Остатки слов

Прежде всего мне хотелось бы начать с несогласия. С несогласия с тем тезисом, который звучит в следующих строчках программного текста «Гефтера»: «спасение — личный выбор и явно не избавление в коллективной “судьбе”».

Это может быть так — и может быть иначе.

Если мы полагаем, что «политика» не имеет отношения к «судьбе», «спасению» и так далее, что политика есть лишь рациональное обсуждение и рациональное действие, если политика — это о том, как нам, оказавшимся по самым разным причинам и обстоятельствам вместе, сосуществовать, — тогда, разумеется, подобные сильные смыслы не только совершенно избыточны, но могут лишь мешать.

Они, с одной стороны, мешают нам сосуществовать, поскольку разделить их могут далеко не все, кого личный выбор, случайность или судьба свели вместе, на одном пространстве. Вместо того чтобы объединять, они разделяют — о чем столь ярко и вдумчиво повествует текст, разграничивая «чистых» от «нечистых», «причастных судьбе» от иных, — они создают «чужака» внутри, поскольку производят единство вовне и, следовательно, тот, кто не может принадлежать этому единству, оказывается исключенным вовне, он не только оказывается «не принадлежащим» к нам, нашему сообществу, но и, в силу дихотомии, принадлежащим к другим, внешним, в пределе — к врагам. Стремление к единству вовне порождает, как хорошо известно, внутреннего врага: если все строятся по колоннам, то появится и пятая, причем поскольку критерии задаются как объективные («вина» здесь оказывается онтологической виновностью), то и внутренний враг обнаруживается независимо от того, насколько он мыслит себя как врага — и насколько для него есть возможность быть врагом. Он определяется тем «объективным порядком вещей», от которого «никто не свободен», и, следовательно, свободен он лишь в том, чтобы переменить себя, — оставаясь собой, он является врагом, вопрос только — сознательным или бессознательным, в силу собственного выбора или обреченности — или же выбора как отказа «работать над собой».

С другой стороны, они же дают нам нечто, позволяющее соотнести себя с этим политическим сообществом, найти в нем смысл, выходящий за пределы прагматического и за пределы простых чувств — симпатии, антипатии, привязанности, которые ведь по природе своей изменчивы и необязательны именно потому, что непосредственны.

Та проблема, то противоречие, которое видится мне, лежит не столько в плоскости «судьбы» и «выбора», рационального и иррационального, сколько в том, что все эти большие слова, к которым обращаются, внутренне пусты.

Они не имеют обязывающего, связывающего действия и для самих произносящих. «Подлинность» никак не соотносится с собственным действием, это требование, предъявляемое вовне, но не к самому себе, «судьба» оказывается тождественна «случайности», поскольку все, что произойдет, не только post factum будет объявлено «судьбой», но та рамка, то видение судьбы не будет иметь никакого значения для последующего, выходящего за пределы «стечения обстоятельств».

То, что меня беспокоит, — это легкость обращения со столь большими и тяжелыми смыслами. Я более чем сомневаюсь в возможности для нас «секулярного проекта спасения» — и в этом плане, возвращаясь к тем словам, с которых начал, готов согласиться, что «спасение — личный выбор», не потому, что иным оно быть не может, но не может быть для нас. Беда в том, что просто сосуществовать и «рационально договариваться» недостаточно, это малое основание для того, чтобы действовать — не сиюминутно, а хотя бы в перспективе своей жизни и жизни своих детей. И здесь, увы, мы обнаруживаем, мне кажется, что это не только наша проблема — скорее, мы еще можем обращаться к выхолощенным, но живущим по инерции «большим словам», сохранившим что-то по инерции. Это и угроза для нас, и обнажение ситуации, в которой нам предстоит осознать их окончательную потерю, — и тогда каким образом объяснить себе нашу совместность?