Гражданское служение
3 913 
Андрей Тесля
Кандидат философских наук, старший научный сотрудник Academia Kantiana Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета им. Иммануила Канта (Калининград).
Излишни взаимные попреки и мелкие квази-«моральные» заподозривания. Совесть есть практический разум, а разум — интеллектуальная совесть. Проблема слишком серьезна, сложна и драматична, чтобы принижать ее кургузыми полемическими ужимками. Будущее рассудит, кто из нас прав.
Устрялов Н.В. С того берега (1930)
Устрялов Н.В. Под знаком революции. Национал-большевизм. Избранные статьи 1920–1927 гг. / Ред.-сост. М.А. Колеров. – М.: Издание книжного магазина «Циолковский», 2017. – 400 с.
В основе нового издания — републикация самой известной книги Николая Устрялова, «Под знаком Революции» (2-е изд., 1927). В ней Устрялов высказался если не самым полным, то самым характерным образом — изложив не только свое видение политической ситуации, а также своей и своих единомышленников позиции в ее рамках, но и собрав воедино статьи, отражающие развитие и уточнение его взглядов с 1920 года, когда он впервые достаточно отчетливо формулирует точку зрения «национал-большевизма» — и вплоть до 1927 года.
Переиздание одного из ключевых текстов в истории русской общественной мысли первой трети XX столетия — само по себе безусловное благо, однако особенный интерес представляют другие тексты, вошедшие в издание. Во-первых, в состав сборника включена статья Устрялова 1917 года «В чем борьба за цивилизацию? (Империализм и демократия)», вышедшая тогда под псевдонимом «П. Сурмин» и в дальнейшем не включавшаяся автором в перечень своих публикаций [1], во-вторых, в нем републиковано (впервые напечатанное по оригиналу в 1995 году) письмо Устрялова к П.Б. Струве от 15 октября 1920 года из Харбина, в котором дается первая формулировка «национал-большевизма», — и, в-третьих, что наиболее важно, изданию предпослано объемное исследование М.А. Колерова (с. 5–56).
Уже весной 1918 года Устрялов писал в фактически им редактируемом еженедельнике «Накануне», выходившим в это время в Москве:
«Правда государственности должна быть непререкаемо признана высшим принципом политического миросозерцания» [2].
Слова эти звучали в редакционной статье как общий принцип издания — а уже непосредственно от себя Устрялов писал в том же 1-м номере еженедельника:
«Какова бы ни оказалась организация государственной власти в России в результате переживаемого сейчас хаоса — ясно одно: основною задачей этой власти будет задача воссоздания великого русского государства, потрясенного и расколотого войною и революцией» [3].
Эта позиция и останется для него неизменной. Если в 1917 году он, как и многие, колебался и говорил то, что в дальнейшем предпочитал не вспоминать, то к весне 1918 года его взгляды приобрели твердость — и то, что менялось в дальнейшем, — это понимание конкретной ситуации, в которой приходилось действовать и к которой применять свои принципы. Как известно, после целого ряда перипетий Гражданской войны судьба приведет его в Омск, где старший сотоварищ по кадетской партии и, в частности, один из авторов «Накануне» Ю.В. Ключников занимал пост министра иностранных дел в правительстве Колчака. В Омске Устрялов станет неофициальным начальником аппарата пропаганды — и будет выступать за установление «чистой диктатуры», полагая, что именно в установлении прочной государственной власти находится основная актуальная задача России, тогда как все прочее является уже подчиненным ей, вопросами, которые нет смысла и нужды обсуждать без решения первой задачи и которые станут окончательно бессмысленными, если она не будет успешно разрешена.
После крушения Колчака Устрялов, оказавшийся в Маньчжурии и отрезанный от основных центров эмиграции — и своих прежних собеседников, — на новом отрезке формулирует свое понимание положения вещей. Теперь остатки белого движения, независимо от их субъективных намерений и желаний, оказываются союзниками противников России — их ставка на интервенцию, на союз с теми, чьи интересы — опять же объективно, по самой логике вещей — не могут быть интересами России.
Колеров отчетливо демонстрирует, что если история «сменовеховства» почти с первых шагов оказывается целиком в рамках операций ВЧК и сменившего ее ОГПУ, то история Устрялова — другого рода. Собственно, с того момента, как Устрялов вполне понимает, что Ключников не преследует цели образования особой позиции, а целиком оказывается инструментом большевиков, отношения между ними прекращаются.
Для Устрялова 1920-х годов задача — быть лояльным гражданином, служить государству. Теперь у власти в этом государстве находятся большевики — в этом горькая ирония истории, но бороться против них теперь — значит одновременно бороться и против своей страны. В 1930 году, после «года великого перелома», он пишет:
«…активная деловая лояльность, очевидно, не может не быть верностью гражданина по отношению к своему государству» [4].
Устрялов верит (или пытается верить), что система предоставляет ему возможность быть гражданином, что от него требуется добросовестность, а не нерассуждающая верноподданность — в том числе на уровне заветных мыслей, проявляющихся пусть в молчании в тот момент, когда от тебя требуют говорить.
Как демонстрирует Колеров, тексты Устрялова, собранные им в сборнике «Под знаком Революции» (в свою очередь, отсылающем к этапному для Бердяева сборнику статей «Sub specie aeternitatis» 1907 года, в котором тот собрал статьи, отражающие переход от марксизма к новому, религиозному миропониманию), проникнуты внутренней полемикой и разговором с П.Б. Струве. «Смена вех», независимо от того, как это интерпретировалось разнообразными наблюдателями, была для автора попыткой именно продолжить «веховскую» логику, остаться верным тем принципам. «Разум истории, — пишет Устрялов, — менее брезглив, нежели индивидуальная человеческая совесть, и часто пользуется самыми непривлекательными руками для самых высоких своих целей» (с. 215). Большевизм претерпит и уже претерпевает внутреннюю эволюцию: если в 1917 году он сравнивал, вслед за многими, большевиков с якобинцами, то теперь обращает внимание на то, что ждать «термидора» как свержения большевиков крайне маловероятно, ведь сам Термидор пришел изнутри якобинцев, причем то, что исторически он стал свержением Робеспьера, отнюдь не обязательно. Так или иначе, он был бы произведен, руками тех или других, может быть и самого Робеспьера, ведь знаем же мы, что Наполеон едва не стал жертвой Термидора, числясь среди рьяных приверженцев «Неподкупного». Оптика школьного рассказа повествует нам о последовательности якобинцев и термидорианцев, которых затем сменят «люди империи», но за пределами школьного рассказа мы обнаруживаем не только, что многие из людей 1793–1794 годов дожили до весьма почтенных лет, но что они же были и «термидорианцами», и «бонапартистами».
Все поменялось местами: большевики оказались, ничуть к этому не готовясь и не ставя себе такой задачи, хранителями и строителями государства, их прямолинейные противники теперь оказываются теми, кто действует во вред государству. Центральное место в сборнике занимает известная статья в защиту «оппортунизма», толкуемого Устряловым не как отказ от цели, а как отказ от прямолинейных попыток ее достижения: история слишком сложна, чтобы прямой путь приводил туда, куда стремятся идти, — напротив, оказывается, что излишняя прямизна уводит в совсем неожиданные для идущих стороны: чтобы дойти до цели, необходимо считаться с кривизной земной поверхности, стреляя, нужно делать поправку на ветер. Сейчас нет смысла уповать на новую революцию — теперь уже против большевиков: ее не будет. Либо существующая власть сама изменится достаточным образом, либо с течением времени возникнет возможность прямого обозначения своей — иной по отношению к ней позиции, ход событий может привести к тому, что новые люди — из тех, кто разделяет национал-большевистское или, быть может, евразийское видение — придут к власти, но пока это преждевременно говорить «в голос», поскольку это лишь возможность, могущая наступить в будущем, одна из многих — та, которой желается, но в которой нет никакой неизбежности.
Вернувшись в СССР в 1935 году, после продажи КВЖД, Устрялов записывал в дневнике, откликаясь на подготовку сталинской конституции:
«Повторяется старое: civis romanus sum… [5] Люди гордятся — я советский гражданин… Да здравствует СССР! Да здравствует советское государство! Да здравствует советская нация, единая и великая» (вечер 12.VIII.1936).
«Праздник Конституции. Целый день радио-аппарат пылал патриотическим восторгом и социалистическим торжеством» (6-7.XII.1936) [6].
Новая конституция отменяла прежние категории лиц, лишенных или ограниченных в гражданских правах, — «капиталистические элементы», лица неблагополучного с точки зрения советских властей социального происхождения и т.п. Теперь реализовывалось то, о чем мечтал Устрялов: возникало единое, универсальное гражданство. Более того, в последние годы — ранее много критиковавший демократические начала и принципы — Устрялов берет их под защиту, в 1934 году отмечая:
«Демократию ныне столь охотно и много бранят, что начинает ощущаться необходимость в каких-то границах, русле, в установке принципа самой критики» [7], — и в последующем объемном тексте, последнем развернутом концептуальном высказывании, «Путем синтеза. (К познанию нашей эпохи)», стремится не только реабилитировать многое из демократического и либерального наследия XIX века, но и впервые набрасывает серию размышлений о христианском смысле происходящего, о кризисе христианства и о православии [8]. 6 июня 1937 года Устрялов был арестован в Москве, 14 сентября 1937 года судим и казнен.
Как написал на днях Леонид Юзефович, «у меня вызывает симпатию человек, за свою ошибку заплативший собственной жизнью, а не чужими». Модест Колеров, подводя итог истории национал-большевизма, говорит:
«Идеалистический и амбициозный, жертвенный национал-большевизм, движимый идей сопричастности судьбе страны, проиграл пафосу властвования, практической выгоде участия во власти (вовсе не идейного или руководящего, как мечтали национал-большевики, а чисто бюрократического, исполнительского и потребительского). Но эта жертва исходила из презумпции того, что власть действует адекватно национальным интересам, была авансовой жертвой в пользу лишь отчасти реальной, негарантированной возможности. То есть была жертвой не государству, а власти, которая не гарантировала и не собиралась гарантировать жертвователю оправданности жертвы и следования государственным интересам» (с. 55).
Устрялов стремился жить и действовать, говорить и рассуждать как гражданин — в гражданине власть не нуждалась. Он служил государству, невзирая на то, какая власть сейчас им правит, — для того чтобы примириться с происходящим, ему нужна была вера в «смысл истории», «хитрость разума», в Мировой Дух, чья колесница едет по телам — но едет к высшему смыслу. И был готов принять эту цену для себя. В дневнике, который после ареста он просил жену принести ему в тюрьму и который остался после казни хранящимся в деле, последняя запись датирована 4.VII.1937:
«Иногда думаешь: “Как хорошо бы не думать!”… Разумеется, это вздор. Это равносильно иному: “как хорошо бы не жить”. Ибо — cogito ergo sum. Значит, остается: света, больше света! Mehr Licht!»
Примечания
Комментарии