«Нормализация» и «алармизм»: угроза спорит с угрозой?

Одним из самых заметных культурных событий в жизни центральной Европы последних лет стал фильм знаменитого польского режиссера, активиста движения «Солидарность» Агнешки Холланд «Неопалимая купина».

«Этический триллер», фильм, ставящий нравственные вопросы как роковые, переносит нас в 1969 год: чешский студент Ян Палах сжег себя в знак протеста против советской оккупации его страны, с целью привлечь внимание к усилиям властей по «нормализации» жизни в Чехословакии после советского вторжения. Мы понимаем, что Палах пытался любыми силами затормозить движение в сторону банализации зла.

Через три года после выхода фильма на экраны, 19 октября 2017 года, в конце рабочего дня, Петр Щенсны, пятидесятичетырехлетний отец двоих детей, поджег себя на площади перед варшавским Дворцом науки и культуры, построенным в коммунистическое время. Щенсны был доведен до отчаяния праворадикальной политикой правящей партии «Право и справедливость», которая, по его убеждению, угрожает самому существованию демократии в Польше. Стала известна листовка, вероятно, изготовленная им непосредственно перед самоубийством, где он бесстрашно заявляет: «Больше всего я люблю свободу, и поэтому я решился на самосожжение, в надежде, что моя смерть пробудит совесть во многих людях».

Не знаю, смотрел ли Петр Щенсны фильм «Неопалимая купина», но его поступок в точности воспроизводит самопожертвование Яна Палаха, полвека спустя.

Самосожжение Щенсны вызвало в Польше горячие дискуссии. Для некоторых его самоубийство — признак просто депрессии, а не политической позиции. Другие высказывали опасения, что по всей Польше может пройти волна самоубийств после столь яркого прецедента, и даже пытались помешать новостным медиа освещать жутковатое событие. Наконец, отдельные участники дискуссии, включая саму Агнешку Холланд, с почтением стали говорить о Щенсны как о настоящем последователе Палаха и о его решении как отчаянной попытке объяснить полякам, в каком тяжелом положении находится их текущая политика.

«Огонь уничтожает, — говорит Агнешка Холланд, — но он бросает свет на все, что происходит вокруг. Как и гнев».

Польская дискуссия показывает, сколь мучительны вопросы, стоящие перед теми, кто готов сопротивляться нарастанию правого популизма в Европе. Это прежде всего вопрос о том, как лучше всего бороться против правительства, которое вызывает у тебя только неприязнь, хотя оно никого не убило, никого не арестовало (или ограничилось арестом единиц) и пришло к власти честным путем — но при этом угрожает благополучию либеральной демократии, как мы ее понимаем.

Наверняка ведь есть различие между жизнью при демократии, в которой малоприятная партия один раз выиграла на свободных выборах, и жизнью при диктатуре, когда оппозицию может быть никогда и не допустят к выборам? И нужно ли считать популистскую «нормализацию» самой большой угрозой для Европы или же истерика оппонентов популизма ничем не лучше? И уместны ли формы сопротивления, примененные против коммунистической и фашистской диктатур, по отношению к демократически избранным нелиберальным правительствам?

Увы, история вряд ли прольет свет на все эти вопросы. Мемуары одного из переживших 1930-е годы, «История одного немца» Себастьяна Хаффнера, — отличный пример того, что диктатуру ни в коем случае нельзя признавать нормой и допускать ее «нормализацию», особенно если новый диктатор избран всенародно. Это звучит убедительно. Но нужно учитывать и важный контрпример: в 1970-е годы молодые леворадикалы были так захвачены идеей отсутствия существенных различий между Третьим рейхом и ФРГ, что их суждения о политике оказались преступно ошибочными и сами они превратились в террористов и врагов демократии.

Что это все означает для нас? Нельзя провести черту между демократией и диктатурой без личной заинтересованности в демократии — без настоящей «политической страсти» и готовности до конца защищать свои ценности. И чувство меры должно быть во всем.

Противостоять продуктивности популистских побед очень трудно, особенно потому, что за популистами стоит в первую очередь (если не вообще только это) торжество принципа напора (намеренности, intensity) над принципом учета всех позиций (устойчивости, consistency) внутри демократической политики. Популизм развертывается там, где политики перестают обсуждать вопросы по существу и спорят о символах. Ядро голосующих за популистов, как в Польше, так и в любой стране, легко прощает лидерам, что они не сдерживают своих обещаний или многократно меняют свою позицию. Но они никогда не позволят своим рыцарям-вождям популизма превратиться просто в «нормальных политиков». Поэтому нельзя вести себя так, как будто мы живем в Германии 1930-х годов или Восточной Европе 1970-х годов: любые такие действия парадоксальным образом только добавят очков популизму.

В отличие от фашистских предшественников, нынешние популисты и не думают менять общество. Им нужно, чтобы общество оставалось всегда таким же «замороженным» и не допускало никаких перемен. В них сильнее всего ресентимент по отношению к переменам — технологическим, экономическим, демографическим, — происходящим в современной жизни: они страшатся этой «перманентной революции». Но единственное решение, которое они предлагают, — все это отменить и разрушить. В этом смысле, теперешние популисты соединяют в себе революционный напор с совершенно убогой идеологией.

Итак, когда Петр Щенсны решился на самосожжение, он намеревался не допустить «нормализации» действующего режима в Польше. Он счел польское правительство наших дней такой же угрозой обществу, каким был некогда коммунистический режим. Но он, к несчастью, не увидел, что, в отличие от коммунистов 1970-х годов, нынешние популисты и не хотят никакой «нормализации» — они ее боятся. Протесты в Польше длились месяцами, но поддержка правительства только росла. Правящей партии выгодно, чтобы общество оставалось полностью поляризованным. Невозможно победить популистов, имитируя их же политику разделения и обострения: для них эти удары не будут значить ничего.

Источник: The New York Times