Постмодернизм как картонная мишень

Палящий по картонным мишеням хочет, чтобы его противником был или мертвец, или кто-нибудь, кто не может увернуться от пуль, или фантазм. Постмодернизм, по крайней мере тот, что в наши дни подвергается нападкам, как раз и является таким противником. Он практически стал историей. Постмодернистскую теорию сегодня не просто читают — ее историзируют; искусство и архитектуру постмодернизма давно уже сменили искусство и архитектура нового реализма и документализма. В России, к слову, уже в начале 1990-х годов художники призывали убегать в реальность «прочь от цитат».

Однако с недавнего времени постмодернизм снова стал блуждать по страницам газет и журналов, и не в связи с литературой или искусством, а в связи с философской политикой. Если говорить точнее, по меньшей мере три группировки жаждут свести счеты с постмодернизмом. Это, во-первых, «новые реалисты» в философии: они непременно хотят оказаться наследниками постмодернизма. Во-вторых, консервативные фельетонисты, философы и историки. Их полемические высказывания о постмодернизме имеют политическую подоплеку: они атакуют «левых в науках о культуре», да и вообще всех «левых». В их картине мира некие «постмодернистские нарративы» не только оказываются ложными по своей сути, но и несут ответственность абсолютно за все ныне происходящее: за Дональда Трампа, за фальшивые новости, за популизм… Третья группировка состоит из политиков, блогеров и медиаменеджеров правопопулистского крыла, перенимающих любые постмодернистские термины, попадающиеся под руку представителям первых двух группировок, ведущим отчаянный бой с ветряными мельницами…

Металепсис: Постмодернизм — не причина

В философии против постмодернизма в первую очередь выступают «новые реалисты». Так, философ Маркус Габриель в газете «Нойе Цюрхер Цайтунг» полемически представляет «новых реалистов» оппонентами постмодернистского «конструктивизма, который разными способами творит безобразия на поле современной культуры и науки». В своем тексте он опирается на основателя нового философского движения Маурицио Феррариса, который в своем уже разобранном на цитаты манифесте нового реализма связал постмодернизм с популизмом: «То, о чем мечтали постмодернисты, популисты воплотили в жизнь».

Этот часто цитируемый пассаж интересен не тем, что он «истинен», а тем, что он представляет собой «на самом деле» — выражение стратегического misreading, целенаправленного, и потому показательного неверного прочтения. Теоретики постмодернизма интерпретировали бы его как типичный пример металепсиса — замены предшествующего последующим, инверсии причины и следствия. Феррарис утверждает, будто постмодернизм является предпосылкой популизма, популизм — воплощением постмодернизма. Вот и Маркус Габриель устанавливает подобную металептическую связь. Он, к примеру, сомневается в том, что медиа конструируют реальность: «Медиа подозреваются в том, что не сообщают факты, а фабрикуют их, и это навлекает на них гнев популистов».

Высказать подобную мысль во времена, когда некоторые медиа ежедневно фабрикуют ложь, а определенные агентства, например Breitbart или Russia Today, поставили ложь на профессиональный поток, и объявить медиа, претендующие на то, чтобы не лгать, «лживой прессой», граничит с нечуткостью к контексту сегодняшнего дня и исторической амнезией (напомним: пропаганда и диктатуры XX века, пропаганда во времена Холодной войны и т.д.). И опять же мы имеем дело с металепсисом: гнев популистов показан следствием или эффектом, а не причиной; причина же — это «подозрения» теоретиков постмодернизма, что медиа создают реальность.

Выдвигающий подобные тезисы сам становится производителем некоего «постмодернизма», который не имеет ничего общего с постмодернизмом «настоящим». Вдобавок, он конструирует реализм, однако совершенно не видит конструкций реальности. Теоретики, причисляемые к постмодернизму, — как правило, имеются в виду постструктуралистские, постмарксистские и постфеминистские теории — каждый по-своему анализировали, каким образом функционируют различные конструкции (религии, политические идеологии, расовые теории, гендерные роли). Они, однако, не являются авторами этих конструкций. Более того, эти построения ими либо деконструировались, как это делал Деррида, либо, как у Фуко, интерпретировались в качестве дискурса.

Иначе говоря: существующие конструкции, коли уж на то пошло, являются совсем не следствием, а причиной теоретических усилий постмодернизма. Те же, кто питает отвращение к постмодернизму и отрицает сконструированность религий, идеологий, претензий на истину, гендерных ролей, истории, культуры и т.д., больше всего заинтересованы в том, чтобы порождать конструкции, которые проходили бы по разряду «правды» и «реальности» и, по возможности, не подвергались бы сомнению.

Оппозиции: «сконструированное» не является противоположностью «реального»

Исходить из предпосылки о сконструированном характере чего-либо совершенно не означает, что сконструированное не является реальным. Теоретики постмодернизма ничего подобного не утверждают. Да и зачем им это? На примере религий вполне успешно можно показать, что конструкция не просто реальна — она существует тысячелетиями и постоянно порождает новые реальности. Другой пример: тот, кто подвергает анализу расовую теорию, совершенно не отрицает реальности Холокоста. Скорее напротив: конструкции не только сами реальны — они оказывают реальное воздействие. Конструкции — если употребить другой постмодернистский термин — «перформативны». Впрочем, новые реалисты и прочие противники постмодернизма упорно противопоставляют конструктивизму постмодерна «реальность» или «реальное».

Так, философ Михаэль Хампе нарочито наивно интересуется: неужели его бабушка не была «настоящей»? Неужели она была просто конструктом? В самом ли деле холодно на Северном полюсе? Вопросы Маркуса Габриэля такие же намеренно наивные и при этом политически заостренные: в самом ли деле ценности, сформулированные в Декларации прав человека, — западный конструкт? Подобные примеры показывают, что авторы подобных вопросов совершенно не заинтересованы в серьезной дискуссии: тот, кто противопоставляет конструкциям реальное, промахивается мимо цели.

Это, по крайней мере, осознали новые реалисты и документалисты в искусстве, сделавшие уже свои осторожные выводы. Ведь противоположностью «сконструированного» в различных постмодернистских теориях является не «реальность» или «реальное», а — если здесь вообще можно говорить о противоположности — «естественное»; впрочем, что считать «естественным», если… и его по сути можно разложить на составные части? Однако вернемся к довольно наглядному примеру расовой теории: сконструированное представление о расе как ценности было не просто реально, и оно не просто имело реальные последствия: идеологи отрицали искусственность расизма. Он выдавался за «естественное», за «данность», за «факт». В этом-то и заключается проблема.

Оболванивание: бабушка — это не клеточная колония

Подобная вульгаризация постмодернистской теории не только отвлекает от продуктивной дискуссии, а вообще создает почву для популистских насмешек: ха-ха-ха, бабушки не существовало… Живот можно надорвать от смеха! Надо же, и пенис — тоже конструкт!..

Габриэль, упрощая немного иначе, вступает в краткую полемику со всеми, кто «считает, что ценности, заявленные в Декларации прав человека, являются конструктом Запада, а значит, не имеют всеобщей законной силы». Конечно, мыслители постмодернизма спорили о том, являются ли договоры по правам человека простой «данностью» или же были неизбежным следствием разумности людей. Однако никто не утверждал, будто они не важны, бессмысленны или «случайны»; речь шла о том, что они не берутся с потолка, не существуют вне социума и не дарованы нам Богом.

Являются ли они конструктами? Да. Почему бы и нет? Можно назвать множество причин, по которым права человека важны и являются благом, и при этом не отрицать того факта, что и они являются построением. Беспокоиться стоило бы в том случае, если бы права человека существовали «изначально» — и никто бы ими не интересовался. Своим же вопросом о том, идет ли в случае «прав человека» речь о «западных конструктах», Габриэль отсылает к совершенно иной дискуссии, которую он ловко увязывает с вопросом о сконструированности: он объединяет конструктивизм с культурными релятивизмом. При этом культурный релятивизм — когда определенные ценности признаются действенными только в рамках определенной культуры — сам по себе концепт в постмодернизме довольно спорный. Американский философ Ричард Рорти, умерший в 2007 году, например, оспаривал всеобщность телеологической доктрины, но высказывал идею об универсальности редискрипции.

Присвоение: деконструкция деконструкции рознь

Политики правого толка, правые популисты и представители движений за национальную идентичность также интересуются постмодернизмом. Это извращенный интерес, на котором стоило бы подробно остановиться. В политических интересах движений за национальную идентичность и правых популистов — оспаривание сконструированности различных надстроек, например культуры. Этьен Балибар, постмодернист-постмарксист, называл подобное «натурализацией культурного, социального или истории». Так, например, Сталин был заинтересован в естественном движении человечества к тому, что он называл «коммунизмом».

В то же время антиконструктивисты в сфере политики выворачивают постмодернизм еще больше: их цель — дезавуировать реальное, фактическое, доказательное — как конструкцию; примером здесь могут служить споры об изменении климата. Все, что им не нравится, объявляется конструктом, а их собственные построения провозглашаются истиной.

Не стоит удивляться, что рупоры новых правых, вроде Стива Бэннона, постоянно употребляют один из самых известных терминов постмодернистской теории — деконструкция. Бэннон говорит о деконструкции «элит», о деконструкции «государства». По сути, под «деконструкцией» он имеет в виду всего-навсего «разрушение». Однако на самом же деле речь идет не только о разрушении «элит» или «государства». В значительной мере это и политика терминологии — попытка сделать критические инструменты анализа и формы описания непригодным для использования. Американский журналист Томас Франк называл подобный способ присвоения протестных терминов и форм консерваторами, который можно обнаружить уже в 1980-х годах, мимикрией. При этом речь идет о мимикрии, которую интересует лишь беспрепятственное навязывание собственных властных претензий.

Принимающие консервативную, правопопулистскую мимикрию постмодернистской терминологии за «постмодернизм» практически безнадежны. Им может помочь только изучение самих постмодернистских теорий, которые лучше всего подходят для того, чтобы проанализировать и конструкции, отрицающие свой конструктивный характер, и конструкции, наряженные в субверсивные одежды. Не стоит волноваться за будущее этих теорий. Волноваться стоит за тех, кто в своей злобе против того, что они называют «постмодернизмом», впрягается в телегу политического популизма.

Источник: Geschichte der Gegenwart