоторые из них эпизодически выезжали из города и возвращались обратно. Некоторые респонденты выехали из Луганска в конце мая, в июне или июле и более не возвращались в город. Тем не менее, их восприятие происходивших в Луганске событий я считаю релевантным, поскольку все они были в Луганске в апреле 2014 года. Именно в этот период произошло взятие толпой сепаратистски настроенных граждан здания управления областного СБУ. Данное событие автор считает отправной точкой последующей цепи драматических событий, приведших к возникновению на территории Украины новой точки т.н. «замороженного конфликта». Именно к этому событию респонденты обращаются как к ключевому в развертывании конфликта на Донбассе.

Предметом исследования являются особенности восприятия события его участниками и непосредственными наблюдателями.

Методом исследования стало глубинное интервью. Автором была разработана анкета, включающая 27 вопросов (все вопросы открытые). На протяжении 2015 года было опрошено 30 респондентов. Следует пояснить, что первоначально автор планировал осуществить опрос по квотной выборке с равным количеством так называемых «проукраинских» и «сепаратистских» респондентов, а в указанных категориях — с равным количеством участников и наблюдателей. Но поскольку я столкнулся с почти непреодолимыми трудностями, мне пришлось в ходе исследования изменить его эмпирическую базу. Основные трудности возникли при опросе сепаратистски и пророссийски настроенных респондентов, проживающих в Луганске. Например, когда органы управления военизированными формированиями ЛНР ознакомились с вопросами анкеты, нашему интервьюеру было категорически запрещено проводить опрос под предлогом того, что полученные сведения будут представлять стратегический и оперативный интерес для украинской стороны.

В результате было принято решение ограничить выборку теми луганчанами, которые находились в городе в интересующий нас период, но вынуждены были впоследствии выехать на подконтрольную Украине территорию. Вследствие указанного затруднения наше исследование оказалось, главным образом, исследованием особенностей восприятия событий переселенцев из Луганска.

Из тридцати респондентов 22 являются наблюдателями, 8 — участниками событий; 25 респондентов занимают проукраинскую позицию, 5 — пророссийскую. Таким образом, выборка в итоге оказалась случайной.

Прежде чем приступить к анализу полученных результатов, введем определение исторического события. Историческое событие есть изменение социальной реальности, произошедшее благодаря действиям индивидуальных или групповых акторов и обладающее относительной самостоятельностью, целостностью и значимостью для хода исторического процесса. В работе «История как событийность» (5) автор определял понятие события через понятие действия. В дальнейшем он пришел к выводу, что более правильным будет считать событие не разновидностью социального действия, а разновидностью социального изменения. Событие есть не само действие, а то изменение, которое произошло благодаря таковому. Действие (действия) есть то, из чего «состоит» событие, действие есть, так сказать, субстрат, материя (в аристотелевском смысле) события.

Выделенные мною критерии события являются недостаточно четкими и в некоторой мере конвенциональными. Но это не означает, что они являются полностью размытыми и ничего не дающими для квалификации того или иного феномена в качестве «исторического события». Относительная самостоятельность события означает, что событие может быть рассмотрено отдельно от других событий, независимо от них. Данная характеристика является не столько онтологической, сколько эпистемологической. Выделение того или иного феномена исторического процесса как отдельного события в значительной мере зависит от оптики исследователя. Один и тот же феномен при более общем взгляде будет выглядеть как событие, при более пристальном — как цепь событий. Но это не означает, что мы не сможем отличить событие от не-события. Отдельным событием можно считать, скажем, битву при Аустерлице, Наполеоновские войны или взятие Праценских высот (последнее, впрочем, весьма сомнительно как отдельное событие). Но событием нельзя считать треуголку Наполеона [1].

Целостность события означает завершенность следствий события. Здесь обнаруживается парадоксальная сущность события, которое оказывается, так сказать, незавершенной или открытой целостностью. Действительно, опосредованные следствия по-настоящему великого события простираются столь далеко во времени, что создается впечатление, будто их детерминирующая сила никогда не угасает до нуля. (Впрочем, это справедливо не только относительно великого события — вспомним хрестоматийный «эффект бабочки».) Думается, что данное затруднение может быть преодолено установлением конвенционально принятых завершенных непосредственных следствий события.

Значимость события есть степень изменения данным событием системы социальных условий (структур). Это наиболее важный критерий, но он не менее зыбок, чем предыдущие. Он также имеет онтологически-эпистемологический характер. Не существует четких параметров установления точной границы значимости, начиная с которой степень изменения можно считать достаточной для того, чтобы квалифицировать произошедшее как историческое событие. Значимость события для современников и для потомков почти всегда различна. К тому же, часто предшествующее событие приобретает значимость лишь в свете последующих [2]. Поскольку автор изучал восприятие событий, он обнаружил интересный феномен несовпадения объективной и субъективной значимости события для актора. Не всегда высокая степень социальной значимости события совпадает с такой же степенью психологической значимости, и наоборот. Иногда событие, которое, несомненно, существенно меняет социальные условия, не отражается в сознании актора как значимое. В то же время чрезвычайно сильное впечатление может произвести на него событие, не повлекшее за собой существенного изменения социальных структур. Здесь необходимы дальнейшие исследования. Возможно, имеет смысл различить объективную значимость события (значительность), оставив для нее то определение, которое мы предложили выше, и субъективную значимость (значимость как таковую). Последнюю можно определить как силу впечатления, которое событие производит на психику актора.

Эти уточнения не означают, что мы вовсе не можем отличать значимое в историческом процессе от незначимого. Обращаем внимание на тот факт, что затруднения, как правило, вызывают «нижние» показатели «шкалы исторической значимости», «верхние» же показатели обычно бесспорны для исследователей. Вряд ли найдутся историки, которые станут отрицать историческую значимость Великой французской или Великой Октябрьской революции. Таким образом, и в данном критерии возможны конвенционально установленные границы.

С моей точки зрения, события социального конфликта в Донбассе и, в частности, в Луганске в 2014–20?? годах, бесспорно, являются историческими. Данная констатация достаточна для данного исследования. Что же касается более точной идентификации исследуемого конфликта (революция, гражданская война, гибридная война, мятеж, заговор, спецоперация спецслужб и т.п.), то данный вопрос оставим открытым.

Вопросы анкеты и, соответственно, полученные результаты можно разделить на следующие смысловые блоки. Прежде всего меня интересовало, насколько целостным (единым) воспринимается событие? В том числе интересовало восприятие респондентами временны́х параметров события и «социального пространства» события. Второй блок вопросов был направлен на выяснение эмоционально-ценностного отношения к событию, в том числе на выявление динамики ожиданий и реальных результатов события. Третий смысловой блок предполагал выяснение понимания респондентами соотношения субъективных и объективных факторов в событии, а также выяснение зависимости этого понимания от степени вовлеченности респондента в событие. Из этого блока вытекали вопросы, связанные с пониманием роли случайностей в событии. Отдельный блок представляли собой вопросы, связанные с оценкой роли информации о событиях на восприятие событий, в том числе — с оценкой способности респондента отличать достоверную информацию от дезинформации. Заключительный смысловой блок предполагал выяснение влияния события на повседневную жизнь респондентов.

 

Восприятие целостности события

Практически все респонденты воспринимают события весны-лета 2014-го как единое целое. 20 респондентов уверенно квалифицировали происходившее как цепь взаимосвязанных событий. Лишь один респондент высказал мнение, что «это разные события» (наблюдатель № 8; в дальнейшем наблюдатели будут обозначаться буквой «Н»). Это мнение вытекает из особого понимания Н8 природы события: она полагает, что «любое событие по длительности ничтожно мало… каждое действие субъекта и каждая перемена наблюдаемого объекта — это событие». Лишь два респондента квалифицировали произошедшее как одно событие. Остальные семеро колеблются между оценками «одно событие» и «цепь событий».

Если вернуться к позиции «цепь событий», то для большинства респондентов единство этой цепи обусловлено единством замысла, плана. Конституирующую роль плана подчеркивают 12 респондентов: «все было заранее продумано» (Н1); «Россия давно к этому готовилась… общая идея была одна» (участник № 4; в дальнейшем участники будут обозначаться буквой «У»); «было видно, что это план, все продумано, плавно, результативно сделано; если бы это была хаотическая вспышка, она бы не имела такой последовательности» (У5); «это руководилось по определенному плану» (Н13); «именно наличие общего плана создает взаимосвязь событий» (У7). У6 фокусирует внимание не только на единстве замысла, но и на единстве требований участников событий: «Думаю, что это цепь взаимосвязанных событий. Я думаю так потому, что требования людей, изначально участвовавших в событии, остались теми же, что и в начале, но степень их участия усилилась. И вот это единство требований и целей, на мой взгляд, свидетельствует о взаимосвязи событий». На мой взгляд, мотив «требований» можно трактовать как указание на стихийную составляющую событий: дело не только в единстве плана — единый план резонирует с единством требований акторов.

В то же время некоторые респонденты, оценивающие произошедшее как цепь событий, отмечают важность иных оснований ее целостности. Так, Н16 подчеркивает важность объективной каузальности в конституировании единства цепи событий: «это цепь взаимосвязанных событий», но «каждое звено имеет суверенную каузальную силу». Н19 подчеркивает важность первого звена в обеспечении целостности последующей цепи событий: «Начиная с СБУ, первое звено. Пропади оно — и дальше можно было бы начинать совершенно другой отсчет времени». Забегая вперед, отмечу, что на важность «первособытия», начального звена в цепи событий, указывают многие респонденты. Интересно мнение Н11: не отрицая единства цепи событий, он в то же время сомневается в наличии изначального плана: «Скорее всего, это цепь взаимосвязанных событий. Причем считать, что все спланировано заранее, по-моему, неверно. В этой истории велик элемент случайности».

Особый интерес представляет собой точка зрения колеблющихся респондентов. Некоторые респонденты осознают зависимость оценки «одно событие» и «цепь событий» от положения наблюдателя на временнóй шкале относительно события и от, так сказать, «пристальности» его взгляда. Так, Н12 отмечает: «Все зависит от оптики наблюдателя. Можно рассматривать случившееся как одно событие… А можно — как цепь взаимосвязанных событий, например Дебальцевский котел, Минск-1 и т.д.». У1 полагает, что эти варианты понимания происходящего обусловлены точкой зрения интерпретатора, которая определяется следующими факторами: «Во-первых, это временны́е рамки. Во-вторых, наблюдатель или участвующий в событиях может выделить подробности. Человек, который видит это через сто лет, будет видеть только конечный результат. То есть он будет видеть эту территорию в таком состоянии, в котором она находится в этот миг, и он будет понимать, что это состояние стало результатом войны. А мы-то смотрим на это в развитии. На данный момент финала какого-то более-менее нет, поэтому и такая разница». По всей видимости, сходной позиции придерживается и У3, которая не видит существенной разницы в оценках «одно событие» и «цепь событий».

Особое, на мой взгляд, довольно интересное мнение высказывает Н15: «Как одно событие это стремительный разворот в прошлое в результате неспособности к индивидуально ответственной и честной жизни. Как цепь событий — серия реваншистских ударов криминала разного уровня по попытке части самостоятельно мыслящих людей вырваться из рабского состояния». В дальнейшем я буду приводить яркие реплики респондентов в качестве особых мнений.

Таким образом, мы видим, что практически все наблюдатели и участники оценивают произошедшее как единое событийное целое: либо как одно событие, либо (большинство) как цепь взаимосвязанных событий. Колебания между этими интерпретациями обусловлены, главным образом, осознанием зависимости оценки события от особенностей положения оценивающего субъекта в хронотопических границах события. Единству замысла и цели как фактору, конституирующему целостность события (цепи событий), респонденты придают гораздо большее значение, чем единству объективных причинно-следственных связей в онтологической реальности исторического процесса.

Довольно интересные результаты получены при исследовании восприятия времени наблюдателями и участниками событий. Здесь меня интересовали два смысловых пласта: восприятие акторами прошлого, настоящего и будущего, а также восприятие времени в драматичных моментах события. В последнем аспекте имеется в виду феномен искажения времени (сжатие, растяжение, убыстрение, замедление) в эпицентре интенсивной событийности.

Проблеме восприятия времени посвящена обширная литература. Не потеряло научной актуальности исследование различий хронологического и психологического времени, осуществленное Е. Головахой и А. Кроником в начале 80-х годов прошлого века. В целом результаты проведенного опроса подтверждают стержневую мысль указанного исследования о решающей роли социальных детерминант в формировании отношения личности ко времени (3, 4–5).

Что касается первого аспекта, то, разумеется, «зарево событий» бросало свои блики на будущее в гораздо большей степени, чем на прошлое.

По отношению к будущему в ответах респондентов превалируют такие настроения, как беспокойство, тревога, страх и другие негативные эмоции. Типичные ответы: «прошлое воспринималось как нечто спокойное; будущее — с тревогой, даже думалось, а будет ли будущее?» (Н20); «прошлое уже кануло в Лету, настоящее мерзко, от будущего ничего хорошего не жду» (Н21). Смягченным вариантом подобных ответов нам представляются ответы, уходящие от определенных оценок будущего: «прошлого не вернешь… будущего я пока не вижу. Хорошего будущего я не вижу» (Н1) (это уточнение весьма показательно); «изменилось восприятие прошлого, оно стало таким же настороженным, как и к настоящему; будущего не вижу» (Н18). Это «бегство от будущего» я склонен трактовать как сознательное или подсознательное стремление не думать о негативных, но неизбежно надвигающихся следствиях происходящих событий, нечто вроде иллюзорной защиты, сродни тому, что человек старается не думать о смерти.

В ответах Н20 и Н18 мы видим, что события в некоторой степени меняют и восприятие прошлого. Гораздо более яркие изменения зафиксированы в следующих ответах: «общее восприятие времени постоянно изменялось как иррационально-неправдоподобное возвращение в прошлое» (Н15); «было ощущение, что мы вернулись в семнадцатый год, как бы “столетию Октябрьской революции посвящается”. Я ощутила себя представителем интеллигенции дореволюционной России» (Н10); «теперь на все смотришь по-другому, радуешься совершенно другим вещам» (Н14). У Н14 изменилось отношение не только к прошлому, но и к настоящему, она переосмыслила свое отношение к людям в сторону большей гуманности, внимательности.

Как видим, событие по своему могуществу соперничает с Богом. Если оно и не может сделать бывшее не бывшим (что не под силу и самому Господу), то оно может сделать бывшее иным в сознании акторов.

Особенно интересные результаты, на мой взгляд, получены при исследовании искажения восприятия времени в точках интенсивной событийности.

Одиннадцать респондентов достаточно уверенно отметили изменение в восприятии времени. Семеро респондентов проявили колебания в ответе на данный вопрос, что я склонен толковать в пользу отсутствия искажений. На мой взгляд, искажение восприятия времени представляет собой довольно яркое впечатление. Маловероятно, чтобы при его наличии респондент затруднился с ответом. Из числа фиксировавших искажение трое отмечали, что изменение восприятия времени произошло post factum: «Сказать, что в то время было какое-то ощущение деформации времени, не могу. Но впоследствии, сейчас, например, все то время как бы сливается в какой-то краткий спрессованный период» (Н21). Это ощущение респондента, значительную часть времени прятавшегося в подвалах. Как отмечают Е. Головаха и А. Кроник, «не заполненный событиями интервал времени в настоящем тянется медленно, но когда он уходит в прошлое, то кажется мгновенно промелькнувшим» (3, 46). Сходное ощущение описывает Н22: «Чувство времени как бы спрессовывается, и бóльшая часть, даже может быть месяцы, выпадает, остаются в памяти два-три дня, которые изменили… (ход событий. — А.Е.)». Экстремальные события Луганского мятежа врезались в память Н22 яркими деталями, достойными кинематографа: «Я помню и лица, и то ощущение, когда большое количество людей скандирует… Когда митингующие от здания СБУ пришли захватывать здание облгосадминистрации, они начали бить окна и, проникнув туда, в здание, первым делом стали выбрасывать эти коробки с печеньем и сосисками (запасы продуктов для охраны обладминистрации. — А.Е.). И вот, я хорошо помню женщину из этой толпы, которая стала эти сосиски собирать. Для меня это один из символов таких событий».

У4, побывавший в подвале здания СБУ, отмечает, что во время плена «был внутренне более-менее спокоен. …А потом уже почувствовал дискомфорт, испуг… И то, наверное, не сразу, а через день». Искажение восприятия времени в драматичных моментах событий У4 фиксирует с некоторой неуверенностью.

Общее количество ответов здесь меньше тридцати, так как некоторые респонденты ушли от ответа на этот вопрос.

Итак, из общего количества ответивших примерно половина подтверждает наличие искажений в восприятии времени, половина отрицает. Я предполагал, что пропорция будет в значительной степени смещена в сторону утвердительных ответов, но моя гипотеза не подтвердилась. Прежде чем предложить объяснение данного факта, проанализируем утвердительные и негативные ответы.

Из восьми респондентов, фиксировавших изменения восприятия времени, трое (Н4, Н9, Н20) отметили замедление времени при экстремальных негативных событиях. Двое респондентов (Н8, Н19) полагают, что в экстремальных эпизодах время иногда сжимается, иногда растягивается. Н8 объясняет растяжение времени отсутствием информации (нарушением связи с родными); феномен сжатия времени остается для нее необъяснимым. Столь же необъяснимыми для Н19 оказываются оба феномена искажения восприятия времени, но он фиксирует такие искажения лишь при экстремальных негативных событиях, особенно несущих угрозу гибели. В его ответе находим хрестоматийную формулировку: «Вся жизнь прошла перед глазами, и прощения успел попросить у всех, кого обидел даже просто одним словом». Двое респондентов отметили сжатие (ускорение) времени как при негативных, так и при позитивных эпизодах интенсивной событийности. Любопытно, что оба этих респондента являются не просто участниками событий (У6, У7), а участниками боевых действий. В ответе У7 также наблюдаем хрестоматийное впечатление: «шестичасовый бой пролетел, как мгновение». И лишь У2 дала ответ, соответствующий широко распространенному мнению относительно закономерностей искажения восприятия времени: «Как правило, если это событие негативное эмоционально, то время существенно замедляется, если это событие позитивное, то бег времени ускоряется».

Все респонденты, отметившие изменение восприятия времени, связывают этот феномен со стрессовым состоянием актора. Однако, как видим, стресс вызывает различные изменения восприятия: либо замедление, либо ускорение, либо и замедление и ускорение; причем не наблюдается четкой корреляции замедления и ускорения с позитивным или негативным характером эмоций актора.

Возможным объяснением выявленного феномена может послужить предположение Е. Головахи и А. Кроника о зависимости переживания напряженности времени от индивидуальной временной концепции личности: на одном полюсе — люди с динамической концепцией, в которой время оказывается сжатым, быстрым, насыщенным; на другом — люди со статической концепцией, в которой время растянуто и пустотно (3, 149).

Семеро респондентов с полной уверенностью отмечают отсутствие каких-либо изменений в восприятии времени в драматичных моментах событий. Пятеро из них — наблюдатели, двое — участники. Как правило, респонденты оставляли без комментариев констатацию отсутствия изменений восприятия времени. Лишь Н16 удивлялся собственному спокойствию в драматичных эпизодах событий.

В качестве объяснения различия в восприятии времени предлагаю следующую гипотезу. У меня сложилось впечатление, что респонденты, которые знали о феномене измененных состояний сознания в экстремальных обстоятельствах, как правило, с большей уверенностью утверждали наличие таких состояний. Респонденты, которые не знали об указанном феномене, либо отрицали наличие таких состояний, либо колебались в ответах. Н16 знал о научной литературе по данному вопросу, и поэтому он с некоторым удивлением констатировал отсутствие таких состояний в своем сознании в экстремальных эпизодах событий. Разумеется, предложенная гипотеза требует экспериментальной проверки.

В целом анализ особенностей восприятия времени акторами, находящимися в эпицентре событий, привел автора к следующему выводу, выходящему из области социальной психологии в сферу философии истории. В литературе нередко подчеркивается значимость соотношения «большой» истории и «малой» повседневности для осмысления человеком смысла своей судьбы. Отмечается, что «осознание исторического масштаба своей жизни расширяет временной кругозор личности», формирует «переживание культурно-исторической значимости собственных идей, действий, поступков» (3, 162). Говоря абстрактно, это, конечно, верно. Но когда негативное историческое событие (а любое историческое событие порождает более или менее сильные негативные коннотации — теперь я настаиваю на этом) происходит в непосредственной близости от судьбы человека, ценность «большой» истории, значительной временной перспективы снижается, даже нивелируется. Особую значимость приобретают либо «мелочи», которые происходят сейчас, либо ностальгические воспоминания о приукрашенном прошлом.

Особым аспектом восприятия целостности события является, на мой взгляд, его восприятие в границах регионально-географической и одновременно социальной топики. Я имею в виду восприятие контраста между эпицентром событийности и бессобытийным (разумеется, относительно) социальным «пространством».

Нужно признаться, что в этом вопросе наша выборка наименее репрезентативна, поскольку в указанный период лишь 11 респондентов выезжали и возвращались в Луганск. Всего лишь двое из них являются участниками событий, остальные — наблюдателями.

Четверо респондентов констатировали отсутствие изменений в восприятии происходящего в Луганске после приезда в город из «большой» Украины. Их отношение к происходящему оставалось стабильно отрицательным, у двоих — резко отрицательным.

Семеро респондентов сообщили об изменениях в сознании после поездок «туда – обратно »; нередко их высказывания эмоционально окрашены. Н1 и Н12 удивило неестественное спокойствие и даже безразличие луганчан. Н1: «Бомбежки идут, а они спокойно гуляют, все им по барабану». Н12: «По возвращении был поражен стойкостью духа, упрямством и жестоковыйностью луганчан». У Н6 события в Луганске пробудили патриотизм к «малой родине»: после завершения интенсивных бомбежек он вернулся в Луганск из деревни, пройдя пешком 65 километров: «это мой дом». Н8 фиксирует возникновение чувства озлобленности после выезда из зоны АТО: «Почему у них здесь все хорошо, а там все столь плохо?» Н2, Н11 и Н22 подчеркивают негативно-пессимистические впечатления при возвращении в Луганск. Н2: «Я ощущал колоссальную разницу, когда проходил мимо зданий и когда ничего не работает». Особенно острую эмоциональную реакцию вызвали эпизодические посещения Луганска Н22: «После летних событий, когда не было воды и электричества, начали работать магазины, ряд аптек, как бы жизнь налаживается и продукты есть в этих магазинах, но поскольку у людей нет денег, на улицах все больше людей просто истощенных, даже внешне. Много нищих, причем, видимо, подают плохо, поэтому нищие вынуждены какие-то эмоционально-артистические сценки привлекать, привлекать котят или щенков, чтобы пробить эмоциональный заслон, барьер, который есть у людей. Люди меньше улыбаются, но, с другой стороны, замечаю по своим соседям, те, кто пережили эти трудные времена, стали внимательней друг к другу. …Но сказать, что эти люди способны, скажем, объединиться в борьбе с существующим там сейчас порядком, я думаю, нет. С другой стороны, мне кажется, что эти люди стали менее откровенны в разговорах, вот это общее угнетающее чувство страха и что твоей, может быть, невольной фразой могут воспользоваться, чтобы поправить свое материальное положение. То есть донести, получить за это какой-то…»

Небольшой объем выборки не позволяет автору утверждать, что вывод, сделанный на основании приведенных интервью, универсален. Я не могу утверждать, что такая же реакция возникает у всех луганчан, вернувшихся в оккупированный Луганск после пребывания на подконтрольной Украине территории, но ни у кого из участников исследования реалии нового Луганска не вызвали энтузиазма.

 

Эмоционально-ценностное отношение к событию

В этом смысловом блоке меня интересовала, в первую очередь, динамика эмоционального восприятия события: каково восприятие события в его начале, в кульминации, в концовке; как воспринимается событие в зависимости от успехов и неудач «своей» стороны? В связи с этим вырисовывается проблематика соотношения ожиданий и реальных результатов события, в частности, какова степень фрустрации акторов на исходе событий (поскольку предполагалось, что фрустрацию испытали почти все акторы).

Подавляющее большинство респондентов с самого начала оценивали события как негативные, а по мере развития событий степень их негации усиливалась. Динамику нарастания негативности можно констатировать у двадцати четырех респондентов, причем двадцать два из них с самого начала воспринимали события как нечто серьезное, «взаправдашнее». Двое респондентов недооценили серьезный характер событий, они воспринимали захват здания СБУ иронично, происходящее казалось им какой-то несерьезной игрой, клоунадой. Н8: «Сразу я не поняла масштабов события. …Кто-то сказал, что будет война, я посмеялась. …Здание было захвачено, но для меня это было всего лишь очередным мирным митингом». Н13: «Вначале всерьез не восприняла, восприняла как шоу. Клоуны решили поиграть, как в Крыму (?! — А.Е.)… В мае я еще думала, что выезжать не буду. В августе я поняла, что в Луганск не вернусь никогда».

В ответах респондентов, негативно оценивавших происходящее, преобладали такие характеристики своих эмоциональных состояний: «тревога за судьбу города; в мае-июне была надежда на освобождение и решение конфликта мирным путем; в июле пришло осознание того, что ничем хорошим это не закончится» (Н5); «тревожность в дальнейшем сменилась чувством управляемости и злой воли» (Н9); «тревога нарастала, и возникало ощущение, что это события многомерные, они имеют несколько уровней осмысления» (Н22).

Трое акторов используют для оценки событий слово «шок»: «это был шок-не-шок, но, по крайней мере, неожиданность» (У3); «когда я узнал, что здание захвачено, был просто в шоке» (Н2). «Событие вызвало у меня шок, огромный шок. Я не ожидала, что в нашем регионе есть такие, не побоюсь этого слова, твари, которые разрушили мир, наши дома, нашу жизнь» (Н14).

У участников события в общем негативном настрое к чувствам тревоги и смятения примешивается и начинает превалировать возмущение, доходящее до крайней степени негации и даже до агрессивности: «возмущение, затем, практически, была паника» (У1); «было недоумение, была злость, была растерянность, потому что не ожидал от наших генералов такой сдачи… чувства не изменились, только усилились» (У4). «В первую очередь у меня возникло чувство возмущения бездействием власти. …Во вторую очередь появилось чувство страха: куда мы движемся? …Летом я пребывала всегда в смятении, и это чувство смятения усиливалось. Я не могла понять, почему так. Войска стоят здесь, но им не приказано наступать. Почему еще работает украинская милиция, украинское ГАИ? …В то же время едут автобусы, грузовики с дровами подвозят к СБУ, чтобы они там обогревались. Их никто не останавливает. Но украинская власть еще была в Луганске» (У2).

Особенно ярко выражают свои эмоции акторы, которые впоследствии приняли непосредственное участие в АТО. У5: «Это событие вызвало у меня поражение (в смысле “крайнюю степень удивления”. — А.Е.). Как это военизированную главную структуру Луганской области может занять толпа бесноватых бабушек и людей, употребляющих алкогольные напитки? …Чувства поменялись кардинально тогда, когда происходил захват ОГА [областной государственной администрации]. Там вечером выбыло восемь человек из моей сотни, двоих зарезали, одного из окна выбросили, и мне пришлось вместе с товарищами бежать в Киев. …И вот тогда возникло чувство мести. Меня просто разозлил тот факт, что мы имели в руках флаг, а не оружие, а нас, как безродную скотину, начали вырезать, будто мы действительно сделали что-то такое страшное, за что нас стоит убить». У8: «Я охренел, честное слово. Группировка дебилов-алкоголиков может без проблем взять административное здание… Кто знает расположение СБУ и его территорию — да это оборон-объект, который можно оборонять я не знаю сколько времени. И его вот так бездарно и тупо сдают группировке алкоголиков с камнями. …У меня чувства такие: просто пострелять этих баранов. Потому что они боятся только силы».

Особый интерес представляет собой оценка происходящего Н15, который с самого начала отнесся к событиям весьма серьезно и весьма негативно. Но в его восприятии событий возрастала не эмоциональная, а аналитическая составляющая: «Захват здания СБУ вызвал чувство фантасмагорической несуразности и нелепости. В мае добавилось чувство поворота исторического времени назад. В июне добавилось чувство удивления настроениями в городе и области и осознание подготовленности их кем-то, особенно после инцидента с авиаракетой. В июле добавилось чувство уверенности в подлости и тупости украинского руководства. В августе — чувство уверенности руководства действиями Киева и одновременно Луганска из Москвы».

У двоих респондентов основной реакцией на происходящее является непонимание, выраженное в довольно экспрессивной форме: «События вызвали чувство недоумения и горечи, а добавилось непонимание действий президента Украины» (Н19); «мир сошел с ума, и по сей день так считаю» (Н18).

Формой непонимания я склонен считать позицию Н17, который демонстрирует своеобразный «уход в себя». Такое впечатление, что у Н17 нет определенного отношения к событиям, он, так сказать, «на своей волне»: ссылается на мудрецов прошлых веков, на религиозные книги, фокусирует внимание на склоках с начальством и т.п. Определенного отношения к событиям не высказывает также Н12, но не по причине эскапизма, а вследствие стремления понять суть происходящего.

Контрастным по отношению к оценкам подавляющего большинства акторов оказывается мнение Н6 и Н7: «Эти события пробудили во мне ненависть к Украине, потому что все прошлое лето я прятал своих детей от украинских бомбежек… И сейчас, когда, якобы, все тихо, я не доверяю Украине» (Н6). «Это событие (захват здания СБУ. — А.Е.) вызвало во мне чувство достоинства народа Луганщины. Это чувство не изменилось» (Н7).

Считаю необходимым привести эксклюзивную информацию, полученную от У3: «Я не ожидала этого захвата по одной простой причине. Накануне у меня была информация о готовящемся захвате здания. Она была предоставлена в полном объеме СБУ. За два дня до известных событий сбушники получили от… не-сотрудников СБУ полную раскладку: где хранится оружие, кто организаторы, что планируется захват здания. За два дня до этих событий сбушники взяли верхушку. Были три человека арестованы, и они находились в управлении МВД. …Где-то в два часа дня моему мужу позвонил начальник контрразведки СБУ и задал вопрос: “А что, СБУ уже захватили?”… Можете себе представить? Начальник контрразведки СБУ звонит моему мужу, потому что он же предоставлял эту информацию. Теперь пусть он и контролирует: захваты и так далее — по списку. …При захвате оружейной комнаты под видом, будем так говорить, активистов пророссийской стороны туда зашли наши люди. И они были свидетелями того, как Петрулевич отдал ключи, и они совершенно спокойно открыли ключиками все и взяли. То есть здесь была трусость, мерзость, предательство». Полагаю, что приведенная информация представляет собой не только сугубо научный интерес, — это не что иное, как свидетельство вопиющих должностных преступлений конкретных представителей местной власти.

Подавляющее большинство акторов (25 респондентов) с самого начала не ожидали от событий ничего хорошего; в ходе развития событий их опасения лишь подтвердились и усилились. Двое респондентов хотя и оценили происходящие события резко отрицательно, обнаружили в них и позитивные элементы. Так, например, «позитив», который усматривает У2, относится к абстрактным рассуждениям, переходящим в область философии истории: «Я могу найти положительные стороны в том неприятном и негативном процессе, который имеет место на сегодняшний день. Например, всякая война приводит к развитию технологий, к большей определенности в обществе». У3 высказывает следующую мысль: «Я прекрасно понимаю, что, не будь этих событий, Украина никогда бы не очистилась от этого дерьма. Она должна пройти через этот огонь, меч и медные трубы. И это очищение сейчас происходит через горнило на Донбассе — это положительный момент».

Позицию некоторых акторов можно обозначить как «чума на оба ваши дома». Например, Н19 выражает эту точку зрения довольно эмоционально и со свойственным ему черным юмором: «Вот пожалуйста: человек преклонного возраста всю свою сознательную жизнь трудился на благо страны, не занимался политикой, растил детей, как говорится, не выдвигался, не привлекался. …В его дом попадает снаряд, не имеет значения, чей и с какой стороны. И на старости лет человек остается без крова над головой и без каких-либо средств на существование. …И что он должен сказать? “Спасибо, господа президенты”. Что-то я сильно сомневаюсь, что можно будет от него такое услышать».

Тональность неопределенности, доминирующая в ответах наших респондентов, перекликается с результатами всеукраинского опроса, проведенного в конце июля 2014 года Украинским институтом социальных исследований совместно с Институтом экономики и прогнозирования НАН Украины. Согласно данным упомянутого исследования, около 60% опрошенных находились в состоянии неопределенности относительно событий на Донбассе, не понимали или не вполне понимали смысл происходящего. Указанные факторы порождали у них чувство неуверенности, тревожности (2, 136).

Нужно отметить, что акторы, занимающие антиукраинскую позицию, также негативно оценивают развитие событий, но иначе расставляют смысловые акценты. Н6 хотел бы усмотреть в происходящем положительное содержание, но все же склоняется к отрицательной оценке: «много мирного народа полегло из-за киевских “освободителей”». Н7: «Воспринимал как вынужденное (взятие здания СБУ. — А.Е.), потому что с приходом нелегитимной власти нарушились этнические связи братских народов. …Ожидал победы Донбасса, опасался за гибель местного населения».

Двое респондентов неоднозначно оценивают происходящее. Н9 старается придерживаться «плавающего» над событиями восприятия. Н11 отмечает, что наряду с нарушением привычного уклада жизни он стал эмоционально ближе с сыном и родственниками, чем до событий. Н17 вместо ответа на вопрос об ожиданиях и опасениях уходит в религиозно-назидательную риторику. В целом, на основании ответов этого респондента можно сделать вывод об усилении религиозной экзальтации и апокалипсических настроений у верующих во времена экстремальной событийности.

Наиболее неожиданную оценку событий находим у У5, который был не просто активистом луганского евромайдана, — он организовал «Луганскую сотню», а впоследствии пошел добровольцем в АТО. С самого начала он воспринял происходящее как нечто положительное, и в дальнейшем его оценки не только не изменились, но укрепились: «И в начале, и сейчас, и в течение всего времени воспринимал события положительно. Вы знаете, есть такая фраза, что человек не востребован в полной мере, пока не наступает кризис. И вот наступил этот кризис, и люди начали показывать себя в разной степени. Адекватные люди, которые реализовали себя в жизни, понимают ценности устоев. …Осознанные люди показали себя как правильных, честных, ответственных людей. Они направляли свою деятельность, чтобы уберечь мир, дом, семью. А вот мусор жизненный, просто биомасса, получилось так: заср… кочегарку, потому что она не нужна».

В связи с эмоционально-ценностной оценкой происходящего представляет интерес динамика опасений, ожиданий и фрустрации в эмоционально нейтральном, так сказать, прагматическом аспекте.

Практически все акторы опасались ухудшения ситуации, и все отмечают, что их опасения сбылись. Наиболее часто в ответах респондентов в контексте опасений звучат такие формулировки: «опасалась за жизнь близких»; «боялся за семью, за детей»; «опасался, что будет хуже»; «животный страх под бомбежками». Опасения некоторых акторов выходят за рамки их личного и семейного жизненного мира. Н14 опасалась, что «город будет стерт с лица земли»; Н4 опасался «приднестровского сценария»; Н2 опасался, «что у меня заберут мою родину»; У4 опасался, «что они могут вообще-то уничтожить Украину». В опасения некоторых респондентов вплетается стремление понять неприятную для них суть происходящего: «опасался полного хаоса, но он оказался управляемый» (Н9); «такое чувство, что это все кому-то очень нравится» (Н19); «если конфликт затягивается, значит кому-то это нужно» (Н1).

Сбывшиеся опасения часто означают для респондентов несбывшиеся ожидания. В этом случае часто наблюдается фрустрация. Любопытно, что немало акторов весной и даже летом 2014-го надеялись на быстрое разрешение конфликта в пользу Украины. Такие ожидания прозвучали в ответах десяти респондентов. Моментом крушения надежд или, по крайней мере, разочарования стал конец лета — начало осени 2014-го. Здесь жители Донбасса не оригинальны: в конце июля 2014-го большинство украинцев полагали, что конфликт не будет длительным. Около 60% считали, что он продлится не более полугода, 21,6% отводили конфликту один-два месяца (2, 128).

Вот характерные варианты ответов относительно ожиданий: «ожидала, что это просто заварушка, которая быстро прекратится» (Н13); «ожидал, что все это быстро закончится, что власти удастся быстро с этим справиться» (У6); «ожидал адекватной реакции киевской власти» (Н4); «что храбрые украинские войска нас освободят, ждали со дня на день… Это ожидание спасения теперь смотрится смешно» (Н8); «я ожидал, что все это прекратится, придет украинская армия и им всем “а-та-та” сделает» (Н2); «я ожидала более быстрого разрешения этих событий и более мирного разрешения… Изменились мои ожидания, потому что я вижу, что никакого близкого разрешения этого конфликта не предвидится и что конфликт как минимум на годы» (У2). Диссонансом этим ожиданиям звучит голос Н7, который «ожидал победы Донбасса». Но это диссонанс содержательный, а в формальном смысле итогом ожиданий Н7 оказывается такая же фрустрация, как и у проукраинских акторов.

Рассказывая о крахе своих ожиданий, У3, как обычно, сообщает «острую» информацию. Вскоре после захвата здания СБУ она приехала к зданию УБОПа, чтобы выяснить ситуацию. У3 беседует с двумя бойцами УБОПа. «Они говорят: “Не переживайте, все нормально, и передайте там нашим, чтобы они не переживали — мы с вами”. И тут я понимаю, что меня путают с представителем СБУ “оттуда”… И я начинаю делать вид, что я действительно “оттуда” и начинаю с ними беседовать… А он говорит: “А вы скажите, когда уже российские войска наконец-то придут?”… А я спрашиваю: “А чего вы их ждете вообще?” А он говорит: “Так в России зарплата большая, в три раза больше, чем у нас. Мы хотим такие зарплаты, как в России”».

Когда выясняется, что У3 не «оттуда», офицер рекомендует ей быстрее убираться.

На мой взгляд, особый интерес представляют собой размышления Н16 о динамике надежд и разочарований, в которых усматривается переход от социальной психологии к метафизическим глубинам человеческого Я: «Ожидал я того, что не будет допущено с обеих сторон таких ошибок. Я до сих пор убежден, что если бы с обеих сторон под напором эмоционального возбуждения не принимались некие решения, еще более накалявшие ситуацию, то еще в самом начале это могло бы завершиться более мягкими вещами, и, возможно, такого конфликта не было бы. …Я еще более убеждаюсь, что каждый думающий человек должен быть готовым к большим дозам истины».

Если попытаться следовать пожеланию Н16, то, возможно, достаточно большая доза истины заключается в следующей гипотезе: а что если это нагнетание эмоционального возбуждения было не ошибкой, а намеренной и продуманной стратегией одной или обеих сторон конфликта? Возможно, инициаторы конфликта хотели именно накалить ситуацию и искусственно нагнетали эмоциональность. Н16 исходит из презумпции ответственности и, так сказать, «благости» политических лидеров современности. Но эта презумпция может оказаться ложной, а истина будет заключаться в осознании безответственности и цинизма политиков. Впрочем, автор выдвигает данную гипотезу, но не настаивает на ней, поскольку на нынешнем уровне наших знаний она не может быть верифицирована.

Большинство акторов отмечают изменение отношений с родственниками, друзьями и знакомыми в связи с происходящим, нередко довольно радикальное. Также наблюдается изменение отношения к местной и киевской власти, к другим странам, особенно к России. Сознание большинства акторов радикализировалось, они стали более нетерпимыми и категоричными.

18 респондентов полагают, что луганские события сделали их более нетерпимыми. При этом У2 отмечает, что и раньше была категоричной, но «стала более категоричной». Н17, констатируя возрастание категоричности в своем сознании, «работает над собой» в плане снижения нетерпимости своих суждений. Н8 «сначала стала более мягкой, затем возникла озлобленность».

В ответе У5 содержится душераздирающее свидетельство о военных преступлениях, преступлениях против человечности: «Я видел, кто раньше был алкашом, кто не нашел себя в жизни, они, получив оружие… не то что ущемляли местное население — они делали репрессии. …Они называют нас фашистами, но на самом деле они фашисты, потому что они нетерпимы к представителям другой национальности… Мне попадался на глаза один человек, которого они выпустили из плена. Они ему отверткой продолбали колени и заставили ползти на нашу сторону. …Как помягче сказать: они засовывали ему колючую проволоку в одно место, потом выдергивали. Они изуродовали его до такого состояния чисто из-за того, что он не мог разговаривать на русском языке. …Я увидел, какие они звери, просто звери. Даже русские солдаты не избивают и не мучают так, как местные».

Четверо респондентов отрицают возрастание категоричности, а шестеро отмечают, что стали более толерантными. Н18: «стала терпеливей, менее категоричной». Н11: «Стараюсь быть более терпимым и терпеливым. Надо оставаться человеком». Н12: «Стал менее категоричным и стараюсь учитывать мнение каждого, понять его аргументацию».

Н1 затрудняется оценить степень своей категоричности, он старается просто не общаться с «ватой». Н2 «стал более недоверчив, скептичен из-за лжи СМИ».

Радикализация сознания и поляризация оценок приводят к разрыву устойчивых социальных связей, в том числе родственных. Такой разрыв констатируют двадцать респондентов, семеро отмечают отсутствие разрыва, ответы двоих неопределенны, а Н18 констатирует улучшение отношений с родственниками.

Типичные варианты ответов у респондентов с радикализированным сознанием таковы: «Изменились отношения с теми друзьями, которые занимали противоположную политическую позицию. Особенно меня бесит, когда начинают радоваться гуманитарной помощи из России» (Н20). «Отношения изменились. Некоторые, даже моя мать, за то, чтобы Россия была. Она считает, что вернется СССР. Не переубедишь же ее» (Н1). «Эта линия раздела в мировоззрении прошла между моей семьей и семьями моих близких — это мои двоюродные сестры, братья. Потому что они считали, что виновата во всем Украина, которая ведет войну с Россией. …Эти отношения изменились настолько, что я просто перестала с ними общаться» (У2). Можно сказать, зеркальную позицию демонстрирует антиукраинский актор: «В основном мои родственники были все за эти перемены (связанные со становлением ЛНР. — А.Е.), а те друзья, что были за Украину, я с ними больше не общаюсь» (Н6).

Некоторые респонденты пытаются объяснить разрыв отношений, стремятся понять, возможно, в некоторой степени оправдать поведение тех, кто «по ту сторону баррикад». «Многие из знакомых оказались по ту сторону баррикад. С ними отношения изменились. То есть они видели в этих событиях перспективу самореализации. У меня есть мои ровесницы, которые остались в свое время без работы, имея высшее образование. Они были вынуждены ездить на заработки, в том числе и в Москву. Они приняли эти события как перспективу своей самореализации, в том числе и для устройства личной жизни» (Н22).

Своеобразный вариант разрыва/сближения социальных связей находим у Н15: «Еще более сблизился с самостоятельно мыслящими людьми. Отдалился от мыслящих примитивно (простецов), независимо от их формального образовательного ценза и социального статуса».

Подобная поляризация оценок произошла и по отношению к украинским властям разного уровня, а также по отношению к другим странам и геополитическим регионам.

Можно сказать, что общую позицию практически всех респондентов выражает краткий ответ Н7: «Отношение изменилось ко всем абсолютно. Больше негатива от всех их». Лишь Н17 пытается уйти от четкой оценки в область спекулятивно-философских рассуждений о порочности рода человеческого в современную эпоху: «Современный мир постоянно меняет свои ориентиры, ценности истины подменяет ценностями ложными. Как можно, разрушая основы нравственности, говорить о том, что эти люди проповедуют свободу? Свобода есть познание истины. …Как мы низко пали, и неизвестно, вывел ли Господь праведника из города (Содома и Гоморры) наших дней».

Нужно сказать, что многие респонденты изначально относились к местной власти критически: «луганскую власть я всегда считал враждебной Украине» (У4); «власти теряют доверие, местная власть уже давно ее потеряла» (Н19). У Н13 сквозь неприязнь к местной власти пробивается некоторое сочувствие: «Луганская власть — они заложники обстоятельств. Те, кто побоялся, выехали, у них были все основания. А те, кто остался, — они заложники, им просто деваться некуда. Даже больше с сожалением отношусь к ним».

Если ухудшение отношения к местной власти можно констатировать лишь в количественном смысле, то разочарование центральной властью приобрело более существенные масштабы. Здесь преобладают такие оценки: «недоверие», «разочарование», «возмущение бездействием». «К киевской отношение изменилось: поражает масштаб бездействия» (Н18). «Местная власть стала чужой, киевская бездействовала» (Н3). «Отношение изменилось к худшему. К местной власти — из-за их предательства, к киевской — из-за их бездействия» (Н5). «Местную власть я воспринимала критически, мне не нравилось ее бездействие. Оно даже возмущало меня. Я считаю, что и киевская власть вела себя странно, пассивно. Это вызывало мое недоумение» (Н20). «В Киеве как сидели восемьдесят — девяносто процентов подкупные буржуи, так и будут сидеть» (Н1). «Отношение к местной и киевской власти стало более негативным. Считаю, что Киев изначально намеренно допустил все это» (У6). «Дело в том, что к киевской власти я никогда не относилась хорошо. К Турчинову, к Яценюку — я всегда понимала, что это такие же мерзавцы, как и все остальные, просто их риторика более проукраинская, проевропейская. …Ничего абсолютно у меня к ним не изменилось: как было плохое отношение, так и осталось» (У3). «Отношение ухудшилось по отношению ко всем “гілкам”, потому что увидел, насколько жизнь и благосостояние “маленьких” украинцев не заботит чиновников всех мастей» (Н12). «В целом я ожидал от политиков, которые пребывали у власти, бóльшее понимание ситуации. Этого я ждал и со стороны России, и со стороны киевской власти» (Н16). «Местная власть разочаровала. Киевская власть тоже мне показалась недостаточно последовательной в своей политике и, главное, не предложившей какие-то простые ответы на сложные вопросы. Она не предложила перспективы, понятные не только тем, кто симпатизировал Украине и Киеву, но и другим жителям региона» (Н22).

Как видим, акторы луганских событий не стесняются в оценках киевской власти. Причем создается впечатление, что чем более патриотическую украинскую позицию занимает респондент, тем более резка его оценка Киева.

Отношение к Европе и США не отличается такой радикализацией оценок, как отношение к местной и киевской власти. В целом его можно охарактеризовать как «сдержанное разочарование». Оценки здесь колеблются от сдержанно-положительных через умеренно-негативное недоумение до резко отрицательных. У7: «К Европе и к тем странам, которые пытаются помочь Украине, отношение улучшилось». У3: «Если весной (2014-го. — А.Е.) мне казалось, что Европа — двойные стандарты и сплошное предательство, то сегодня (январь 2015-го. — А.Е.) я вижу все-таки попытки дипломатическим путем что-то сделать. Я вижу в какой-то степени наивность европейцев, а раньше они мне казались предателями». Н5: «К Западу изменилось к худшему из-за их равнодушия». У2: «Европа всегда пребывает в режиме ожидания. …По сути дела они оказались не то что беспомощны, но специально беспомощны в этой ситуации. Все время они делают вид, что они обеспокоены, но это беспокойство не приводит ни к каким результатам». У8: «К Европе, которая нихера не делает? К слепому ОБСЕ?.. Нахер они сюда приехали?.. Запад, который угрожает санкциями. …Пусть еще анафему провозгласят, обратятся к святым старцам. Да помогите оружием!»

Особое мнение отмечаем у Н21: «Эти события позволили по-другому взглянуть на “Бацьку Луку”».

Наибольшую радикализацию претерпели взгляды акторов на Россию.

Отношение к России изменилось у 21 респондента, при этом у 19 — ухудшилось. Трое респондентов не дали определенного ответа, у шестерых отношение к северному соседу не изменилось или «не особо изменилось». При этом четверо из этих шестерых отметили, что их отношение к России не претерпело существенных изменений, поскольку оно «всегда было отрицательным». Н8 воздержалась от резких оценок, поскольку она «полностью не понимала интенций» других стран и «крайне поверхностно» разбирается в политике. Н19 существенно не изменил своего отношения к московской власти (равно как и к киевской), поскольку никак не может «повлиять на те события, которые происходят в Луганске, то ли со стороны Киева, то ли со стороны Москвы». Вообще в мировоззрении Н19 просматриваются некоторые элементы стоического фатализма.

В число двадцати одного респондента, изменившего отношение к России, попадает один, придерживающийся своеобразного прагматизма, и один, пророссийски настроенный. У Н6 отношение к России улучшилось. Любопытно, что не менее антиукраински настроенный Н7 исповедует позицию «всіх ненавиджу». Автор отдает себе отчет в том, что точка зрения как Н6, так и Н7 окажется весьма распространенной среди граждан ЛНР. В связи с имеющейся у меня информацией, получаемой в частном порядке, рискну предположить, что в последнее время наблюдается динамика смещения настроений от Н6 к Н7.

Своеобразную точку зрения находим у Н13: «Для меня теперь Россия обычная страна, как Америка. Будет мне с ними выгодно сотрудничать, я буду сотрудничать, нет — наравне со всеми».

19 респондентов ухудшили или резко ухудшили свое отношение к России. При этом большинство из них отделяют российскую власть от русского народа, к которому обычно не испытывают враждебных чувств. Типичными являются такие высказывания: «О России: здесь самые сильные изменения. Никогда не думал, что у России такие сильные имперские амбиции» (Н11). «Изменилось в первую очередь к России. Раньше она рассматривалась как братское государство, братья-славяне, единые корни, общие интересы, родственники, связи и т.д. Сегодня, к сожалению, это отношение изменилось в сторону отчуждения» (Н10). «Изменилось отношение к России очень сильно. …Я сама видела российских военных, российскую технику. Видела, как они разрушают наш мир, как они пытаются наводить свои порядки в нашем регионе. Как они убивают жителей города и региона. Как они в магазинах радуются дешевой водке. …Россия — страна-агрессор, которая приносит хаос и разрушения» (Н14). «Я стала более категоричной именно по отношению к России. …Россия стала вызывать мое раздражение в разных аспектах. Меня даже стали раздражать российские товары, российская музыка. …Мне раньше нравился российский спецназ, я любила фильмы о войне, о подготовке российского спецназа. …Но после того как все это стало происходить в непосредственной близости от меня, я, естественно, разлюбила российский спецназ» (Н20).

В позиции двух последних акторов просматривается точка зрения, которая более четко проговаривается тремя респондентами. Увы, это точка зрения негативного отношения не только к российской политической элите, но и к русскому народу, а у У8 — пожалуй, и к России как «особой» цивилизации. Н2 возмущается «зомбированием» российского населения: «Меня очень сильно раздражает в этих русских то, что они не знают, что происходит на самом деле. Их здесь не было, но они верят в то, что им показывает российское телевидение… Меня раздражает то, что они берут за истину то, что им говорит Путин. И они не принимают никакой другой реальности». У3: «Насколько я относилась плохо к России… Скажем так: наверное, я по наивности отделяла российскую власть от российского народа. На сегодня я уже их не отделяю. Я прекрасно понимаю, что российская власть — это прообраз российского народа». У8, как всегда, язвителен в своем радикализме: «К России я всегда относился нехорошо. Пусть продолжают есть свои щи лаптями. Говорят: “Россия — великая страна”. Ничего в ней великого нет».

В целом результаты проведенного опроса подтверждают выводы, полученные специалистами Института стратегических исследований «Новая Украина»: «Война подорвала привлекательность России как возможного вектора интеграции, сделала “реванш” пророссийских сил в Украине невозможным без фундаментальных социально-политических потрясений» (7, 770).

В контексте радикализации отношения к России интересны случаи изменения национальной идентичности у некоторых акторов. Трое респондентов отмечают усиление в их сознании украинской идентичности. Трое фиксируют изменение своей идентичности: У2 и Н21 сообщают о том, что их русская идентичность сменилась на украинскую; у Н6 украинская идентичность сменилась ярко выраженной русской.

Н6 довольно ярко описывает процесс смены своей идентичности: «Хотя я сперва был за Украину и на местном референдуме голосовал за единую Украину, но мнение резко поменялось после того, как Украина начала бомбить Луганск. Столько людей погибло, ни в чем не повинных, столько было разрушено домов, заводов, магазинов, одним словом, инфраструктура была разрушена. И своего мнения я буду придерживаться, что бы там на территории Украины ни говорили про нас: что мы террористы, сепаратисты, бандиты, что у нас нет работы, что цены бешеные. …Да, нам сейчас тяжело, но мы прорвемся. У нас нет беспредела: у нас никто никого не хватает на улице и не заставляет идти воевать. Все чисто добровольно, а не как в Украине: вышел в магазин за хлебом, а тебе повестку в зубы, — не пойдешь убивать, тебя посадят. Вот это беспредел». Я не могу судить с уверенностью, но мои частные беседы с «гражданами ЛНР» побуждают думать, что градус ненависти к Украине в «молодой республике» довольно высок. Думается, что путь к примирению лежит через разрушение мифологизированных стереотипов с обеих сторон противостояния.

На месте украинской власти я бы вспомнил известный закон физики: «действие равно противодействию». Здесь, конечно, напрашивается упрек в механицизме, но, по всей видимости, подобный закон работает и в «социальной физике». Автора, как и многих его коллег-луганчан, не оставляет вопрос: поведение Киева по отношению к Донбассу — это некомпетентность или предательство? Или и то и другое?

Интересное обоснование смены идентичности находим у Н21: «Моя идентичность изменилась примерно в середине 90-х годов. Именно тогда я начал ощущать себя украинцем. Я как человек, воспитанный на классической русской литературе, не мог стерпеть хамства русской шовинистической прессы по отношению к Украине. Именно это хамство сделало меня украинцем».

Чтобы закончить тему идентичности, отмечу несколько, на мой взгляд, любопытных случаев. Н18 идентифицирует себя как «интернационалистку»; Н17 затрудняется с определением идентичности: «без роду, без племени». Н12 бравирует своей советской идентичностью: «“Совок”, и горжусь этим». Колебания Н8 относительно своей идентичности носят экзистенциальный характер: «Мне очень дорога Россия — страна моих любимых поэтов и моего любимого языка. …Однако большинство моих близких были настроены за Украину, и я, понимая, что это ближе к объективности, примкнула к ним. Все же я была ни там, ни здесь, так как сторонникам обеих сторон говорила прямо, что не разделяю их позиций, особенно когда они радовались успехам военных, что для меня означало торжество ничто, смерти. Из этого всего следует, что я хоть и считала себя в то время украинкой, но все же ею не была. Я находилась как раз на границе бытия украинцем и бытия русским, не в силах совершить этот мерзкий выбор».

Поскольку я довольно неплохо знаком с Н8, то позволю себе здесь, возможно, слишком личный и довольно пространный комментарий. Н8 не хочет совершать «мерзкий выбор» между сращенными в ней национальностями. Феномен радикализации сознания во времена войн и революций является широко известным фактом. Н8 стремится противостоять этой радикализации: успехи военных с любой стороны есть жатва смерти, и чем больше успехи, тем больше убитых.

Вспоминаю свое состояние, когда я бродил по улицам весеннего Луганска. Была середина мая, и город все более раскалывался. Ветер вражды разносил семена ненависти. Мне подумалось: «А может это не так плохо? Пусть закончится эпоха сидения на двух стульях. Пусть каждый определится, на чьей он стороне баррикады. И вообще, а что если последняя и высшая реальность есть реальность баррикады? Что если абсолютное бытие есть Абсолютная Баррикада?» И тут же я сказал себе: «Нет! Я не хотел бы жить в таком мире. Если это действительно так, то я буду против абсолютного бытия и против Того, кто его создал, кто бы он ни был. Если баррикада есть высшая реальность мировой истории, то будь проклята эта высшая реальность и будь проклята мировая история!» И я с горечью вспомнил, что в своих прошлых текстах приложил руку к героизации военной истории. История должна быть дегероизирована. Несомненно, мировая история до краев заполнена войнами и революциями. Но в ней есть еще кое-что помимо войн и революций, и именно это «помимо» в ней самое лучшее. Любая война когда-нибудь заканчивается. Даже в самые острые моменты противоборства враждующим сторонам следует помнить об этом и исподволь готовить себя к примирению. Если этого не делать, то примирение будет отдаляться от нас, подобно линии горизонта.

 

Субъективные и объективные факторы события. Вовлеченность акторов в событие

В этом смысловом блоке меня интересовала, прежде всего, степень личного участия актора в событии, в том числе его мотивация участия/неучастия. Также я стремился выяснить, как в целом, независимо от степени своего участия акторы оценивают роль человеческого фактора в осуществлении исторических событий.

Как уже говорилось, из тридцати опрошенных автором респондентов 22 являются наблюдателями, 8 — участниками. Грань между наблюдателями и участниками я установил таким образом: под участием понималась какая-либо позиция актора в структуре события или событийной цепи, предполагающая с его стороны хотя бы минимальное волевое усилие, выразившееся в действии, направленном на изменение сложившейся ситуации. Минимальная степень участия — одно действие, максимальная — постоянная деятельность. Под разновидностями действия в луганской ситуации имеются в виду: выступление/публикация в СМИ (в случае если респондент не журналист); участие в митинге, демонстрации, пикетировании, захвате зданий; выступление на митинге, демонстрации; участие в организации митинга, демонстрации, пикетирования, захвата зданий; участие в силовых, в том числе вооруженных столкновениях, участие в боевых действиях; организация силовых, вооруженных столкновений, боевых действий. (Отмечу, что последнему критерию не соответствовал ни один из респондентов.) Однако из восьми участников событий четверо в ходе событий взяли в руки оружие и участвовали в АТО.

На мой взгляд, явная диспропорция в количестве наблюдателей и участников среди респондентов сама по себе показательна и в некоторой мере отражает особенности луганской ментальности довоенного и военного времени. Среди луганских эмигрантов (то есть людей, в определенной степени ангажированных) было непросто найти участников событий.

Основные варианты оправдания своего бездействия у респондентов таковы (здесь сумма ответов может превышать 22, поскольку некоторые респонденты указывают две причины): возраст или состояние здоровья (Н1, Н6, Н19); погруженность в семейные дела (Н5, Н13, Н15); служебное положение (Н10, Н15); неприязнь ко всякого рода деструктивным действиям (Н10, Н14, Н18, Н22); понимание бессмысленности какого-либо действия, нежелание быть марионеткой (Н4, Н9, Н20, Н21); «я по натуре наблюдатель» (Н11, Н12). Трое респондентов оставили этот вопрос без комментария.

Встречаются довольно яркие ответы, иногда экспрессивные, иногда рефлексивные: «хотелось бы умереть своей смертью у себя в постели» (Н19); «вначале… я надеялся, что разум возобладает, мы все-таки в начале ХХI века… затем уже было поздно о чем-то говорить» (Н16); «сказать, что не участвовала, нельзя, потому что в качестве наблюдателя я приходила на митинги и туда, и туда» (Н22). В последнем ответе отметим осознание актором невозможности полностью созерцательной позиции в социальной жизни. Строго говоря, не участвовать в социальных процессах, в которые ты вовлечен, нельзя. Наблюдение — тоже участие.

Что касается участников событий, то варианты объяснения ими своих мотиваций таковы: желание остановить беспредел (У6, У7); осознанное стремление к реализации европейского выбора (У8). Некоторые акторы просто ограничиваются констатацией своей активности, без какого бы то ни было обоснования (У1, У3, У4, У5). Видимо, социальная активность органична для них. Наиболее яркую формулировку находим в ответе У1: «да я не знаю как по-другому себя повести». Приведу также, на мой взгляд, сильное и экзистенциально насыщенное обоснование своего поведения У7: «Для меня родина — это как девушка. Предположим, вы идете по улице с вашей девушкой. Если даже она не очень хорошая, не очень красивая, может, она вас в чем-то разочаровала, но это ваша девушка. И если на нее нападут хулиганы, вы должны ее защищать, несмотря ни на что».

Ряд респондентов (У1, У5, У6, У8) подчеркивают, что степень их участия в событиях менялась в зависимости от обстановки, а именно: интенсивность действий противоположной стороны вызывала повышение их собственной активности. У8: «Любое действие рождает противодействие. Чем больше выставляли против нас, тем больше действовали мы». У6: «Степень моего участия изменялась в связи с усилением агрессии. По мере расширения, экспансии событий я принимал все более активное участие в них. В общем, мое участие в событиях усиливалось вместе с усилением интенсивности и размаха событий».

На мой взгляд, эти ответы требуют более глубокого осмысления. Возможно, здесь просматривается следующая закономерность: у социально активных акторов сила противодействия возрастает пропорционально силе событийного воздействия, а у социально пассивных — уменьшается пропорционально силе воздействия. Разумеется, подтверждение или опровержение высказанной гипотезы требует отдельного исследования.

По вопросу детерминирующих факторов событий мнения респондентов распределились следующим образом (здесь общее количество ответов может превышать 30, поскольку многие респонденты называли несколько факторов).

10 респондентов полагают, что ход событий в немалой степени зависел от действий акторов, при этом трое подчеркивают важность количественного соотношения сил, а одна полагает, что спонтанные действия акторов в большей степени влияли на ход событий киевского Майдана, в то время как в луганских событиях просматриваются, главным образом, манипулятивные технологии. Семь респондентов подчеркивают определяющее значение социальных условий, сложившихся к началу событийной цепи. При этом детерминирующие условия не могут быть однозначно определены как «объективные», поскольку пятеро респондентов подчеркивают важность именно субъективных условий событийствования: ход событий зависел «от идеологии народа», «от настроя каждого в отдельности», «от коллективного ресентимента», «от социокультурных процессов предыдущих лет». Н2 подчеркивает важность ностальгии по СССР в массовом сознании луганчан: «У нас у людей какой-то особый менталитет: всем хочется вернуться в СССР, чтобы у них был какой-то начальник, был стандартный распорядок дня, работа и т.д.». Н2 полагает, что пропаганда соответствующих ценностей с российской стороны оказалась более профессиональной и эффективной, чем пропаганда европейских ценностей с украинской стороны.

Восемь респондентов полагают, что от действий акторов, в том числе от их собственных действий, ход событий не зависел или зависел в ничтожной степени. Они возлагают ответственность за ход событий на руководство областью и страной — на их действия и бездействие. Двое респондентов подчеркивают роль спецслужб и правоохранительных органов в организации луганских событий. Причем если Н10 подразумевает российские спецслужбы, то У6 обращает внимание на «странное» поведение сотрудников луганского СБУ и МВД.

Некоторые респонденты высказывают особое мнение о детерминирующих факторах событий. У7 полагает, что ход событий в значительной мере зависел от «финансовых вливаний». В этом же направлении мыслит Н22, которая полагает, что ход событий зависел от иностранных государств и от украинских олигархов. Н15 скорбит о «растаптывании» роли личности в истории в ходе луганских событий. Особый интерес представляет собой точка зрения Н9: «Произошла полная дискредитация цивилизованных технологий разрешения конфликтов на первоначальном этапе и на самом высоком уровне. Это привело к резкой эскалации конфликтных событий на местах». В этом высказывании можно увидеть как бы «зерно» для дальнейшего анализа и построения научной концепции, которая может быть развернута из данного высказывания.

Некоторые респонденты фокусируют внимание не столько на объяснении детерминации событий, сколько на сожалении о недостаточном противодействии сепаратистским силам со стороны проукраинских активистов. При этом трое из них весьма эмоционально сожалеют о недостаточной активности луганчан и недостаточной личной активности. Интересно, что все эти респонденты являются участниками событий. У3 с горечью констатирует: «У нас в пиковые дни на митингах численность достигала 500 человек, а 500 человек и 450 тысяч (население Луганска до мятежа. — А.Е.) — есть разница. …Когда мне говорят некоторые: “А что мы могли сделать? А мы вот тоже, как бы, за Украину”. Да нет, дорогие мои. Вы сидели задницами на диванах. Если бы вы свои задницы оторвали от диванов и вышли бы на эти митинги, у нас бы было не пятьсот и не тысяча, а пять или десять тысяч, и, наверное, все было бы по-другому».

Двое добровольцев АТО сожалеют о чрезмерном «гуманизме», проявленном украинскими активистами в начале борьбы. Их высказывания могут шокировать своей агрессивностью и, так сказать, «жестокостью», но я приведу их без цензуры: это мнения людей, которые рисковали своей жизнью, с оружием в руках сражаясь за целостность Украины. У5: «На тот момент для меня было такое понятие, как закон, и убеждение, что переступать закон нельзя. …Но если бы у меня тогда было больше решительности, может ожесточенности, я уверен, что если бы собрал сотоварищей и просто вырезал несколько десятков пророссийских агитаторов, которые раздували этот конфликт, то этого бы не было. То есть всего двадцать — тридцать трупов — и не было бы войны». У8: «Мы, проукраински настроенные жители, позволили это сделать. Один расстрел на площади этих вот ребяток решил бы исход событий абсолютно иначе».

Мы видим, что в целом для наблюдателей событий более характерна концентрация на «непреодолимости» объективных (то есть не зависящих от них) факторов событийности. Участники же понимают, что ход событий в значительной мере зависит от действий акторов, в том числе — от их собственных действий. Следовательно, если бы они действовали иначе, особенно в начале цепи событий, то последующие звенья этой цепи могли бы сложиться совершенно иначе. Наблюдателям более свойственно стремление к самооправданию, они обосновывают свою пассивность убеждением в собственном бессилии перед внешними факторами событийности.

Интересно, что всего лишь трое респондентов испытывают чувство вины за случившееся. Каждый из них полагает, что именно он лично не сделал все возможное для предотвращения нежелательного развития событий. Двое из этих респондентов являются участниками событий, причем вооруженными.

Как показывают данные социологического мониторинга, проводившегося Институтом социологии НАН Украины в начале 2016 года, 55% жителей Украины не считают, что они несут какую-либо ответственность за сложившуюся в стране ситуацию. Частичную ответственность за происходящее соглашаются взять на себя около 30% респондентов (7, 74). У автора сложилось впечатление (возможно ошибочное), что жители Донбасса в еще большей степени, причем весьма категорично, склонны отрицать свою ответственность.

Думается, что отсутствие рефлексии среди наблюдателей событий является интересным психологическим феноменом. Здесь необходимы дальнейшие исследования, призванные, в частности, выявить, насколько это отсутствие рефлексии является инструментом самозащиты, сознательным или подсознательным.

 

Роль случайностей в событиях

Этот смысловой блок тесно связан с предыдущим, особенно в контексте соотношения объективных и субъективных факторов событий и вопроса о предопределенности событий. Забегая вперед, отмечу, что в ответах на эти вопросы просматривается определенная противоречивость, разорванность сознания акторов. Эта разорванность также наблюдается в оценках роли случайностей в сопоставлении с оценками предопределенности.

Четверо респондентов оценивают ход событий и их результаты как предопределенные, при этом один из них сменил первоначальную точку зрения на противоположную. Позицию пятнадцати респондентов по вопросу предопределенности можно обозначить как «скорее да, чем нет»; один полагает, что «скорее нет, чем да». Четверо респондентов отрицают предопределенность, при этом ответы двоих из них несколько противоречивы. Шестеро респондентов затруднились с ответом на данный вопрос или ушли от ответа. Существенного различия в оценках предопределенности событий между наблюдателями и участниками событий не просматривается.

Нужно сказать, что позиция трех акторов, признающих предопределенность событий, отнюдь не является фаталистической. Каждый из них высказывает особое мнение, которое настолько существенно корректирует отмечаемую определенность, что она, по сути, перестает быть таковой. У7: «Да, результаты и ход событий были предопределены, особенно для Луганска. Но если бы подобное стало происходить, скажем, во Львове, то там результаты не были бы предопределены». У4: «С одной стороны, то, что произошло, было предопределено, с другой — многое было обусловлено слабостью украинской власти. …Слабость украинской власти была предопределена». К позиции У4 примыкает У5, но в его эксклюзивной информации содержится указание на нечто большее, чем слабость: «Где-то за две недели до того, как захватили ОГА в Луганске, мы написали письмо Порубию и Турчинову, которое подписал я, НВ, еще группа лиц, у которых уже была на тот момент активная гражданская позиция. Мы четко угадали, что будет происходить, что будет захват ОГА. И мы в этом письме просили, чтобы в Луганск направили определенное количество солдат для охраны государственных учреждений. … Мы просили, чтобы охрану “ментов” заменили на охрану военных. Нас, конечно же, никто не послушался, и по истечении примерно двух недель все, что мы предполагали, точь-в-точь получилось».

Из пятнадцати респондентов, склоняющихся к высокой степени предопределенности, двое полагают, что предопределено было начало цепи событий, но не их последующий ход. У шестерых респондентов обнаруживается особое мнение, существенно корректирующее оценку предопределенности. По мнению Н20, высокая степень стихийности поведения акторов существенно снижала уровень предопределенности событий (под предопределенностью она, видимо, подразумевает спланированность): «Создавалось впечатление, что они толком не понимают, что и зачем они делают». В позиции Н15 можно усмотреть некоторую противоречивость, поскольку он подчеркивает как предопределенность, так и неожиданность событий. Возможно, это противоречие можно снять следующим образом: по всей видимости, Н15 подразумевает под предопределенностью высокую степень спланированности событий в высших эшелонах власти, а неожиданными они оказались для «широких народных масс». Н14 считает, что предопределен был ход событий, но не их результаты. С точки зрения Н21, кажущаяся предопределенность имеет своим истоком длительную стратегию политической элиты региона: «В известной мере [события] были предопределены, ибо удельные князьки старательно вытаптывали все, что могло дать толчок развитию региона». У8 склоняется к тому, что сдача Донбасса была продумана киевской властью заранее. Н9 со свойственным ему научным подходом подводит теоретическую базу под свою оценку событий: «Сами события и их последствия, результаты определены тенденциями глобализации и управления конфликтами по типу нестареющего древнеримского “разделяй и властвуй”».

Двое из четырех респондентов, отрицающих предопределенность событий, делают оговорки, снижающие категоричность их ответов. У3 считает, что события были не предопределены, но предсказуемы. У2 сама фиксирует противоречивость своей позиции. С одной стороны, она понимает, «что человек имеет возможность влиять на те события, которые происходят вокруг него и участником которых является он сам». С другой стороны, У2 считает себя фаталисткой.

Среди респондентов, попытавшихся уйти от ответа на вопрос о предопределенности событий, довольно экстравагантно мнение Н12, который пытается «воспарить» в мистические выси эзотерики: «Считаю, что украинский народ со времен Майдана обуян какими-то черными энергиями. Когда у эпилептика случается приступ, он кидается во все стороны, падает и может нанести себе увечья».

По вопросу о роли случайностей респонденты проявили завидное единодушие, пожалуй, наибольшее в сопоставлении с ответами на прочие вопросы. Лишь двое респондентов оценили роль случайностей как «большую» и «очень высокую», причем один из них — наблюдатель, второй — участник событий. 21 респондент либо полагает, что роль случайностей «очень невелика», либо в принципе отрицает роль случайностей. Последнюю точку зрения высказало восемь респондентов, либо в нейтральных формулировках («нулевая», «стремится к нулю»), либо в достаточно экспрессивных («никаких случайностей», «случайностей не бывает»). Позицию пятерых акторов можно обозначить как особое мнение; двое затруднились ответить. Автору неизвестно, какого мнения о случайностях придерживаются жители других регионов Украины, но, пожалуй, то, что большинство наших респондентов, как участников, так и наблюдателей, верят в предопределенность событий, говорит в пользу того, что ментальность луганчан (а скорее всего, и донбассцев в целом) можно охарактеризовать как фаталистическую.

Позицию некоторых акторов можно определить как неоднозначную: они стремятся осмыслить соотношение случайности и необходимости в событиях. Н9 оценивает роль случайностей как дополняющую контекст. У4 колеблется в оценке роли случайностей. На микроуровне исторического процесса она довольно велика: колонна танков заезжает на минное поле, генерал СБУ отдает оружие инсургентам… На уровне длительных процессов роль случайностей невелика: если спецслужбы целенаправленно обрабатывают сознание жителей определенного региона, то в подготовленной ситуации поведение этих жителей окажется таким, как нужно. Сходную точку зрения высказывают Н21 и У5. Н21 полагает, что «на уровне замыслов и планов роль случайностей ничтожна, а на уровне исполнения — довольно велика». У5 уверен, что в судьбах отдельных акторов (его собственной, например) роль случайностей огромна, а на уровне замыслов и планов субъектов «большой» истории роль случайностей практически нулевая: «Там было все заранее продумано: промывание мозгов, зомбирование людей… На высшем уровне случайностей вообще не было». Впрочем, и в замыслы «вершителей судеб» вмешивается случайность, когда поведение «обычных» людей оказывается не таким, как предполагали «вершители»: «Случайность заключалась только в том, что они не рассчитывали на активное сопротивление. Они рассчитывали, что это пройдет плавно, как в Крыму. А тут они напоролись на определенный коллектив, который сказал, что ничего у вас не получится». Контрастирует с этими мнениями точка зрения Н8: «Роль случайностей минимальна. Во всяком случае, если речь идет о случившемся с рядовыми участниками. Роль случайностей, случающихся с Путиным или Порошенко, велика».

Можно заметить элементы некоторой противоречивости сознания акторов при сопоставлении их ответов относительно предопределенности событий, роли случайности и субъективного фактора. Интересно, что эта противоречивость в большей степени свойственна участникам, чем наблюдателям.

При оценке предопределенности хода событий и влияния на этот ход поведения акторов наблюдаются противоречивые ответы у четырех участников, причем в одном случае — достаточно явное противоречие. Так, например, с одной стороны, У5 признает предопределенность хода событий, с другой — всячески подчеркивает важность количественной и качественной активности акторов и сожалеет о недостаточной решительности в противодействии сепаратистским активистам. Впрочем, его ответ на вопрос о предопределенности производит впечатление некоторой поспешности и необдуманности. Возможно, под предопределенностью У5 понимает высокую степень спланированности событий со стороны путинской власти. Подобную противоречивость можно обнаружить в ответах У8 с той разницей, что основанием предопределенности хода событий является, по его мнению, тайное намерение украинской власти «слить» Донбасс.

Более явную противоречивость находим в позиции У1. С одной стороны, У1 признает высокую степень предопределенности событий, особенно их начала. С другой стороны, она отмечает влияние поведения акторов на развитие событий, особенно это касается профессионального или дилетантского исполнения замыслов.

Некоторая противоречивость сознания акторов обнаруживается в оценках предопределенности и случайностей в ходе событий. Здесь также значительно большую степень противоречивости находим у участников: четверо дали противоречивые ответы, причем трое — достаточно явные. В то же время лишь один наблюдатель дал противоречивый ответ. А именно: Н13 категорично отрицает предопределенность событий. Одновременно роль случайностей в событиях она оценивает как «низкую». Но при отрицании случайностей логично предполагать высокую степень предопределенности, и, наоборот, отрицание предопределенности влечет за собой признание случайных воздействий. Аналогичную противоречивость находим в ответах У2.

Более явная противоречивость обнаруживается во мнениях У1 и У3. С одной стороны, У3 довольно резко отрицает предопределенность событий, с другой — не менее категорично отрицает роль случайностей: «случайностей там абсолютно не было». Здесь наблюдаем усиленный вариант ответов Н13 и У2. У1 признает изначальную предопределенность событий. В то же время роль случайностей она оценивает как «очень высокую». Но высокая вероятность случайностей уничтожает предопределенность. Возможно, это противоречие можно разрешить таким образом: У1 настаивает на предопределенности именно начала событий, но не их последующего развития. (Возможно, под предопределенностью она подразумевает высокую степень подготовленности.) Дальнейший же ход событий в определенной мере зависит от действий акторов. В пользу такой трактовки говорит следующее объяснение У1 роли случайностей: «Когда общество или социальная группа перестает в своих взаимоотношениях руководствоваться какими-то правилами, то случайности возрастают».

Можно предложить следующую гипотезу для объяснения большей противоречивости сознания участников по сравнению с наблюдателями относительно соотношения предопределенности, случайности и действий субъектов в событиях. Наблюдатель — всего лишь наблюдатель. Он отстранен от событий и не чувствует ответственности за их исход. (Мы помним, что всего лишь один наблюдатель ощущает чувство вины за свою недостаточную активность.) Участник же причастен событиям. Если он боролся на проигравшей стороне, ему нужно как-то объяснить, оправдать, обосновать поражение. Участвуя в событиях, он совершенно явно видит, что от его действий, от действий его соратников кое-что зависит. Но в итоге их усилия не венчает успех. Тогда в качестве обоснования неудачи возникает мотив непреодолимой силы обстоятельств, предопределенности, если угодно, судьбы. Разумеется, высказанная гипотеза требует верификации.

 

Роль информации и дезинформации в восприятии события

Как отмечают специалисты Института стратегических исследований «Новая Украина», «особенную роль в ситуации “замороженного конфликта” сыграли СМИ всех его сторон, сформировавшие и закрепившие в общественном сознании “язык войны”» (7, 74). Данные проведенного исследования полностью подтверждают эту оценку. Если бы потребовалось кратко, но емко охарактеризовать влияние как российских, так и украинских СМИ на ход конфликта, я бы выбрал следующие эпитеты: «зловещее», «разрушительное», «убийственное».

В качестве источника информации о политической жизни региона, Украины и о международной обстановке 21 респондент назвал Интернет, 10 — телевидение, 5 — СМИ (без дифференциации, но один из них выделил радио); 8 получают информацию, главным образом, от друзей, родственников и сотрудников, 3 респондента получают информацию лично, причем один из них предпочитает непосредственные наблюдения, а двое являются работниками информационной сферы. (Здесь сумма ответов превышает 30, поскольку можно было называть несколько источников.)

18 респондентов признают влияние получаемой ими информации на восприятие событий, пятеро из них оценивают это влияние как существенное. Шестеро респондентов невысоко оценивают степень влияния информации, а четверо вообще отрицают такое влияние. Двое респондентов затруднились с ответами.

Четверо респондентов уточняют, что информация влияла не столько на восприятие событий, сколько на их эмоциональную оценку (трое из них — участники).

Для описания влияния информации респонденты чаще всего используют такие характеристики: «сомнение», «разочарование», «разочарование в киевской власти», «раздражала», «раздражала ложь», «радикализировала», «усиливала негативное восприятие».

Ответы некоторых респондентов довольно экспрессивны: «Информация вызывала недоумение и непонимание нерешительности правительства. Смешанное чувство горечи и ненужности, покинутости правительством» (Н19).

Н9 и Н22 подчеркивают разницу в восприятии и осмыслении событий, которое они откладывают на будущее, полагая, что повышенная эмоциональность и непосредственная близость к событиям не способствуют их адекватному осмыслению.

Отрицание влияния информации на восприятие событий связано, главным образом, со скептицизмом акторов, осознавших манипулятивный характер информации. Интересное обоснование отторжения получаемой информации дает У5: «Я несколько раз попадал на совещания у губернатора, и та информация, которую я получал, — она была как вода для меня. Она была пустая. То есть люди делали имитацию работы, озабоченности вопросом, а на самом деле ничего не происходило. Для ума это была мертвая зона».

По вопросу о различении истинной и ложной информации ответы распределились следующим образом. 20 респондентов с достаточной уверенностью полагают, что они отличали правду от лжи; пятеро колеблются в этом различении (их формулировки: «не очень», «не всегда», «в некоторой степени»); трое считают, что отличить правду от лжи очень трудно и «почти невозможно»; один респондент ушел от ответа, позицию еще одного можно обозначить как особое мнение.

Отделение правды от лжи происходило, главным образом, путем сопоставления информации из разных СМИ, сопоставления информации СМИ с наблюдаемыми фактами, при этом Н15 подчеркивает важность сочетания наблюдения с самостоятельным анализом. Колеблющиеся респонденты указывают на здравый смысл и интуицию как средства не вполне достоверного отделения истины от лжи, Н10 отмечает возможность выявления «явной лжи».

Весьма аргументированное обоснование возможности различать истину и ложь содержится, на мой взгляд, в ответе Н21: «Я видел приемы лживой российской, да и украинской пропаганды. Например, бездоказательность, отсутствие деталей. …Вот знаменитый якобы распятый мальчик. “Вот проклятые фашисты-бандеровцы распяли трехлетнего мальчика”. Хорошо: у этого мальчика есть имя, фамилия, какие-то данные. Почему их не сообщают? У него есть или родители, или бабушка с дедушкой, или хотя бы соседи. Он ходил в садик или хотя бы гулял во дворе. Почему нет интервью с родственниками, соседями?»

Неоднозначные и, можно сказать, поучительные размышления о трудности разделения истины и лжи находим в ответах активных участников событий. У5: «Люди верят в самое невероятное. А если скажешь правду — люди не верят. …Перед тем как захватили СБУ, кинули клич, что приехали майдановцы, людоеды захватывать ОГА. И тогда собралось огромное количество пророссийски настроенных людей. …И я наблюдал, как один человек прострелил ногу другому из-за того, что они поспорили за бутылку спиртного напитка. И я увидел картину защитников нашей земли, но не увидел, от кого они ее собрались защищать». У8: «Самое важное правило: не верь тому, чего сам не видел. Вот и все. И даже иногда не верь тому, что ты видишь». Итак, пропагандистская ложь не всесильна. Иногда она порождает гиперкритицизм.

Еще более интересны размышления акторов, разуверившихся в возможности четкого различения правды от лжи. В ответе У4 звучат толстовские мотивы, отсылающие к дискурсу «Войны и мира»: «Очень тяжело отличить правду от лжи. …Когда какой-нибудь боец батальона “Азов”… говорит, что все пропало, это он говорит, сидя в своем окопе, где на него сыплются мины… Когда смотрит на это дело командир батальона — у него другое восприятие. У командующего войсками — другое восприятие. У Генерального штаба — свое. Но этим ребятам тоже нельзя доверять, поскольку идет еще информационная война».

В ответе У1 истина пограничной ситуации сметает банальное различение правды и лжи в структуре повседневности: «Невозможно отличить правду от лжи… Когда ты сидишь под обстрелом, правда для тебя — это то, что ты находишься в опасности, а источник этой опасности для тебя неважен. Был случай, когда мы с мужем ехали в автобусе, который проезжал перекресток, где “Макдональдс”. И туда в тот момент попала мина, и нас в тот момент спас водитель. …Я сидела за водителем и видела все впереди, а муж сидел позади и смотрел в окно. Он увидел, что в том месте, где собирались проходить люди, все они были мертвы. Я же увидела, что сыплются листья и падают люди… Мы хорошо понимали, что это они пытались нащупать общежитие, в котором была казарма, но мне от этого не легче. …Мы могли погибнуть под родными осколками — не под чужими. В тот момент правда тебя не радует, даже если ты отличаешь ее от лжи. В таком состоянии есть только одна правда: та, что касается твоего выживания. …Неважно, отличаешь ли ты правду от лжи. Тебе в такой момент неважно, чей снаряд в тебя летит, — тебе надо выжить».

Наконец, отметим особое мнение Н12, который отличал правду от лжи… «исходя из своих идейных установок, симпатий и антипатий». У нас сложилось впечатление, что респондент не просто ангажирован — он видит высокий смысл в своей ангажированности и полагает ее в качестве адекватного критерия различия правды и лжи. Лишь один луганчанин в нашей выборке дал такой ответ. Если при более широком опросе выяснится, что подобную точку зрения разделяет немалое число граждан «молодой республики», то здесь будет скрываться, возможно, не основное, но существенное объяснение поразительного успеха манипулятивной российской пропаганды среди населения Донбасса.

Впрочем, наш общий вывод относительно смыслового блока роли информации в восприятии событий не пессимистичен: информационная война сокрушительна, но не всесильна. Воздействие высокопрофессиональной манипулятивной пропаганды на человеческое сознание весьма деструктивно, но не смертельно. Упорство человеческого разума способно превозмочь самую изощренную пропаганду.

 

Событие и повседневная жизнь

Мир событийности обычно противопоставляется миру повседневности. Даже в повседневном течении жизни событие — это то, что «выпирает» из ее гладкого течения, то, что нарушает ее размеренный ход. Тем более это верно относительно исторического события, которое не только нарушает повседневность, но и разрушает ее. Не только в обывательском, но и в гуманистическом сознании Новейшего времени историческая событийность воспринимается как нечто угрожающее ценностям «маленького человека», враждебное повседневным заботам «простых хороших людей» и даже несущее гибель.

В отношении луганских событий это, несомненно, верно. Думается, что это будет верно и относительно прочих событий «большой» истории. События «луганского мятежа» побудили меня позитивно отнестись к интенциям дегероизации истории. Можно констатировать, что непосредственная близость к историческим событиям изменила мировоззрение автора этих строк не в меньшей мере, чем мировоззрение его земляков. (Впрочем, об этом я уже сказал выше.)

Тема «событие и повседневность» весьма обширна, и автор, разумеется, не претендует на ее всесторонний анализ. Я сосредоточил свое внимание на трех аспектах этой темы: влияние событий на темы разговоров, влияние событий на восприятие погоды и влияние событий на интимную жизнь акторов.

События, несомненно, определяли тематику повседневных разговоров. Во время и после событий 21 респондент говорил в основном о политике, в том числе у 18 респондентов темы разговоров концентрировались вокруг событий, причем из этих 18 пятеро в основном обсуждали конкретные способы решения проблем, заданных событием. Типичные ответы здесь такие: говорили «о событиях и прогнозах на будущее», «о возможности прекращения конфликта», «о неправильной политике украинской власти», «бурно обсуждались события».

Что касается обсуждения конкретных способов разрешения проблем, то у участников эти проблемы находились в плоскости политической жизни; во всяком случае, это были проблемы, связанные именно с активным участием в событиях («в какую больницу увезли моих людей, в чем они нуждаются» — У5). Наблюдатели же обсуждали проблемы, вызванные претерпеванием событий: «как выжить в прямом смысле слова» (Н18); «откуда стреляют, куда летит… где взять воды, чем покормить домашних животных» (Н9).

Темы разговоров десяти акторов концентрировались вокруг семьи и близких: их судеб, будущего и прошлого. Типичные ответы здесь такие: «о судьбе и о будущем близких», «старалась не говорить то, что могло повредить мне и семье», «о приятных мелочах в прошлом». Последний вариант интересен тем, что он обнаруживает стремление акторов отвлечься от событий, как-то дистанцироваться от их ужасающей реальности. Н6: «старались отвлекаться от этих событий». Н8 полагает, что даже обсуждение новостей и возможностей развития событий было формой взаимной поддержки и отвлечения от происходящего.

Такое коммуникативное поведение можно считать вариантом «настроений ежедневного выживания», наличие которых констатируют современные украинские социологи. Нежелание и отсутствие возможности говорить и думать о будущем приводят к сужению горизонта осмысленного социального взаимодействия до рамок ближайшего семейного или соседского окружения (7, 81).

Трое респондентов взывали к здравому смыслу и пытались объяснить происходящее. Как видно из их комментариев, то и другое — безрезультатно. Один респондент лаконично отметил, что во время событий ему было «не до разговоров». (Сумма ответов здесь может превышать 30.)

Вопрос о погоде я сформулировал в связи со значительным влиянием погодных условий на события мировой истории, в особенности на батальные и связанные с массовыми действиями акторов (битвы, начиная с Древнего мира и вплоть до XIX века; ливень у здания парижской ратуши 27 июля 1794 года во время Термидорианского переворота).

Данные нашего опроса позволяют констатировать явную тенденцию снижения влияния погодных условий на ход событий, по крайней мере, снижение влияния на восприятие событий. 17 респондентов утверждают, что погода никак не влияла на восприятие событий, при этом они помнят, какая была погода. Для двоих респондентов погода настолько не важна, что они даже не помнят, какой она была весной-летом 2014-го.

Девять респондентов отмечают влияние погоды на восприятие событий. При этом двое из них уточняют, что это влияние было чисто физиологическим, главным образом связанным с нехваткой воды при жаре: «Хорошо помню ужасающую жару под пятьдесят градусов — и ни капли воды в городе. И как по этой жаре приходилось под обстрелами артиллерии ходить по воду за три километра» (Н19).

Шестеро респондентов говорят о психологическом воздействии погоды. «Погода усугубляла мое восприятие событий» (Н20). «В апреле, мае и июне была очень дождливая погода (насколько я помню, это не так. — А.Е.). Нагоняло тоску и горечь» (Н14). Особенно яркий ответ дает Н8 — поэтическая натура: «Во время дождя не стреляли, под его покровом царила тишина, царил покой. Однако, когда шел дождь, я не могла отделаться от навязчивой мысли о том, что природа оплакивает погибших людей и глупцов, развязавших войну».

Н11 и Н22 поразил контраст яркого солнечного дня 2 июня 2014 года (это был день авианалета на ОГА) и смысла и деталей события: «День был солнечный. Я впервые видела кровь на асфальте, впервые поняла, какая она густая» (Н22).

Н9 подчеркивает важность не только погоды, но и времени суток при восприятии событий: «В жаркие дни особо чувствовалось отсутствие воды, ночью возрастала интенсивность обстрелов».

Один респондент затруднился с ответом, а у одного находим особое мнение, весьма необычное. Для понимания этого мнения важно напомнить, что респондент Н17 отличается повышенной религиозностью: «Холодная, с сильным шквальным ветром и обложными дождями, погода явно была против и предрекала людям слезы и скорби». Со всей ответственностью утверждаю: лето 2014-го было одним из самых жарких и засушливых на моей памяти (автор проживал в Луганске с 1962 года). Правда, через год, 25 июня 2015 года на Луганск действительно налетел кратковременный шквальный ветер. Он согнул крест на соборе Св. Петра и Павла в Каменном броде (Петропавловский собор до построения Владимирского был в Луганске кафедральным), а также повалил аллею голубых елей перед фасадом здания СБУ. Штурм здания СБУ 6 апреля 2014 года является знаковым началом цепи событий. Разумеется, желающие могут усмотреть в шквале 25 июня 2015 года мистический смысл, но он случился намного позже событий 2014 года. Тогда уже действовало перемирие, город не обстреливали, горожане возвращались к мирной жизни. Думается, «воспоминание» Н17 является еще одним доказательством поразительной субъективности инсайдеров, особенно верующих, при восприятии объективной реальности событий. Собственно говоря, сама объективность этой реальности должна быть поставлена под вопрос, ибо мы никогда не имеем дело с самим событием, но всегда — с событием, увиденным через экран сознания.

Относительно влияния событий на интимную жизнь акторов ответы распределились таким образом: девять респондентов отрицают такое влияние, один полагает, что его интимная жизнь не очень изменилась, шестеро отказались отвечать на этот вопрос, 14 подтверждают влияние событий на их интимную жизнь. Отказ от ответа я склонен трактовать следующим образом: либо события вызвали некие болезненно-травматические изменения в интимной жизни респондента, либо ее у него нее не было, поэтому она и не изменилась.

Из числа респондентов, фиксирующих изменения, четверо пояснили, что интимная жизнь стала реже, двое из них уточняют: «реже, но эмоционально насыщеннее». У одного респондента интимная жизнь «абсолютно не изменилась». Приведем и дополнительный комментарий Н13: «Статус мужчины поменялся для меня. Раньше мужчина был для меня — это стабильность в семье. Сейчас мужчина — это немного воин. Сексуальные предпочтения отдала бы не бизнесмену, а человеку в форме».

Что ж, вполне логично и достаточно предсказуемо. Если нынешняя ситуация продлится, то в нашу жизнь снова придет «человек с ружьем». Каким он будет и как надолго поселится в нашем доме? Это тема отдельного исследования.

 

Выводы

Основной задачей настоящего исследования был анализ особенностей восприятия исторического события его непосредственными участниками и наблюдателями, находящимися в эпицентре события. Предполагалось, что анализ полученного материала позволит выявить определенные закономерности как в восприятии события, так и в самом протекании события как онтологического феномена исторического процесса.

Отмечу, что выводы исследования носят предварительный характер.

Не удалось выявить существенного различия между акторами и инсайдерами в восприятии событий, но некоторые различия все-таки просматриваются.

Большинство респондентов осознают происходящее как единое целое: либо как одно событие, либо как цепь связанных событий. Главным фактором, конституирующим целостность события/событийной цепи, они полагают единство замысла, плана, осуществляемого в реальной событийности. Объективная детерминация событий как фактор их единства оттесняется на второй план.

Гипотеза об искажениях хронотопических параметров события в сознании акторов не получила подтверждения. Около половины респондентов отрицают феномен сжатия/растяжения времени в кульминациях событий. В то же время можно говорить о трансформации восприятия «большого» времени через оптику происходящих событий. Отдаленное прошлое окрашивается в ностальгические тона, отдаленное будущее — в тревожные.

События, несомненно, радикализируют сознание акторов. Их оценки поляризуются, становятся более категорическими. Но некоторые акторы, наоборот, становятся более толерантными, осознают необходимость понимания точки зрения Другого. В большинстве случаев близкое и дальнее социальное окружение четко разделяется на «наших» и «не наших», «друзей» и «врагов». Мир мыслится в образе баррикады.

Эмоционально-ценностное отношение к событию характеризуется высокой интенсивностью. События воспринимаются в основном негативно, зачастую — резко негативно. В редких случаях активные участники событий воспринимают происходящее как в высшей степени позитивное, как «горнило» духовно-нравственного очищения общества.

Динамика ожиданий колеблется от надежды к разочарованию в зависимости от хода и результатов событий. Нередко наблюдается резкая фрустрация, вызванная несовпадением ожиданий и результатов событий, причем эта фрустрация свойственна обеим сторонам противостояния. Эмоционально-ценностный накал в восприятии событий в отдельных случаях способен усилить и даже изменить национальную идентичность акторов.

Большинство инсайдеров отличаются социальной пассивностью. Они стремятся «уйти», «спрятаться» от событий. Свое неучастие в событиях инсайдеры чаще всего обосновывают погруженностью в семейно-бытовые проблемы. Семейно-родственные отношения в сознании большинства инсайдеров обладают гораздо более высокой ценностью, чем социально-политические. Приоритет семейно-родственных ценностей — это, своего рода, индульгенция, дающая право инсайдеру не участвовать в событиях. Также инсайдеры оправдывают «бегство от событий» состоянием здоровья, тем, что направление хода событий в надлежащее русло есть дело власти, неверием в возможность что-либо изменить, априорной бессмысленностью политической жизни. Социально пассивные наблюдатели либо по природе нерефлексивны, либо намеренно не рефлексируют о произошедшем. В подавляющем большинстве случаев они не испытывают чувства вины за случившееся, воздвигая в своем сознании мощный экран самооправдания.

Рефлексия в большей степени свойственна активным участникам событий. Иногда она принимает форму самобичевания: актор полагает, что недостаточно активно противодействовал антагонистической стороне, «сделал не все, что возможно». Участниками событий оказываются люди, изначально высоко мотивированные, с активной жизненной позицией, те, для которых мир политики и ранее был значим, иногда весьма значим. Степень их участия в событиях возрастает пропорционально силе воздействия противоборствующей стороны.

Большинство акторов отрицают, зачастую категорично, роль случайностей в событиях. В соответствии с этим большинство характеризует ход и результаты событий как предопределенные. При этом иногда наблюдается противоречие в оценках соотношения предопределенности и случайности: актор, признавая предопределенность, в то же время высоко оценивает роль случайностей; в других случаях, отрицая предопределенность, в то же время отрицает случайность. Роль случайностей, как правило, отрицается на уровне руководства и планирования событий, на уровне поведения единичных акторов иногда признается. Участники событий обнаруживают бóльшую противоречивость по сравнению с наблюдателями при оценке соотношения предопределенности хода событий и влияния действий акторов на этот ход.

Почти все акторы признают существенную роль информации в восприятии событий. Разумеется, в той же степени они признают роль дезинформации. При этом многие акторы признают трудность, а иногда и невозможность отличить правду от лжи. Однако, несмотря на реалии информационной войны, несмотря на впечатляющие успехи манипулятивных технологий, более половины респондентов настаивают на возможности такого различения. Участники событий в большей степени уверены в своей способности противостоять дезинформации, чем наблюдатели. Основными способами различения правды и лжи акторы считают сопоставление и анализ данных из разных информационных источников, сопоставление информации, полученной из СМИ, с личными наблюдениями, сами по себе личные наблюдения. Высокая степень дезинформации с обеих сторон вызывает у некоторых акторов гиперкритицизм по отношению к любой информации СМИ и даже к личным наблюдениям.

События оказывают существенное влияние на повседневную жизнь акторов. У активных участников они кардинально меняют ее. Наблюдатели обнаруживают тенденцию «спрятаться» в повседневность от разрушительной силы событий, но эта тенденция далеко не всегда венчается успехом. При этом в сознании некоторых акторов реалии повседневной жизни существенно искажаются через призму событий.

В целом события: а) угнетают; б) радикализируют; в) мобилизуют; г) искажают сознание и поведение акторов и инсайдеров.

Подтверждение, опровержение и уточнение полученных в данной работе результатов требуют проведения дальнейших комплексных исследований.

 

Литература

1. Арон Р. Введение в философию истории // Избранное: Введение в философию истории. М.: ПЕРСЭ; СПб.: Университетская книга, 2000. 524 с.

2. Балакірєва О.М., Дмитрук Д.А. Оцінки населенням України АТО на Донбасі // Український соціум. 2014. № 3 (50). С. 128–137.

3. Головаха Е.И., Кроник А.А. Психологическое время личности. К.: Наукова думка, 1984. 208 с.

4. Данто А. Аналитическая философия истории. М.: Идея-Пресс, 2002. 292 с.

5. Еременко А.М. История как событийность. В 2 т. Луганск: РИО ЛАВД, 2005. Т. 1. 544 с. Т. 2. 496 с.

6. Козеллек Р. Минуле майбутнє. Про семантику історичного часу. К.: Дух і літера, 2005. 380 с.

7. Порядок и хаос: новые вызовы для украинского государства и общества // Збірник доповідей Інституту стратегічних досліджень «Нова Україна» за 2016 рік. Ч. 1. Кіровоград: ТОВ «Імекс-ЛТД», 2016. 234 с. С. 60–160.

 

Примечания

↑1. О треуголке Наполеона как несобытийном феномене см. Р. Арона (1, 327); см. также у Р. Козеллека о соотношении битвы при Лойтене как события с войсковым уставом Фридриха II как структурной предпосылке события (6, 155–156).

↑2. Наилучший анализ указанной проблематики содержится, на наш взгляд, в работе А. Данто (4).