Борис Капустин: История как практика

1.

— Вы цитируете Гефтера. Зачем?

— Гефтера я цитирую прежде всего для себя. Я не гефтеровед и не могу претендовать на раскрытие подлинного понимания, истинного прочтения Гефтера. Поэтому я использую его прагматично. И вообще-то считаю, что в этом ключе и следует беседовать с интересными людьми — и с Гефтером, и с Гегелем, и с кем угодно. В чем он мне важен? Он важен мне как ориентир. Я, наверное, мог бы выделить четыре-пять больших направлений, на которых он служит для меня ориентиром.

Первое направление — это понимание проблемы общего и особенного, которая является фундаментальной проблемой понимания истории. Гефтер работает с ней очень интересно. Особенное в его понимании уже не предстает всего лишь проявлением общего. Особенное обладает достоинством полноценного и самостоятельного бытия, так что общее выступает, скорее, его стороной и моментом. Конечно, очень важными стороной и моментом, ибо через них одно особенное связано с другими, а также получает то или иное значение в контексте общей их истории. Такое понимание связи общего и особенного кладет конец механистическому детерминизму и раскрывает нравственное измерение истории, показывая роль в ней целенаправленной и ответственной деятельности людей.

Второе направление непосредственно на философском уровне связано с первым. Говоря гефтеровским языком, я обозначу его так: «Россия — мир». Оба этих понятия — «мир миров», которые многообразными путями входят друг в друга, и в этих способах взаимного проникновения и взаимного обогащения (через конкретику коллизий и борьбы) — вся суть дела. Проекция первого направления на второе в том и состоит, что «мир» — это не «общее» для России как «особенного». «Мир» — это другое особенное, и «общее», т.е. тенденции и контекст всемирной истории, Россия и «мир» могут выработать только взаимодействием/«трением» друг о друга. Во всем этом у Гефтера нет ни грамма русско-российского великодержавия. Ведь в той же логике можно проанализировать пары «Аргентина — мир» или «Япония — мир». На мой взгляд, это есть не только «деконструкция» Логоса истории, с которым столь упорно и подчас столь комично воевали «постмодернисты» разных мастей, но и того, что я бы назвал « популярной чаадаевщиной», которая видит (нелепый) «смысл России» только в том, чтобы преподавать уроки Западу под рубрикой «Смотрите на нас и не делайте так, как мы».

Третье направление — проблема прогресса. Гефтер — один из тех, кто освобождает историю от смирительной рубашки «прогресса» или от фетишизма «прогресса». Бесчисленные мерзости, творимые в истории от имени прогресса, бесконечные страдания угнетенных, обесцененные господами и их холуйствующими эспертами в качестве «платы за прогресс», лишаются оправдания в результате преодоления прогрессистского фетишизма. А вот борьба за свободу и достоинство человека «здесь и сейчас» — без пристегивания ее к химерам «светлого будущего» — обретает полновесное значение. Возможно, подобные соображения сказались в решении Гефтера выйти из ельцинского Консультационно-аналитического совета после кровавого октября 1993 года.

Следующее направление — понимание исторических или общественных противоречий. Как они соотносятся с деятельностью людей? Есть ли такие противоречия — та «объективная реальность», по отношению к которой люди что-то предпринимают, делают, адаптируются к ним или пытаются их «разрешить»? Или люди, как они реально есть в истории, — сами сторона, или даже стороны, противоречий? В этом случае разрешение противоречий есть прежде всего изменение самих себя. Конечно, сие достижимо только посредством практических действий, а не уединенной медитации и внутреннего самоочищения (как предпосылки «правильных» действий). Помните, как у Маркса в «Святом семействе»: самоотрицание пролетариата и есть процесс революции и ее главное следствие. Конечно, очень важно найти, выработать такие формы практики, в которых изменение самих себя возможно. Наверное, высший трагизм революций, подобных Октябрьской в России, во многом объясняется муками и неудачами такого самопреобразования поднимающихся на борьбу угнетенных классов. Не отсюда ли во многом трагическое восприятие Октября Гефтером, в то же время полностью свободное от того пошлого охаивания этого события и попыток «измельчить» его (до большевистско-германского заговора, переворота и т.п.), которые свойственны вульгарным постсоветским либералам?

Наконец, пятый ориентир — расшифровка марксовой формулы об истории как естественно-историческом процессе. Для меня эта известная формула долго была загадкой, если не сказать оксюмороном. В конце концов, основа основ исторического сознания — признание истории надприродной реальностью, ее закономерностей — закономерностями человеческой деятельности (которая не может не быть сознательной), а не бессознательной природы. Иными словами, сама объективность в истории — качественно иное явление, чем объектность природы, а потому сводить то и другое в предикате, относящемся к одному и тому же явлению, казалось мне теоретически недопустимым. Мне кажется, что с помощью Гефтера я все же понял, что сие может означать. (Или я «вчитываю» мое понимание этой формулы в Гефтера? Впрочем, какое это имеет значение?) История, конечно, всегда остается историей (она ни при каких условиях не может превратиться в греческий «фюсис»). Но она может приобретать «облик природы», «протекать» как «природный процесс», т.е. подавляя или сводя к минимуму самоопределение людей и то их самопреобразование, о котором мы говорили раньше. Ее собственные процессы выступают в отношении людей как то, что Кант называл «причинностью природы», поэтому и относя действие «причинности свободы» (во всяком случае, за рамками его «третьей критики») в трансцендентный мир. И это-то и есть «нормальный ход» истории! Его можно назвать «эволюцией», а Маркс называл «естественно-историческим процессом», и его нужно концептуально и практически отличать от тех редких, но поворотных моментов истории, в которых свобода (конечно, условная, релятивная, «конкретная», а не как кантовская автономия, противостоящая гетерономии) или «причинность свободы» играют гораздо бóльшую роль. Только за счет таких моментов, только в качестве протяженности между ними (что, впрочем, всегда обнаруживается только «задним числом») «естественно-исторический процесс» все же принадлежит реальности истории, а не природы-фюсиса. Говоря совсем просто, уберите из истории революции — у вас исчезнет сама история. Ведь не случайно, что пошлые периоды самодовольства, как, например, конец 80-х — 90-е годы прошлого века, когда мнится, будто революции остались позади, оказываются периодами «конца истории». И великий трагизм Октября — это не просто его неудачи и разочарования, это — то и другое вкупе с той свободой, которую он, как и всякая другая революция, дал низам. Разумеется, на «момент революции».