Новый европейский нарратив?

Обзор книг:
«Великая регрессия» под ред. Г. Гейзельбергера (The Great Regression / Ed. by H. Geiselberger. Polity, 2017. 197 p.);
«Конец Европы: диктаторы, демагоги и наступление темных веков» Джеймса Кирчика (Kirchick J. The End of Europe: Dictators, Demagogues, and the Coming Dark Age. Yale University Press, 2017. 273 p.);
«После Европы» Ивана Крастева (Krastev I. After Europe. University of Pennsylvania Press, 2017. 120 p.);
«Скользкий склон: Брекзит и тревожное будущее Европы» Жиля Меррита (Merritt G. Slippery Slope: Brexit and Europe’s Troubled Future. Oxford University Press, 2017. 320 p.);
«Россия и западные крайне правые. Черное танго» Антона Шеховцова (Shekhovtsov A. Russia and the Western Far Right. Tango Noir. Routledge, 2017. 282 p.);
«В защиту Европы: можно ли спасти европейский проект?» Лукаса Цукалиса (Tsoukalis L. In Defence of Europe: Can the European Project Be Saved? Oxford University Press, 2017. 238 p.).

Давно уже, в 2013 году, в период затишья перед бурей, Жозе Мануэль Баррозу — тогдашний председатель Комиссии Европейского союза — произнес речь на запуск нового проекта. Это было еще до кризиса с беженцами, до вторжения России в Украину, до Брекзита, до терактов в Париже, Брюсселе, Лондоне, Барселоне.

И все же, невзирая на это, Баррозу — как и многие другие — уже тогда чувствовал, в какую сторону дует ветер. Европейские лидеры казались отчужденными технократами, и сами отдавали себе в этом отчет. Политические институции Европы были непопулярны. Падение курса евро вызвало у множества людей возмущение и злость. Хуже того, казалось, молодые европейцы вообще не понимают, зачем нужен этот союз. Баррозу выступил с таким предложением:

«Я думаю, что сейчас, в начале XXI века, в интересах нового поколения, которое не так сильно отождествляется с нарративом Европы, нам нужно продолжить рассказывать историю Европы. Это как с книгой: нельзя задерживаться на первых страницах, даже если эти первые страницы несказанно хороши. Нам нужно продолжать повествование, продолжать писать книгу настоящего и будущего. Именно поэтому нам нужен новый нарратив для Европы».

После чего он запустил «Новый европейский нарратив» — культурный проект, который несказанно внушительно выглядел на бумаге. Художники, писатели и ученые по всему континенту поставили свои подписи под декларацией: «В свете текущих глобальных тенденций нужно заново утвердить ценности человеческого достоинства и демократии». Они внесли свою лепту в издание сборника «Дух и тело Европы: новый нарратив» (The Mind and Body of Europe: A New Narrative). Дебаты о новом нарративе велись по всей Европе: в Милане, Варшаве, Берлине — равно как и в Брюсселе. Члены Европейской комиссии (в нее входит по одному представителю от каждого государства — члена Союза) также организовывали повсюду «гражданские диспуты». Был создан веб-сайт «Нового нарратива», чтобы молодые европейцы могли «сказать свое слово».

Задачей проекта было создать непреложное чувство евросоюзной идентичности. Хотя для представителей англосаксонской культуры это звучит курьезно, многие современные европейские государства были созданы именно в результате подобного рода инициативы сверху: вспомним объединение Италии и Германии в XIX веке или возрождение Польши после Первой мировой войны. Проект Баррозу обладал рядом черт, присущих массовым национальным движениям: поддержка интеллектуалов и художников, внятная идея, возвышающая дух концепция.

Вот только популярным этот проект не стал. Художники, писатели и ученые перессорились из-за этой декларации. Сборник «Дух и тело Европы» канул без следа. Дебаты прошли не замеченными широкой публикой. Веб-сайт проекта все еще активен, но, похоже, давно не обновлялся. Ни в одной из шести книг, которым посвящен этот обзор, авторы — эксперты по европейской политике — вообще не упоминают о «Новом нарративе». Правда, у Жиля Меррита, автора книги «Скользкий склон: Брекзит и тревожное будущее Европы» (Slippery Slope: Brexit and Europe’s Troubled Future), есть глава под названием «В поисках “большой стратегии”… или даже нового нарратива», но об инициативе Баррозу он не говорит ни слова.

И все же в каждой из этих шести книг по-своему — и по самым разным причинам — утверждается, как само собой разумеющееся, что новый нарратив, или новый европейский политический проект, или институциональная революция — это именно то, что нужно Европе. Легко понять, почему это так. Континент сотрясают кризисы, с которыми ни одно европейское государство или нация не может справиться в одиночку: прибытие миллионов мигрантов, рост терроризма, распространение международной коррупции, дисбаланс, созданный единой валютой, высокий уровень безработицы в среде молодежи в ряде регионов, угроза со стороны реваншистской России.

В то же время Европа, подобно Американским Штатам до принятия конституции в 1789 году, по-прежнему лишена политических механизмов, позволяющих объединенными усилиями решить какую-либо из этих задач. Общеевропейская внешняя или военная политика все еще остается иллюзорной мечтой; общую границу трудно защищать; до общей экономической политики еще идти и идти. Вместо этого политические решения о судьбе целого континента принимаются в одностороннем порядке крупными государствами, что зачастую вызывает раздражение у малых стран. Или же решения не принимаются, и в таком случае ропщут уже народные массы.

Во всем этом нет ничего нового. Как пишет Генрих Гейзельбергер в предисловии к сборнику из пятнадцати очерков «Великая регрессия» (The Great Regression), все составляющие нынешних европейских невзгод вполне предсказуемы, более того, их и предсказывали, и не только в 2013 году, но еще в 90-е, в эпоху великого оптимизма в отношении Европы и, шире, глобальной экономики: «Все риски глобализации, которые были видны уже тогда, фактически стали реальностью». В то время была также надежда, что европейские и международные институты объединят людей так, что общие решения окажутся возможными. Членство в ЕС и НАТО, а также десятки небольших организаций, посвященных всему, от законодательного регулирования фармацевтической промышленности до поддержки культуры, постепенно сплотят континент. Многие надеялись, что в конечном итоге они также помогут интегрировать Россию и Северную Африку в Европу. Но этого не произошло. Несмотря на все надежды, за последние два десятилетия не появилось коллективной европейской идентичности, не говоря уже о западной или «космополитической» коллективной идентичности, которая могла бы дать единое политическое решение какой-либо из этих проблем.

Читая актуальную литературу о Европе, нетрудно понять, почему так получилось. Точно так же, как художникам, писателям и ученым, приписанным к «Новому нарративу», не удалось прийти к единому мнению, куда двигаться дальше, не удается это и авторам данных шести книг. И примечательно, что, хотя они из разных стран — Великобритании, США, Греции, Украины, Германии, Болгарии, — проблема здесь не в национальной специфике. Они расходятся в понимании темперамента, идеологии и даже, можно сказать, эсхатологии Европы. В конечном счете, у них нет общего представления о завершающей фазе игры: куда идет Европа, чем она должна стать и что ей следует делать, чтобы достичь своего.

Во всяком случае, большинство авторов «Великой регрессии» исходят из одного и того же важного положения. Гейзельбергер уточняет: книга ищет выход не просто из кризиса, а из «неолиберального» кризиса, который, по его мнению, был вызван экономическими подходами, господствовавшими в последние три десятилетия: то есть речь идет о философии не только Рональда Рейгана и Маргарет Тэтчер, но и Тони Блэра, Билла Клинтона и Международного валютного фонда. Некоторые из его аргументов давно в ходу, их можно услышать не только от левых, но и от правых, и от центристов. Финансовые рынки слишком сильны; профсоюзы слишком слабы. От глобализации на Западе выиграли богатые, а бедные проиграли. Дерегулирование преподнесло очень неприятные сюрпризы.

Учитывая то, что в консервативных кругах Великобритании и США Евросоюз имеет репутацию институции с левым уклоном, может показаться парадоксальным мнение ряда авторов «Великой регрессии»: несмотря на все усилия по перераспределению средств и поддержке социального благосостояния, ЕС — одна из частей единой проблемы неолиберализма. Например, Роберт Мисик утверждает, что ЕС с его едиными нормами и законами о конкуренции делает «практическое осуществление левых идей» невозможным. Поскольку такое мнение разделяет лидер британской лейбористской партии Джереми Корбин, с этой позицией приходится считаться: в конце концов, если бы лидером лейбористов был человек, настроенный проевропейски, а не скептически, может быть, Великобритания и не стала бы отказываться от европейских институций.

Беда в том, что непонятно, как мог бы быть устроен альтернативный, более левый Евросоюз. Можно ли позволить членам единого европейского рынка заново национализировать промышленность? Или банки? И если все эти решения в свое время закончились провалом, почему они должны сработать сейчас? Славой Жижек предлагает неожиданно прагматичную «левую альтернативу» нынешнему режиму международной торговли — «программу новых, непривычных международных соглашений — соглашений, которые устанавливали бы контроль над банками, обеспечивали соблюдение экологических стандартов, защищали права трудящихся, гарантировали доступность здравоохранения, безопасность сексуальных и этнических меньшинств и т.д.». Поскольку все это часть уже существующих глобальных торговых соглашений, ничего особо революционного здесь нет; но, по крайней мере, это конкретная идея, которую можно воплотить в жизнь совместными усилиями, будь на то желание.

Тем не менее, даже авторам «Великой регрессии» не удается прийти к консенсусу относительно причин нынешних проблем. Например, Ивана Крастева не слишком заботит вопрос собственности на средства производства, зато он крайне обеспокоен миграцией и иммиграцией, повлекшими за собой «мажоритарные» политические устремления. И в эссе, опубликованном в «Великой регрессии», и в небольшой книжке «После Европы» (After Europe) Крастев утверждает, что во многих европейских странах волны беженцев, направляющихся в Европу, вызвали не просто экономические опасения и рост расизма, но своего рода «демографическую панику». Для его соотечественников-болгар «наплыв мигрантов сигнализирует об их [болгар] выходе из истории, а популярный аргумент, что стареющая Европа нуждается в мигрантах, лишь усиливает растущее чувство экзистенциальной меланхолии… Останется ли через сто лет хоть один человек, способный понять стихи на болгарском языке?»

Крастев также считает, что отмена границ внутри Европы, одно из величайших достижений Европейского союза, для многих оказалась психологически затратной. Да, образованные люди с удовольствием путешествуют, живут и работают по всему континенту. Но те, кто не может или не хочет жить за границей, относятся к ним с подозрением. «Они чувствуют себя комфортно у себя на родине и не доверяют тем, у кого сердце в Париже или Лондоне, деньги — в Нью-Йорке или на Кипре, а политические симпатии — в Брюсселе». Из-за этого разрыв между деревней и городом, столь явный, например, в Соединенных Штатах, в Европе приобретает дополнительное измерение: люди в маленьких городах и деревнях часто настроены против ЕС, а жители больших городов поддерживают его. Стоит помнить, что голоса по Брекзиту в Великобритании разделились не только по линии «богатые/бедные», но и по линии «город/деревня». Широкие слои преуспевающих сельских джентри Британии проголосовали против Европейского союза и привнесенных им чуждых способов жизни.

Побочные эффекты такого дискомфорта могут быть по-настоящему опасны. По мнению Крастева, в ответ на этот вызов этническое и политическое большинство в некоторых странах начало вести себя, как притесняемые меньшинства. Утверждая, что для сохранности государства и «защиты нации» от внешних угроз и иностранного влияния необходимы особые меры, нелиберальные лидеры в Польше и Венгрии предприняли попытки серьезного давления на суды и средства массовой информации, во втором случае весьма успешные, чего не скажешь о случае с Польшей.

Но продвижение интересов «истинных поляков» или «истинных венгров» в противовес якобы нелояльным космополитическим элитам — явление не только «восточноевропейское». Если бы президентом Франции стала Марин Ле Пен, лидер Французского национального фронта, занявшая второе место на выборах 2016 года, она несомненно попыталась бы добиться того же самого для «истинных французов» — и, конечно, Дональду Трампу хотелось бы того же для «настоящих американцев». Британские сторонники Брекзита в худших своих проявлениях куда больше напоминают английских националистов, чем сторонников свободной торговли, каковыми себя провозглашают.

Крастев, подобно его коллегам-соавторам, остерегается предлагать решения и ограничивается загадочным наблюдением, что европейские кризисы всегда делали для объединения континента больше, чем европейские институции. Джеймс Кирчик в книге «Конец Европы» (The End of Europe) также предлагает горькое утешение: «Хотя существует множество аргументов в пользу европейской интеграции, возможно, самый сильный сводится к тому, что альтернатива намного хуже». Кирчик, как и Крастев, считает, что наиболее серьезные проблемы Европы лежат скорее в психологической и культурной, чем экономической сфере. Но Кирчик формулирует проблему иначе. Он опасается «утраты веры в универсальную гуманистическую ценность того, что можно назвать европейской идеей».

Он видит в правом популизме то же презрение к закону и демократическим нормам, которые наблюдает Крастев. В главе, посвященной Венгрии, он подробно цитирует известную речь венгерского премьер-министра Виктора Орбана о «нелиберальной демократии», в которой тот осуждал «раскольнический» характер демократии и выступал за создание «великой правящей партии… мощного центра, который будет в состоянии сформулировать национальные проблемы… без постоянных пререканий».

Но Кирчик отмечает, что идеологическая ригидность левых не менее опасна: ведь они пытались игнорировать проблемы, вызванные иммиграционной волной, в том числе бациллу исламского терроризма и, в некоторых регионах, рост преступности. Он подвергает суровой критике «ограниченный политический дискурс, когда обычных честных людей убеждают, что многих вопиющих социальных проблем вообще нет, а высказывать опасения по поводу этих якобы несуществующих явлений — расизм». Аналогичным образом он опасается, что все дебаты об иммиграции перерастут в партизанскую войну между двумя крайними позициями — искренним расизмом крайне правых и «мультикультурализмом» левых, не желающих учитывать законное (или даже незаконное) стремление общества к большей безопасности.

Кирчик отмечает, что эти противоречия были намеренно усугублены внешней силой: для путинской России ЕС, наряду с США, теперь стал главным врагом. Россия настроена против ЕС, потому что он вмешивается во взаимоотношения малых европейских стран с Москвой; ЕС может, например, предотвратить создание российских газовых монополий в Восточной Европе. ЕС не нравится России еще и потому, что предлагает четкую идеологическую альтернативу коррумпированной олигархии. Украинцы в 2014 году протестовали против своего промосковского правительства под флагом ЕС, потому что он символизировал для них верховенство закона, противоборство коррупции, демократию и свободу слова. В ответ на это Путин, больше всего опасающийся именно появления в России подобных протестующих масс, стал активно поддерживать политиков и политические партии, находящиеся по краям европейского политического спектра, как слева, так и справа — именно для того, чтобы подорвать европейский проект изнутри.

Специалистом по этой теме является Антон Шеховцов, который много лет отслеживает и собирает воедино сведения о российских отношениях с европейскими правыми. В книге «Россия и западные крайне правые. Черное танго» (Russia and the Western Far Right. Tango Noir) Шеховцов определяет исторический фон этих отношений, восходящих к советской эпохе. Он утверждает, что после вторжения России в Украину в 2014 году Кремль и лояльные ему группы резко активизировали различные провокации и другие подрывные действия на Западе. В прежние времена такое вмешательство, возможно, не сыграло бы особой роли. Но из-за сдвигов в экономике и описанных выше неурядиц, вызванных миграцией, экстремизм всех мастей уже процветал в Европе к тому моменту, когда Россия принялась вкладывать серьезные средства в его поддержку.

Эта поддержка принимает теперь самые разнообразные формы — начиная с открытого, официально признанного финансирования президентской кампании Ле Пен и заканчивая секретными попытками манипулировать общественным мнением с помощью троллей, ботов и взлома интернет-сайтов. Эти методы, впервые опробованные на европейских выборах, были вновь пущены в ход в США в 2016 году и оказались необычайно эффективными. В ряде европейских стран, включая Италию и Германию, Россия весьма серьезно вмешивается во внутреннюю политику, устанавливая экономические отношения с крупными компаниями и покупая услуги влиятельных политиков, в том числе — бывшего канцлера Германии Герхарда Шрёдера. Но, опять же, цель Шеховцова не в том, чтобы найти решение, а в том, чтобы обозначить почти никем не осознанные параметры проблемы.

Для более широкого охвата возможных решений и политических предложений читателю следует обратиться к книгам Жиля Меррита и Лукаса Цукалиса: оба они гораздо сильнее ориентированы на Брюссель, политически ригидны и прагматичны, — поэтому книги их несколько сложнее для понимания. Они фокусируются на ЕС как институции и составляют длинные перечни политических рекомендаций. Меррит, помимо прочего, призывает модернизировать инфраструктуру в масштабах ЕС, увеличить бюджет сообщества и подвигнуть Центральный банк к более активным мерам. Цукалис пишет, что политика должна способствовать социальной сплоченности, и приводит в пример европейскую схему борьбы с безработицей. Оба автора, как и многие сейчас, хотят реформировать демократические институты ЕС. Предлагаемые изменения в парламенте ЕС обсуждаются уже много лет; среди них предложение изменить его состав путем включения членов национальных парламентов или избрания своих кандидатов от многонациональных сообществ. До сих пор реализации всех подобных проектов мешала инерция.

Оба автора также хотят — и вновь в этом не одиноки, — чтобы внешняя политика ЕС стала более энергичной: чтобы политический вес Европы в мире соответствовал еe размеру и экономической мощи. Действительно, можно утверждать, что неудача Европы в формировании общей внешнеполитической повестки — корень многих ее проблем. Если бы Европа сознательно противостояла России, ею было бы не так легко манипулировать при помощи дезинформации. Если бы Европа содействовала прекращению гражданских войн в Ливии и Сирии, а не закрывала на них глаза, не было бы и кризиса беженцев в его нынешнем масштабе.

Беда со всеми этими идеями в том, что они упираются в проблему, с которой мы начали: чтобы добиться парламентской реформы, сформировать наконец полноценную европейскую армию, поддержать роста бюджета или активизировать Центральный банк, Европа нуждается в институциях, вызывающих у людей доверие и лояльность. Нужно вернуть малым европейским странам уверенность в себе, необходимую для нормального развития в глобализованном мире; обеспечить условия для экономического роста в таких аграрных странах, как Болгария или Испания; создать сильную пограничную службу, при которой люди ощутят себя в безопасности; убедить южных европейцев серьезнее относиться к российской угрозе, а восточных европейцев — к миграционному кризису, но для всего этого требуется недюжинная политическая энергия, которой, как обычно, нет ни на европейском уровне, ни даже на национальном уровне во многих европейских странах.

Кирчик стремится к «восстановлению либерального силового центра». Цукалис пишет, что «Европе нужен перелом в игре, крупномасштабная инициатива из тех, что иногда радикально преображают ситуацию». Меррит хочет «убедить общественное мнение в том, что мы должны переосмыслить наши удобные и привычные представления о привилегированном положении Европы в мире» и активнее бороться за право быть услышанными. Одним словом, Европе нужен нарратив.

Возможно, «перелом в игре» уже не за горами. Большинство этих книг опубликовано до последнего раунда европейских выборов, и некоторые из них кажутся преждевременно мрачными. Общее неприятие Брекзита и повсеместное недовольство политикой президента Трампа уже привели к сокращению электората антиевропейских крайних правых в Австрии и Нидерландах. Неожиданная победа на выборах в одной из важнейших европейских стран Эммануэля Макрона, олицетворяющего активный либерализм, вызвала волну обсуждений: а не притаились ли за кулисами где-нибудь в Польше или Италии такие же Макроны; не стоит ли ждать от них такой же неожиданной победы?

Высокая вероятность избрания Ангелы Меркель в Германии придает утомительно предсказуемым франко-германским отношениям свежесть и динамизм. Совместные фотографии Меркель и Макрона, стоящих рядом и при этом таких разных, напоминают аллегорическую картину «Встреча молодости и зрелости»; при этом оба они преданы Европейскому союзу, в политике придерживаются центристских убеждений и, вероятно, нацелены на проведение крупномасштабных реформ. В их планах — учреждение должности европейского министра финансов, который начал бы осознанно координировать экономическую политику континента; обсуждается создание европейской армии. Если Меркель и Макрон продавят эти крупные реформы, они пойдут ва-банк ради непроверенного предположения: на самом деле единую Европу ненавидят изнутри не за то, что она узурпирует национальную власть, а за то, что она в целом кажется бессильной.

Но что если Меркель и Макрон не оправдают ожиданий? Один мой знакомый европейский дипломат любит сравнивать Европу и США с западной и восточной половинами Римской империи. Запад с его драматической историей, агрессивностью и безумными Цезарями потерпел крах; византийский Восток продержался еще много веков за счет бюрократии, осторожности и предсказуемости. Не самая оптимистичная историческая параллель для европейцев, но все же годная: комфорт есть комфорт.

Источник: The New York Review of Books