«Элитный двор»: текст провинциальной повседневности

Крупные социальные изменения неизбежно сопровождаются изменениями в структуре повседневности. Параллелизм этих процессов очевиден для современников, но для исследователя важна постановка вопроса о том, что является первичным полем трансформаций, влекущих за собой глобальные преобразования социальной реальности. В современной гуманитарной парадигме принята точка зрения, согласно которой импульс исходит от постепенных, малозаметных, относящихся к масштабу long duree (Ф. Бродель) превращений повседневности. Именно они провоцируют макроструктурные сдвиги, благодаря им заново конструируется жизненный мир человека эпохи, переживаемой как новая, переходная или последняя.

Симптомом фундаментальных трансформаций повседневности являются визуально фиксируемые изменения тела города — его архитектурно-пространственной среды. Последняя может рассматриваться как реифицированная повседневность, совокупность метаописаний (9: 28–31) города, подлежащая ежедневному коллективному прочтению. Ниже тематизируются постперестроечные изменения провинциального городского ландшафта (на материале г. Новокузнецка). Предмет исследования — визуальная и структурно-функциональная организация двора в «элитной» жилой застройке.

Советский способ формовки культурного ландшафта породил заорганизованное социокультурное пространство, в котором «исключалось какое бы то ни было попустительство естественному ходу событий. Всякие лакуны, где еще теплилась жизнь: дворики вокруг городских домов, приусадебные участки, рудименты “неорганизованного” доиндустриального ландшафта (старые пруды, скверы, лужайки), а также любые проявления индивидуального стиля и вкуса, подлежали ликвидации» (8: 27). Во всем господствовал униформистский принцип, тиражировалось однотипное поведение. Власть стремилась к монополизации и пространства, и способов коммуникации в нем. Советская попытка «окончательно расквитаться со всеми естественно возникшими формами социальной жизни» (8: 27) полностью не удалась: все семьдесят лет коммуникация по типу сельской, посадской и традиционно городской не прекращалась (1: 167–180). Начало конструирования постсоветских локалов (в терминологии Э. Гидденса) в провинциальных городах датируется началом 1990-х годов; при этом возведение «элитных» домов практикуется с конца десятилетия. Доминантой в организации городского пространства стал финансово-иерархический способ его зонирования «капиталистическими анклавами» — строениями из «евроматериалов», возведенными в сомнительном архитектурном стиле и с тенденцией к герметизации и автономизации цикла жизнеобеспечения. Основной формой взаимодействия этих «анклавов» с окружающим пространством является вполне мифологическая битва за территорию. Для нее характерны активные действия ущемленного населения в судебных инстанциях против строительства очередного «элитного» дома в кварталах советской застройки (7).

Общественное движение горожан против уплотнительной застройки стало уже специальным предметом исследования. Зигмунт Бауман иронически назвал его space wars («войны за пространство», «космические войны»). Такие конфликты имеют, помимо правового, социокультурное измерение. Речь идет о «масштабном диссонансе» (4: 139): масштаб как способ осмысления пространства различен в ментальных структурах нуворишей и прочего большинства. У первых психология восприятия пространства предполагает доминанту вертикали (характерную для деловых зон городов), вторые же сохраняют традиционное горизонтальное осмысление пространства как простора, отчего любое его уплотнение расценивают как посягательство на жизненную территорию. В подобных конфликтах задействованы стороны, равно нуждающиеся друг в друге как точке отталкивания при конструировании собственной социальной идентичности. Преформирование данного ландшафта (и презентирование себя в этом процессе) является обязательным этапом формирования как индивидуальной, так и групповой идентичности. Пространственная экспансия необходима для самоутверждения нового, пространственная же оборона необходима для самосохранения старого. Соседство в ландшафте «гарантирует смысловую, а не только пространственную смежность» (4: 141).Следует отметить также, что такие коллективные попытки решения общих проблем могут рассматриваться в качестве индикатора начавшегося процесса формирования «муниципального сознания»: население уже перестает быть пассивным и безропотным материалом экспериментирования, хотя еще и не представляет собою автономно действующего самоопределяющегося партнерского сообщества (communitas).

В европейских странах последней трети ХХ века набрала силу тенденция, именуемая «новым урбанизмом» (А. Лефевр) или «критическим регионализмом» (Л. Верпуст). Это движение за реабилитацию естественно-исторических форм жизни, которое, в противовес нормативному модернизму, предпочитает мелкие планы крупному, полицентризм моноцентризму, учитывает топографию, игру света, материал строительства и пророчит приход цивилизации малых форм. В целом «новый урбанизм» призван преодолеть насильственную искусственность «новых городов» и изменить ее в сторону большей социализированности и естественности. Город должен перестать быть площадкой социальных экспериментов и стать пространством, релевантным социальным потребностям (таким как потребность в безопасности, в непредвиденном, в информации и удивлении, в приватной интимности и игре).

В реальной жизни индустриальных городов, подобных Новокузнецку, все описанное остается пока проектом. Однако плюрализация городского пространства — энтропийное размывание униформистского советского порядка бытия — стихийно происходит с начала 1990-х годов; именно тогда произошел первый всплеск индивидуального самовыражения населения. Выработалась новая форма осмысления сферы публичного — его «гуманизация» (ведь все начиналось с максимы о «человеческом лице» социализма). Улицы из идеологического официозного пространства уже в начале 1990-х превратились в место, где обыватель может найти «все для жизни»; фасады домов исказились самодельными усовершенствованиями; общественный транспорт был заменен частными маршрутными такси, интерьер которых моделируется по образцу «домашнего уюта» (в ход идут шторки с рюшами, мягкие игрушки, «интимный» свет, новогодние украшения, «прикольные» объявления, светомузыка и т.п.). Происходит «вторичная доместикация» сферы публичного (4: 144). В 1990–2000-е годы в провинциальных городах наблюдалась особая активность населения в преформировании городской среды. Началась яркая покраска, обшивка, остекление, зарешечивание окон и балконов. В самые тяжелые в экономическом отношении годы (1991–1993) в ста метрах от здания администрации г. Новокузнецка (центр города) с лоджий по утрам регулярно раздавалось кудахтанье и кукареканье: горожане обеспечивали автономную от государственной продовольственную программу. Потом пришла эпоха частного предпринимательства, когда «доместикация» публичного пространства сконцентрировалась на первых этажах жилых зданий, а наружная реклама и архитектурное оформление входов в магазины или офисы создали немыслимую пестроту на улицах города.

Активно идет процесс ре-освоения улицы. В исторических поселениях улица являет собой основное поле повседневной социальности, центр частной и общественной жизни, спонтанный театр. В этом смысле улица «погибла» в советскую эпоху, когда практиковалась «концентрационная» организация повседневности, но традиционные функции улицы взял на себя советский двор.

Case: двор «элитного» дома

Постперестроечные изменения городской повседневности привели к возникновению так называемого «элитного» дома (пришедшего на смену «домам улучшенной планировки» времен заката Союза). Понятие «элитный дом» неоднозначно: профессионально работающие в сфере недвижимости специалисты отмечают несоответствие его российского референта европейским стандартам. Кроме того, имеется существенная разница между «элитным жильем» в столице и тем, что именуется таковым в провинции. Мы будем употреблять данное понятие в том смысле, который актуален для провинциального обыденного сознания. Это «евро»-жилье, качественно отличающееся от привычного «советского» (площадь квартиры, планировка, наличие «современных» удобств, охраны, консьержки, дорогие отделочные материалы, внешний вид дома, цена жилья и его локализация в конкретном районе города).

Визуальные отличия «элитного» дома от любого другого для большинства горожан фиксируются его «экстерьером» и медиативным дворовым пространством. Фасады таких домов тяготеют к унификации и в этом смысле прекращают перестроечную практику вмешательства жильцов, стремящихся сделать свою жизнь максимально комфортной, во внешний облик дома. Сайдинговый минимализм фасада «разбавляется» лишь гроздьями кондиционеров. В этих домах достаточное количество эркеров и застекленных лоджий, предусмотренных уже на этапе проектирования. Впрочем, «элитные» дома вне красной линии застройки зачастую продолжают перестроечную эклектику хаотичным «обустройством» балконов. Вход в подъезд в таких домах более чем скромен, типична железная крашеная дверь под облупленным козырьком. Вероятно, подъездная дверь осмысляется жильцами «элитного» дома в советском ключе как «ничейная» и по крайней мере как не позиционирующая их статус (тем солиднее двери в квартиры). В ментальном отношении жители «элитных» домов глубоко родственны прочему населению города.

Дворы при этих домах, как правило, малы по объему и имеют причудливую форму, ведь «элитный» двор втискивается в сложившуюся инфраструктуру микрорайона, узурпируя «жизненное пространство» населения и затрудняя перемещение по привычным маршрутам. Вместо дорог и тротуаров для «электората» остаются узкие лазы и тесные тропы вдоль оград «элитных» домов. Социальные функции такого двора неопределенны. Советский двор был пространством интерсубъективных взаимодействий «лицом к лицу», причем как ритуализированных (похороны, свадьбы, проводы в армию, спортивные игры, «гуляния» и «дружба»), так и спонтанных (драки «двор на двор», хотя и они имели ритуальный подтекст). Советский двор являлся прежде всего обитаемым локусом между квартирой и улицей. Он был наполнен людьми и предметами и вообще оставался «последним рудиментом деревенской культуры в городе» (3). Утром и днем в нем гуляли мамаши с детьми, вечер был временем мужских посиделок за домино и картами, ближе к ночи во дворе «дружила» молодежь. Перманентными обитателями двора в светлое время суток были бабушки. Это сегодня их называют обезличенно-классификационно пенсионеры, а для дворового сообщества они были именно бабушками. (Сегодня эта категория населения редко показывается даже в сохранившихся советских дворах: старики стали пугливы и предпочитают сидеть в одиночестве дома.) Дворовая солидарность как тип социальной связи восходила к крестьянскому габитусу.

Разрушение дворовой среды началось с исчезновения скамеек у подъездов (аналог завалинки). Дворы обезлюдели и стали транзитным пространством для пешеходов, пробирающихся к своему дому, а еще местом выгула собак (единственная «живая» на сегодняшний день досуговая дворовая практика). Позже были заброшены детьми и стали исчезать дворовые сооружения (детские площадки и т.п.). Двор перестал быть местом любовно-дружеских встреч молодежи. Сегодня для этого существует разветвленная инфраструктура «ресторанов» быстрого питания (в которых питание быстрым как раз и не является: провинциальные российские посетители склонны там задерживаться надолго), так называемых «палаток» (еще один любопытный феномен 2000-х годов, по сути представляющий собой компромисс между пролетарским способом структурировать время и рыночным ассортиментом пива), а также кофеен, спортивных баров, боулингов и ТРЦ — для более состоятельной публики.

«Элитные» дворы обнесены надежной металлической оградой. К ней прилагаются камеры видеонаблюдения, покуривающий у подъезда «секьюрити», въездная сигнализация и электрозапоры (именуемые зековским словом «локалки» — интересная тема для экспликации «социального бессознательного» современной повседневности). Высокая металлическая ограда выполняет главным образом символическую функцию границы, разделяющей миры бедных и богатых; она не более чем репрезентант границы в зиммелевском смысле: «социологический факт, который принимает пространственную форму» (цит. по: 10). Ведь эти кованые заборы совершенно прозрачны и не призваны скрывать внутреннее приватное пространство, в отличие от практики возведения частных загородных особняков. Въезд в такой двор закрыт только глухой ночью, часов с двух до шести. Таким образом, единственная функциональная нагрузка огороженного «новодвора» — быть ночной стоянкой для дорогих автомашин жильцов.

Бросается в глаза практически полное отсутствие в «элитных» дворах газонов и клумб. Пространство тотально асфальтируется и остается пустынным во всякое время суток: в нем не полагается пребывать, его можно лишь пересечь на пути к машине или из нее. Иногда даже этого не происходит: если дом имеет встроенные подземные гаражи, то на улице жильцы оказываются, уже будучи в салоне автомобиля. Пустота как онтологическое качество «элитного» двора подчеркивается его освещением. Если советский двор освещался скудно, экономно — слабой лампочкой над подъездом или вовсе светом из окон нижних этажей, то «новодвор» по ночам залит голубоватым мертвенным галогеновым сиянием. Ночью он выполняет витринную функцию, экспонируя престижные марки просторно расставленных автомобилей.

Поиск концептуальной рамки для понимания «элитного двора» как социокультурного феномена приводит к идее гетеротопии, сформулированной Мишелем Фуко еще в конце 1960-х. Гетеротопиями он назвал иные/другие места (ср. позднейшее понятие Эдварда Сойи thirdplace — «третье место») — то есть особые, выделенные, табуированные, сакральные и т.п. Подобные локусы существовали всегда и во всех культурах. Архаические общества изолировали в таких местах людей, пребывающих в особых состояниях, — это так называемые кризисные или лиминальные гетеротопии. Для обществ модерна характерно появление девиантных гетеротопий (10), функционально приближенных к древним, но предназначенных уже для «отмеченных», стигматизированных индивидов. Это так называемые тотальные учреждения.

Элитный двор вольно или невольно позиционируется современной повседневностью как статусная гетеротопия, как выделенный фрагмент пространства с имплицированными нормами и стратегиями поведения и — важный нюанс — далеко не так открытый для свободного доступа, как публичные места. При этом закрытость поддерживается не столько созданием чисто физических преград, сколько выстраиванием символических границ. По данным наблюдений, население вовсе и не стремится к проникновению в заповедную зону такой гетеротопии. Элитные дворы — своего рода гетто социальных практик, «резервирующих» себе места в теле города путем отчуждения публичного пространства в частное владение. В результате такой приватизации пространства появляются запретные зоны в местах, еще недавно открытых для всех. Ср. характерный заголовок газетной статьи: «Заповедник для нуворишей. Город миллионеров появится на Рублевском шоссе» (2).

Неосоветское пространство 1990-х сегодня приобретает все более отчетливые черты пространства постсоветского — благодаря появлению новых пространственных структур, не зависящих от советского ландшафта и даже безразличных к нему. Пока что они существуют как пятна, заполняющие лакуны и псевдолакуны советской застройки. Эти «джентрифицированные» кварталы (от англ. gentry — «нетитулованное мелкопоместное дворянство» (5)), в современной российской языковой практике называемые «элитными», размещаются пока без видимой закономерности и еще не спровоцировали радикального переустройства градостроительной структуры, они даже кварталами в полном смысле не являются. Но сам контекст их возникновения многозначителен.

Частично деофициализированное городское пространство постсоветской повседневности подчинено прагматике вседозволенности, которая может интерпретироваться как симптом и индикатор степени хаотизированности транзитивных обществ. В последний раз Россия переживала такой период сразу после революции и в начале 1920-х годов. Особенно наглядно прагматика вседозволенности обнаруживается в способах освоения того пространства, которое уже было некоторым образом освоено в советское время. Например, стала возможной парадоксальная функционально-семантическая ротация одних и тех же помещений: салон красоты теперь размещается в подъезде возведенного до перестройки жилого дома; магазин устраивается в том самом помещении, в котором вплоть до начала 1990-х располагался общественный туалет. Самым ярким свидетельством широкого распространения новой жизненной стратегии стал особый способ транспортного освоения городского пространства: исчезли все преграды на пути автомобиля в пешеходную зону, этот аспект дорожного движения абсолютно не регулируется на практике соответствующими властными структурами. «Постсоветская идентичность» россиян формируется в том числе и новой разметкой повседневных маршрутов внутри городского ландшафта. Карта города сегодня буквально испещрена громадным количеством новых транспортных маршрутов, курируемых частными предпринимателями, — это на фоне легко пересчитываемых «глобальных» маршрутов советского периода. Городское пространство стало удобным в смысле досягаемости его ранее труднодоступных мест.

Советский двор сегодня переживает стадию гомеостаза. Формируется «угасающий ландшафт»: в глубине дворов тихо разрушаются и превращаются в «органический осадок» (термин Л. Гумилева) повседневности гипсовые и бетонные парковые скульптуры, агитплощадки, беседки, фрагменты советского монументального искусства и т.д. Впрочем, первые признаки натурализации двора в провинции наблюдались уже в 1970-е, когда на смену массовой «хрущобной» застройке пришли первые девяти- и двенадцатиэтажки. Если двор между пятиэтажными хрущевскими коробками функционировал как институциональный элемент советской повседневности вполне эффективно, то высотная и точечная застройка уже не являлась органичным местом трансляции прежних коммуникативных схем. Современное население средних и крупных провинциальных городов не склонно поддерживать структуры дворовой коммуникации (в генезисе деревенские и посадские (1: 172)), отсюда и упадок локалов, обеспечивающих эту коммуникацию в физической реальности. Впрочем, предпринимаются административные попытки возродить двор в его материальном воплощении: так, в Новокузнецке в 2006–2007 годах реализовывалась программа по благоустройству городских дворов. В них, помимо прочего, устанавливались скамейки, устраивались детские площадки, клумбы. Интересно, что одна из публикаций в местной прессе о ходе благоустройства заканчивалась фразой, много говорящей о ситуации: «Возможно, и в самом деле наши дворы смогут стать пригодными для игры детей и отдыха взрослых» (6).

Трансформации тела города свидетельствуют об изменении габитуса горожан. Поэтому процесс руинизации советского двора свидетельствует о важном социологическом факте: население России становится сегодня действительно городским (1: 179).

Литература

1. Быстрицкий А. Urbs et orbis. Городская цивилизация в России // Новый мир. 1994. № 12. С. 167–180.

2. Викторова А. Заповедник для нуворишей // Культура. 2005. № 46.

3. Горных А. Невидимые дворы // URL: http://www.viscult.by.com/

4. Каганский В.Л. Ландшафт и культура // Общественные науки и современность. 1997. № 1. С. 134–145.

5. Каганский В.Л. Регионализм, регионализация, пострегионализация // Русский архипелаг. URL: http://www.archipelag.ru/ru_mir/ostrov-rus/rus-regions/region

6. Кузуб А. Дворы начинают меняться // Кузнецкий рабочий. 2006. 8 августа.

7. Михайлова Т. Стройке объявлен бойкот // Кузнецкий рабочий. 2003. 26 августа; Лангуева В. Торгово-развлекательное время // Кузнецкий рабочий. 2006. 2 ноября; Часовских В. В зоне «боевых действий» // Кузнецкий рабочий. 2006. 12 декабря.

8. Панарин А.С. Малый город в постмодернистской культуре // Исторические города и села в процессе урбанизации (по материалам международного совещания) / Отв. ред. О.Г. Севан. М., 1994. С. 25–31.

9. Рещикова И.П. К вопросу о метаописаниях городской повседневности // Язык и мировая культура: взгляд молодых исследователей / Под ред. Н.А. Качалова. Ч. 1. Томск: ТПУ, 2006. С. 28–31.

10. Филиппов А. Гетеротопология родных просторов // Отечественные записки. 2002. № 6 (7). URL: http://www.strana-oz.ru/2002/6/geterotopologiya-rodnyh-prostorov

Источник: «Семиозис и культура». Вып. 4: Сборник научных статей по материалам V Международной научной конференции «Семиозис и культура: методологические проблемы современного гуманитарного знания» (Сыктывкар, 17–18 апреля 2008 г.) / Отв. редактор И.Е. Фадеева. Сыктывкар: Изд-во Коми пед. ин-та, 2008. С. 178–182.