Тарас Евченко: «В России нет экономики»

От авторов интервью: Про зоны особого режима, отсутствие кризиса ввиду отсутствия экономики, а также про несуществующих самозанятых мы беседуем с руководителем проекта «Стройка в России» фонда социальных исследований «Хамовники» Тарасом Евченко.

— За последние несколько лет неоднократно декларировалось прохождение дна кризиса в России. Недавно же власти заявили, что кризис еще долго не отступит. Как на текущую экономическую ситуацию реагируют люди и когда же ожидать окончания кризиса?

— Если смотреть с точки зрения тех, кто занят ретрансляцией образа «нормального европейского государства» и, соответственно фиксацией отклонений от такого идеализированного образа, то неизвестно. Если же смотреть со стороны тех, кто просто живет «как положено» — т.е. по местным понятиям, то кризиса в общепринятом понимании для них нет.

— Но ведь реальные доходы населения падают, кризис очевиден.

— Реальные доходы и другие подобные экономические категории, в которых только и возможно определение того самого кризиса, о котором много говорится, имеют весьма мало отношения к реальной жизни большинства людей вне, может быть, лишь нескольких крупных городов. Эта жизнь по своей глубинной сути имеет мало общего с общепринятым пониманием экономики, в первую очередь в разрезе веры большинства экономистов в наличие неких универсальных экономических законов, правил и норм, которые одновременно оказываются и основой парадигмы самой экономики, и предлагаемым инструментом ее более-менее внятного регулирования. Например, типичным примером является вера в деньги как в универсальный эквивалент стоимости. Жизнь показывает, что это вовсе не так: стоимость денег оказывается напрямую связанной с социальным «весом», а каждая транзакция в подобном случае получается уникальной. В подобных условиях тяжело сохранять веру в универсальные экономические законы и инструменты, да и вообще выделять отдельно некую «экономическую составляющую» людского бытования. В итоге содержанием честной экономической науки вынужденно оказывается фиксация отклонений от той или иной экономической модели, которая в силу самой своей модельной природы оказывается основанной на вере в универсальность ее применения. Но именно эта универсальность понимания очень часто оказывается сфокусированной вне предмета самой экономики. В итоге оказывается, что суть хозяйствования ускользает. Что, впрочем, мало кого волнует в мире за пределами хорошо описанного Симоном Кордонским и Юрией Плюсниным «пограничного слоя», находящегося между внешним миром и ресурсным ядром. В ресурсном ядре бытуют и хозяйствуют «как Бог даст», а внешнее обрамление этому придает как раз «пограничный слой», в котором и возникают категории экономики, политики, рынка, бизнеса и всего остального, что считается атрибутами нормального современного государства.

— Может быть, именно поэтому в политической повестке нет экономической темы? Обсуждают коррупцию, больницы — все, что угодно, кроме реальной экономики. Даже протестно настроенное население ничего не требует, в политических программах тоже мало внятных экономических стратегий.

— Ничего в этом удивительного нет, ведь глубинная суть так называемой «политики» и заключается в отражении реальных потребностей и чаяний. Отсутствие внятного публичного экономического дискурса — это и есть, по моему мнению, показатель того, что «политика» является в этом ключе эффективной. Зачем говорить о том, что от большинства людей крайне далеко?

— Есть ли вообще у населения запрос на подобный дискурс?

— Если признать, что описанный дискурс, где экономике отводится второстепенная роль, является эффективным, то из него же можно проследить реальные запросы «ресурсного ядра». Они просты — минимизировать потоки сдачи, максимизировав потоки раздачи, причем так, чтобы поменьше трогали. Вполне традиционная модель, которая остается неизменной многие столетия. В ней и найден устойчивый консенсус с населенными на территории. Протестно настроенное население, с учетом риторики этого протеста, — это представители другой страты, того самого пограничного слоя, который занят рефлексией и фиксацией отклонений от очередного «нормального положения вещей». При этом содержание этого «нормального положения» не столь важно как словарь фиксации, который основан на вере в наличие сущностного содержания у входящих в него терминов. Иначе говоря, подобный протест основан на вере в то, что за словом «политика» существует реальная политика «как там», за «коррупцией» существуют коррупционеры, за «экономикой» — рыночные товарно-денежные отношения и так далее.

— Получается, что говорить о социальной напряженности не приходится? Прямая линия с Путиным это в очередной раз продекларировала. Выходит, что этой напряженности действительно нет?

— Конечно. Пока власть соблюдает — осознанно или нет — определенный консенсус и не посягает на реальные основы жизнеустройства, социальной напряженности взяться неоткуда. Риторика на «пограничном» языке воспринимается как ритуальная, и пока за ней скрывается реальное «сдаточно-раздаточное» содержание, напрягаться особо повода нет. Попытки восприятия и интерпретации этой риторики вне ритуальности, которые предпринимают так называемые «оппозиционеры», оказываются направленными на достаточно узкую группу, причем, еще раз повторю, завязанную на чистой вере. Это в первую очередь ситуация столицы, где существует достаточно большой пласт населения, который прожил десяток лет в искусственном мире, уверовав в словарь и поездив по заграницам. Все это стало возможным просто благодаря расширенному пространству обслуживания хозяйственной бытийности крупных представителей ресурсного ядра. Причем чаще всего обслуживания в сфере имитационного обрамления, необходимого для соответствия правилам приличия «цивилизованного мира» — начиная с модного дизайна, заканчивая ведением бухгалтерии (естественно, постфактум). Ритуальный характер подобных практик был воспринят буквально, как «приближение к нормальности». Фактически, именно этих людей и принято было называть «креативным классом», хотя по сути это обычное сословие разночинцев, пусть и не оформленное до конца.

— Зачем же тогда государству разрушать сложившейся консенсус, пугая борьбой с самозанятыми, которые в вашей модели оказываются как раз в ресурсном ядре?

— Считается, что ради пополнения ресурсной базы, под которой чаще всего почему-то подразумевают бюджет. Меньше стало ресурсов, надо их добывать, чтобы раздавать. Логика тут понятна и традиционна: раз люди пользуются благами, исходящими из высшего центра (власти), т.е. получают раздачи, то должны и сдавать «по чину». Но здесь есть и другой аспект. По какому чину сдавать? Кто такие люди, выживающие самостоятельно, промышляющие на местах? Этот аспект, по моему мнению, не менее важен: в сословной структуре (жестко, между прочем, прописанной законодательно — см. работы Симона Кордонского) для подобных людей пока еще места не было. А оно должно появиться, иначе возникает риск для самого государства, риск утраты определенной тотальности. И этот аспект не менее, по моему мнению, важен, чем смысл обкладывания оброком — это в условиях логики государства уже следствие. И здесь возникла проблема: куцее слово «самозанятые», взятое из имитационного словаря, мало конкретизирует границы податного сословия.

— То есть государство пытается заключить с самозанятыми определенный общественный договор, чтобы присутствовать тотально?

— Нет, не договор. Само государство стремится быть всем, про общественный договор речи не идет. Тут скорее работает традиционная модель государства — иерархии. При этом для его существования, как в одной из последних своих книг отлично показал Леонид Бляхер, оказывается необходимым источник власти, который находится вне общества. То есть не условное общество «нанимает» государство, а само государство становится обществом, имея источник легитимации вовне. Леонид показал, что таким источником была власть Орды, божественная иерархия (Третий Рим), законы исторического материализма и так далее. Постепенно эти источники эррозируют и наступает настоящий кризис, который в «ресурсном ядре» ощущается даже не как потеря традиционной иерархии, а как разрушение сложившихся устоев взаимодействия. Сейчас, по Бляхеру, государство находится в попытке нахождения очередной сверхидеи (буквально «сверх»). Здесь важно то, что иного генезиса не было. Следовательно, речь стоит вести о том, что государство действительно стремится стать обществом через механизм служений, воплощенный в сословной структуре. В идеале это служение чему-то высшему посредством соответствующей иерархии, но на крайний случай сгодится и просто служение. Иные модели и механизмы, как показывает Леонид, не работали исторически и не были устойчивыми. Почему сейчас может быть иначе? Наблюдая за обыденным бытованием и хозяйствованием людей, трудно заметить предпосылки к обратному, что подразумевает действительно коренное переустройство мировоззрения.

— Что должно поменяться, чтобы этот круг был разомкнут?

— Почему поменяться? Здесь возникает классическая ловушка — отсыл к необходимости изменения предмета без предварительного познания его сути, что сразу же уводит разговор от самого предмета к обсуждению различных взглядов на его изменение, за коим сам предмет в итоге и будет презрительно отброшен как недостойный внимания.

Вот стоит дом. Из чего и как он построен, как в нем живут люди — все это становится неважным, ведь мы же собрались на его месте построить дом новый, благолепный. И теперь спорим уже увлеченно о новом доме, забыв напрочь о старом. Примерно так же выглядит и нынешняя модернизационная риторика, в чем и заключается ее главное достоинство: за высокими материями очередной перестройки существующее отбрасывается как ненужное. А люди продолжают жить так, как жили, неизменно приспосабливаясь и мимикрируя под те немногие отголоски «изменений», которые до них доходят. Как сказал недавно бригадир на стройке, где я работал, «начальство умное, ему виднее, а мы будем работать, как работали». Изменения жизнеустройства здесь рассматриваются примерно так же, как явления природы, например дождь: он пройдет, а дальше все будет, как раньше. И подобное, близкое к традиционному, миропонимание фактически исключает необходимую для любых изменений линейность восприятия, в том числе и времени.

— Вы рисуете какую-то сугубо архаичную картину…

— Архаичность как раз подразумевает линейную дуальность. Раз есть архаичность, значит должно быть и что-то антиархаичное. Сам отсыл к архаике подразумевает оценку самой точки взгляда, то есть выражение позиции смотрящего. А это сразу же создает намек на необходимость модернизации того, что наречено архаикой. Это сразу же приводит к утрате важнейших смыслов. В первую очередь утрачивается как раз таки статичность практик, которые автоматически становятся «недоразвитыми». А так ли это? Даже сам этот вопрос становится неуместным.

Возникает ловушка, про которую я говорил: принятие внешнего оценочного словаря приводит к искренним заблуждениям за счет подмены принятия фиксацией отклонений от словаря. В итоге, например, многие российские промысловики искренне уверены в том, что они занимаются бизнесом. Почти нормальным, но с отклонениями от того понимания нормальности, которое есть в словаре. Кто-то начинает вздыхать про «институциональную недоразвитость», кто-то про «коррупцию», кто-то про «неразвитость рынков» — у каждого что-то болит, а о чем болит, о том он и говорит, искренне полагая, что стоит решить эту «проблему», как все сразу станет нормально. Победим коррупцию — заживем! Что-то в таком духе. Но мало кто осознает и понимает, что бизнеса в стране просто нет.

— А что есть?

— Есть промыслы, построенные вовсе не на экономических основаниях, а бизнеса, в основе которого лежит экономика рынков, нет. Да и экономики рынков в ее общепринятом понимании нет, причем никакой — ни недоразвитой, ни неформальной, ни теневой. Люди хозяйствуют иначе, осваивая ресурсы для извлечения пользы с соблюдением понятий и в рамках вполне осознанной и замкнутой группы «своих», руководствуясь мерой справедливости, которая всегда локальна.

В идеальном сословном государстве, по идее, места промыслам нет, остаются только служения в соответствии с закрепленной и неизменной их иерархией. Но в реальности, конечно, такого не бывает: какие-то ресурсы населенные на территории осваивают самостоятельно себе на пользу. В этом случае задачей всеобщего государства оказывается монополизация права наделения ресурсами, то есть сама возможность их использования должна быть легитимирована государством, а на локальном уровне персонифицирована. Ресурсами можно только наделять для исполнения служений. Само направление такого движения уже исключает бизнес в западном понимании как таковой хотя бы по причине невозможности унификации любых хозяйственных транзакций, которые оказываются завязанными на личности, и курсом на монополизацию права распоряжения ресурсами.

— К чему тогда вообще разнообразная риторика поддержки бизнеса, рассуждения о его социальной ответственности, всякие программы поддержки?

— Промысловая логика фрактальна, то есть повторяется на всех уровнях, пусть даже и в случае осваивания тех ресурсов, которые оказываются независимыми от государства, которое тоже может быть помыслено как промысловик, занятый одновременно и осваиванием ресурса, и поддержанием собственного уважения, и соблюдением понятий. Но эта промысловая деятельность вынуждена также мимикрировать под внешние требования и ожидания. Отсюда и риторика бизнеса и его поддержки, в которую многие представители власти верят, отсюда же и создание специальных зон с особым режимом (например, особых экономических), в которых искусственно создается квазиэкономический режим, позволяющий вести в них квазибизнес разнообразным «иностранным инвесторам». Во всех этих случаях стоит понимать, что появление бизнеса рассматривается как еще один источник ресурсов, из которого можно получать, в том числе, и «социальную ответственность» по указанию сверху — от забора до обеда. То есть бизнес необходимо создавать и привлекать, чтобы потом получать. То есть раздать, чтобы потом сдавали. Очевидно, что при распределении подобных раздач они осваиваются как ресурсы, что внешние наблюдатели интерпретируют как коррупцию, за теми немногими исключениями сверхособых зон, в которых режим обеспечивается путем надежной «крыши», которая гарантирует его соблюдение. Так получается квазибизнес, источником ресурса для работы которого неизменно оказывается персонифицированная власть, то есть тот же промысел, хотя и с оттенком маргинальности.

— А есть ли какое-то место для нормального бизнеса?

— Есть, за границей — там, где есть экономика. Только здесь можно безопасно руководствоваться экономической логикой без риска нарушения гораздо более весомых понятий. То есть можно тихо заниматься бизнесом из России на зарубежных рынках — например, создавать ПО и так далее. Заниматься до тех пор, пока эта деятельность не будет кем-то воспринята в ресурсной логике как социальная несправедливость, то есть нарушение понятий. За это должна неизбежно последовать ответка — наказание, за которым уже бизнес исключен.

— Что является первопричиной всего этого? Всегда ли все так было устроено или мы отклонялись куда-либо? Есть ли вероятность изменений?

— Отклонялись во времена смут, когда с трудом выстроенные храмы подобным образом устроенного государства-общества, осиянные сакральным смыслом, рушились. Рассуждать о причинах подобного обрушения я бы при этом остерегся по причине того, что спор о них составляет одно из основных содержаний публичной «политики» — то есть поиска идеального прошлого ввиду отсутствия будущего по причине цикличности восприятия времени. Но сам факт наличия подобных смут и следующих за ними отклонений не подлежит сомнению, хотя эти отклонения вряд ли можно считать качественными — скорее, каждый раз функции уходящего государства брали на себя локальные игроки, наследуя при этом привычные практики, превращая их в локальные: от бандитизма до крышевания. Но затем возрожденное государство постепенно неизменно восстанавливало статус-кво, наследуя ту же традиционную модель. До новой смуты.

— Если история с самозанятыми будет развиваться, могут ли эти самозанятые стать протестной группой? Могут ли из них появиться реальные общественники?

— Мне кажется, что вся эта история излишне алармически перегрета. Что такое «поход на самозанятых» в рамках внешней обрамляющей риторики? Всего лишь очередная блажь начальства, которую надо перетерпеть, изобразить то, что хотят, чтобы отстали. А дальше все будет, как раньше. Мало кого из свободных промысловиков это серьезно волнует, а я общался не с одной сотней человек. Другое дело, если государство начнет действовать не в русле имитационной риторики, а воплощая в жизнь понимание реальности. Например, путем введения подушевой подати, как это пытались изобразить белорусы, или путем законодательного оформления податного сословия. Тут уже ощущается риск посягания на право выживать самостоятельно, за которым автоматически следует риск утраты возможности распоряжения ресурсом, который является основой промысла. И вот здесь уже есть пространство для реального протеста. Запрети пользоваться дорогами — получишь протест, запрети пользоваться лесами — получишь протест, запрети пользоваться водами — получишь протест и так далее. Другое дело, что «общественность» здесь слово не очень подходящее.

При поддержке фонда социальных исследований «Хамовники»

Источник: Ульяновск — город новостей