Право помнить

Рецензия на книгу: Маити Гиртаннер (в соавторстве с Гийомом Табаром). И у палачей есть душа / Пер. М.В. Шмаиной, лит. ред. М.К. Великановой, К. Черняк. – М.: МХК «Осанна», 2017.

Сначала эта книга кажется подчеркнуто несовременной — именно потому, что очень современен сам ее материал: ожидания, задаваемые материалом, противоположны тому, как он с самого начала разворачивается. Потом понимаешь, что именно в этом заключается ее насущность. Внешним образом книга Маити Гиртаннер представляет собой свидетельство о том страшном, что делали с людьми в XX веке. Именно присутствие таких свидетельств создает опыт современности: те, кто пытаются их обойти, ощутимым образом выпадают из истории и вынуждены ее фальсифицировать.

Но начав читать книгу, сразу видишь, что она устроена не как история о расчеловечивании человека. Ее жанр — свидетельство о чудесном событии, рассказ о радости, которую даже нельзя назвать «нечаянной», потому что именно ее автор чает всю свою жизнь. Это главное событие не отложено до выигрышной позиции в финале — о нем сообщают сразу, как в средневековой литературе, еще не знающей позднейших приемов сюжетной выразительности.

Таким образом, именно событие, открывающее книгу, оказывается ее телеологическим пределом, точкой, к которой стягивается повествование. Вот это событие: один человек обнимает на прощание другого — того, который мучил его и сделал калекой; тот просит прощения и получает его.

В сущности, мы знаем главное. Все остальное время повествования посвящено рассказу о том, как до этого дошло. Здесь нет исследования предельного опыта страдания, погружения в бездны своей и чужой души — собственно, и личных человеческих отношений между носителями душ тоже почти нет. История Маити ведется между целомудренных умолчаний: весь интерес рассказчицы сосредоточен на исполнении долга — не того, который противостоит чувству, а того, который переживается как состояние одолженности — что сделать с тем, что тебе дали?

Все эти дары, большие и малые, — талант пианистки, молодость, привлекательность, здоровье, владение собственным телом — оказываются отданы, возвращены по назначению.

Молодая девушка участвует во французском Сопротивлении, в конце концов попадается, ее увозят в тайную тюрьму, унижают, пытают почти до смерти, в последний момент товарищи спасают ее, вот только она калека и прежняя жизнь уже невозможна. Музыки больше не будет, как и множества других вещей; музыки не будет у человека, который с детства был прежде всего музыкантом.

«Свидетельствуя о моем опыте, я часто повторяла: я не хочу видеть в своей жизни трагедию. Кто хочет, чтобы его жалели, ничего не сможет дать. Жизнь, замкнутая на себе, не может быть плодотворной. Свидетельство ничего не стоит, если ты представляешь саму себя».

Создана сцена для трагедии, но трагедии не будет, во всяком случае не о ней нам хотят сообщить. Рассказ, ведущийся возвышенно-приподнятым языком, здесь делается подчеркнуто трезвым и сдержанным. Постепенно становится ясно, что ничего нельзя вернуть, отданное отдано навсегда. Необратимость утраченного, невозможность восстановить «все как было» — опыт, объединяющий жизнь, исполненную высокого страдания, со всякой, какой угодно, рядовой жизнью. Этот опыт является и рамкой для нашего исторического чувства, определяемого невозможностью сделать бывшее небывшим.

Но Маити Гиртаннер рассказывает о другом опыте, который открывает бывшему дверь, вызывает его в настоящее, чтобы оно стало чем-нибудь новым. Она рассказывает о нем так, как говорят о несомненных чудесах: невозможном исцелении или воскрешении мертвого. Это чудо — осуществившаяся возможность простить.

Ханна Арендт видела в способности человека прощать фундаментальную возможность начать новое в истории, выйти за пределы связи причин и следствий, которая делает все наши поступки роковыми.

Но у прощения как человеческого действия есть та определенность, ограниченность, которая и делает его действием самого человека, актом его воли:

«К стихийным данностям в области человеческих дел принадлежит то, что мы не в состоянии прощать, когда нам не оставлен выбор повести себя иначе и при случае наказать; и наоборот, преступления, оказывающиеся ненаказуемыми, обычно бывают также и такими, которые мы не в состоянии простить. В случае этих последних дело идет о том, что мы после Канта называем “радикальным злом”» (Арендт. Vita activa).

Маити Гиртаннер безусловно столкнулась с «радикальным злом». Прощение, которое она хочет (здесь очень важно это «хочет») дать военному преступнику, — это то радикальное прощение, которое, с точки зрения Арендт, делает любовь самой мощной антиполитической силой. Говоря это применительно к христианскому прощению, Арендт все же неявно представляет себе любовь как силу, связывающую двух любящих в предельно (беспредельно) личном отношении. Такое отношение уничтожает срединное пространство, в котором пребывают «другие»: «Мир между любящими сгорел». Но любовь, которая питает желание Маити простить, очевидно совсем другого рода. Мир если и сгорел между ней и Лео, то только в том самом смысле, в каком он сгорел для всех «миллионов, убитых задешево». На месте личного разверзлась пропасть отношений никого ни к кому. Маити Гиртаннер не исходит в своем прощении из исключительного «кто ты есть» другого; она самой своей волей простить призывает это «кто ты есть» из тьмы: «Мне думалось, что Лео нужно слово извне, чтобы отойти от зла и освободиться. Я имела безумие думать, что на мне лежит особая ответственность, на мне, прошедшей через его смертоносные руки».

Та встреча, что в итоге случилась без всяких усилий Маити, частью подтверждает исходную интуицию Арендт:

«Но из того, что тот самый кто, который непроизвольно обнаруживается в поступке и речи, есть подлинный предмет прощения, всего яснее видно, что мы здесь имеем дело еще с определенным модусом действия, равно как здесь же и глубочайшая причина того, что никто не может простить сам себя; тот, ради кого кому-то что-то прощают, располагается вне опыта, который мы можем иметь с самими собой» (Арендт. Vita activa).

Прощение есть модус действия, принципиально выводимый лишь из со-бытия с другими, он недостижим и непознаваем в интроспекции суверенного самосознания — вот что имеет в виду Арендт: «Только тот, кому уже простили, может простить сам себе».

Но как тот, с кого начинается прощение, обретает саму эту возможность? Является ли он первым в этом ряду или он сам уже причастен дару прощения? Для Маити Гиртаннер прощение есть передача дара и тем самым восстановление его:

«Это то, что я чувствовала по отношению к Лео: печаль при виде грязи, в которую может зайти жизнь, сбившаяся с пути. Сострадание перешло в желание простить. Безумное, почти навязчивое желание, тем более безумное, что я считала невозможным его конкретизировать. Через много лет, когда это желание стало почти привычным и обыденным, я спросила себя: “Действительно ли я простила? Поистине ли?” Лео был далеко, шансов встретить его практически не было, поэтому чего стоило утверждение, что я его простила? Что от себя я в это вложила? В конце концов, немного. Вот почему встреча весной 1984 года, о которой я рассказала в начале книги, меня потрясла. При этом невероятном событии Господь поймал меня на слове. Поскольку мои пальцы больше не могли бегать по клавишам, я поняла, что прощение — это партитура, разыгрываемая в четыре руки с Господом».

Но необходим еще и третий участник — тот, кто ищет прощения по собственной воле и не для того, чтобы уйти от наказания. В некотором смысле, самое чудесное в истории о прощении — то, что нет такой бездны, откуда нельзя было бы о нем просить.