Право помнить

Официальное представление на Премию Пятигорского

Мария Степанова. Памяти памяти: Романс. – М.: Новое издательство, 2017. – 408 с.

Полагаю эту книгу подлинным явлением русской прозы. Впечатляющим, прежде всего, тем, что историческая память истолкована в ней как призвание. Этот математический, позитивистский, бесстрастный, суховатый язык работы с прошлым сопоставим на равных с Арендт; это умение выхватить, вскрыть, мгновенно развоплотить человеческие эмоции стоит близко к таланту Зонтаг.

Но ни в том, ни в другом у Степановой нет ничего подражательного, не «своего».

Точность слова, но и филигранная точность позиции включенного наблюдателя поднимают эту почти по-академически строгую прозу на уровень свидетельства, вот только о чем?

О способности помнить так, чтобы ни «памяти», ни «беспамятству» не грозил социальный (само)суд, чтобы «вина» была лишена привкуса полноты, а требовательность к прошлому постоянно не оборачивалась бы обрывом связей.

Пожалуй, это первая попытка на сломе советского-постсоветского твердой рукой удержать баланс сразу нескольких плоскостей: русского опыта ХХ века как опыта мирового, еврейского опыта ХХ века как опыта экзистенциального, семейного быта ХХ века как всечеловеческого, что ли: поставить в ряд будничных проблем не что иное, как жизнь и смерть.

На своеобразных философских распорках между жизнью и смертью построено все повествование, глядящее в сугубую, щемящую вековечность вещей и людей так, что любая его страница выхватывает из исторического потока ту или другую деталь человеческого сознания-существования с тем, чтобы придать ей отдельный или, как любит говорить Степанова, «специальный» смысл.

Деталь обрабатывается со всех сторон, да простит меня Маша, с точностью часовщика или землемера — с лишенным всякого надрыва (а как сложно соблюсти здесь меру!) намерением оценить человеческую жизнь в ее привычном течении в плоскости отчетливого умирания и столь же отчетливой бесконечности.

Я не представляю, как можно было подать это таким бесшовным швом, но Степановой это удается по-чеховски легко — изнутри длящегося опыта потерь и превращений сознания, а не событийной его канвы. Грубо говоря, в этой книге могло бы ничего и не происходить, но в ней постоянно нечто да случается… И реальностью, без преувеличения, русского национального опыта становится эта вольная, раскованная вязь описаний человека в трагической истории, «штучной и типической», как говорится на одной из определенно педантичных страниц книги, намеренной вскрыть призвание помнить как способность быть.