Сергей Чернышев
Кому и зачем нужен блокчейн
Тактики «преобразующего инвестирования»? Собственность в эпоху распределенных реестров
32 386 
Управление ориентацией
Материал, который хотелось бы начать обсуждать, на три четверти новый, как и способ его осмысления. Так что сегодняшний блин обречен быть комом. Единственное, чем можно утешаться, — он все равно съедобный, ибо тесто неплохое.
Материала раз этак в пять больше, чем можно впихнуть даже в три часа, а я буду стараться уложиться в нормальную академическую пару, что заведомо невозможно. Отсюда пробелы, скороговорки, искажения масштабов отдельных частей, в связи с чем не просто надеюсь, но и рассчитываю на ваши корректирующие вопросы, поправки и дополнения.
Наконец, что касается предмета излагаемого материала. Он, конечно, очень важен для всех нас и для Отечества, но хотелось бы, чтобы сегодня вы опцию «важно/неважно» приглушили, а включили другие — «занятно», «прикольно», «познавательно».
Пресловутый «блокчейн» не является, увы, самобытным порождением российского гения. Тема нами не выстрадана, не выношена — она пришла извне, из внешнего мира. Там, в этом мире, живут неведомые Те, Кому он нужен, там они занимаются тем, зачем он Им нужен. А сюда, на этот пикник на обочине, он попал, как «пустышка», вытащенная сталкерами из Зоны.
Нам всем здесь очень не хватает контекста современности, ви́дения современного мира, позволяющего в нем сориентироваться. А ориентация, если вникнуть, тесно связана со свободой. На Физтехе у меня была специальность «Управление ориентацией». Так вот, если, свободно паря в космосе, не управлять ориентацией, то, пока не поймаете в перекрестие соответствующего оптического устройства звезду Канопус, вам не до свободы, да и вообще не до чего: вы беспорядочно вращаетесь сразу в трех ортогональных направлениях, совершенно не понимаете, где находитесь, и не уверены, не войдете ли сейчас невзначай в плотные слои атмосферы или в соприкосновение с пролетающими обломками старых спутников. Барахтанье в бескрайней (с виду) теме «блокчейна» для начала надо жестко привязать к ориентирам реалий современного мира.
Ориентация в современности тесно связана не только со свободой, но и со смыслом. Хотелось бы толикой осмысленной свободы, приобретенной за последние четыре года, поделиться — «безвозмездно, то есть даром». Но эта свобода пока еще не расфасована в красивые пакеты, из нее торчат гвозди и пружинки, она в неудобоваримом виде, причиняющем дискомфорт.
Речь пойдет о малоизвестных событиях и реалиях. Биткойн с блокчейном — лишь одна из них. Честно предупреждаю: в деталях их внутреннего устройства не смыслю ни уха, ни рыла. Наверняка мог бы разобраться, опираясь на рудименты физтеховского образования, однако думаю, что к сегодняшней теме это прямого отношения не имеет. Но сказать нечто очень важное по поводу блокчейна — непременно скажу; постараюсь вас обогатить ценной информацией, но не о том, как он устроен внутри, а о том, кому и зачем нужен снаружи.
Речь пойдет и о некоторой конспирологической подоплеке ряда событий, о которых вообще не ведал в 2008 году, когда они произошли, не говоря уже о том, чтобы усмотреть между ними какую-то связь. Я эти события назову, и мы постараемся с каждым из них разобраться. Каждое буду описывать сначала на нормальном человеческом языке, как наблюдаемый извне факт, о котором можно прочитать в Интернете. А потом уже, когда и если понадобится их соотнести, реконструируя смысл и обстоятельства появления блокчейна, — придется вам вместе со мной предпринять некий понятийный экскурс вглубь.
Паровая телега современности
Для начала полюбуемся на это вот загадочное устройство.
Оно появилось на свет в 1769 году. Сам создатель Николя Кюньо называл его «Огненная телега», но в этом не было ничего смешного, «телега» звучала примерно как сейчас «автомобиль», без архаики в подтексте. Самодвижущийся экипаж Мэрдока, сконструированный на 15 лет позже, именовался «паровой каретой», опять же без ретро-стеба.
Конечно, инженеров сразу тянет вникать в технические детали. Например, даже моей скудной эрудиции хватает, чтобы понять, что в этой машине знаменитого регулятора Уатта еще не было. В телеге Кюньо не видно и топливного бака: впереди нее (а она мчалась с безумной скоростью три с половиной км/час) шел кочегар с вязанкой дров. Да, она не была рассчитана на гонки: вообще говоря, это тягач, предназначенный для транспортировки орудий на позицию, он сам по себе весил тонны три и еще пять мог тащить. Как видите, котел расположен в том месте, где прежде находилась кобыла, хотя изобретатель был продвинутый, хомут и оглобли он дерзновенно демонтировал.
Испытания — если хроники, конечно, не врут — происходили в центре Парижа, выяснилось, что управлять агрегатом можно с трудом, он врезался в стену арсенала и ее проломил. Тем не менее, машина двигалась! Окрыленный изобретатель приступил было к усовершенствованиям — но тут приспели политические передряги, и его вкупе с опальным спонсором замели, а первая ласточка автомобилизации угодила в музей.
Зададимся вопросом: какое отношение устройство этого агрегата имеет к современному автомобильному движению? Ответ двоякий: одновременно и прямое, и никакого. То есть у телеги Кюньо не было ни электронного зажигания, ни подвески Макферсона, ни автоматической коробки передач — и далее по списку, поэтому понять, как устроен современный автомобиль, она ничуть не помогает. Но для думающих людей в те годы само ее появление означало: в принципе не за горами времена, когда средняя скорость передвижения людей и грузов вырастет на порядок, а масса передвигаемого груза — на три порядка. И тут не просто новая технология перемещения пассажиров и грузов — за этим угадываются контуры новой эпохи.
Мой намек прозрачен: современное устройство блокчейна (даже в продвинутой версии Ethereum) в качестве первенца технологии распределенных реестров уже в скором будущем будет смотреться примерно так же архаично, а милые диковины типа «майнинга» — вызывать в лучшем случае улыбку. Важнее понять совершенно иное: что за невиданный класс технологий предвещает и обещает нам появление неказистого первенца?
Тем не менее, честь и слава Николя Кюньо, Мэрдоку, Уатту и последующим изобретателям самобеглых колясок. Благодаря им часть сегодняшней аудитории смогла стремительно домчаться на авто до переезда у Новодачной и в пробке у шлагбаума вволю насладиться созерцанием пролетающих электричек — столь же мало, кстати, напоминающих паровоз Черепановых.
Но и это все уже уходящая натура.
Падение слонов
Теперь к обещанной конспирологии. Едва ли у большинства присутствующих что-то в жизни так уж сильно связано с 15 сентября 2008 года. Напомню: «там» шел второй год мирового финансового кризиса. Эксперты сравнивали его с Великой депрессией начала 1930-х и на разные лады сулили нечто худшее. Взаправду худшало, но медленно. И вдруг в сентябре 2008 года разом рухнула вся система крупнейших инвестиционных банков США. 15 сентября о своем банкротстве объявил Lehman Brothers, в тот же день крах постиг Merrill Lynch.
Как бы объяснить нормальному студенту физтеха немыслимый смысл фразы «Merrill Lynch разорился»? Представьте себе, что вы ревностный католик, и вот вам говорят: собор Святого Петра только что продали с торгов, в нем теперь размещаются склады гипермаркета «Ашан». Думаю, это не передает и доли трагизма, который содержится в утверждении, что Merrill Lynch разорился. Это могучий инвестиционный банк со столетней историей, с триллионными активами, один из великой четверки. Вслед за Merrill Lynch и Lehman Brothers жертвами кризиса стали Goldman Sachs и Morgan Stanley. Эти двое сохранились как бренды, но потеряли статус инвестиционных банков, подсели на иглу поддержки Федеральной резервной системы.
В одном из вариантов древнеиндийской мифологии Земля держится на четырех слонах. И вот, представьте, одномоментно два из них околели, а оставшиеся два завалились набок. Именно такая космическая катастрофа, физтехами не замеченная, разразилась в сентябре 2008 года… О деталях ничего говорить не буду, я и сам в этом мало что понимаю.
Вместо этого поговорим о трех знаковых событиях, с виду никак не связанных, которые с разлетом в два месяца угодили практически в яблочко этой кризисной даты.
Блага без благотворительности
В ноябре 2008 года Rockefeller Foundation запустил исследовательский проект “Harnessing (от слова «запрягать») the Power of Impact Investing Initiative”. Словосочетание Impact Investing пошло гулять по медийным просторам. Сейчас оно уступило по упоминаемости сладкой парочке биткойн-блокчейн, а до этого устойчиво лидировало несколько лет в западном дискурсе. Руководство Rockefeller Foundation на гребне кризисной волны срочно отозвало из отпусков нескольких интеллектуалов из числа тех, что ежегодно заседают на корпоративной вилле фонда в Белладжио, за казенный счет внося вклад в развитие мировой философской, социологической и иной мысли. «Что-то вы там интересное напридумывали в прошлый раз… Какой-то хитрый Investing? И что еще за Blended Value? Короче, денег с собой нет, ну вот нате вам 38 миллионов долларов, завалявшиеся в кармане, и оформите это все документально, только срочно».
И пошло-поехало. С этого момента начинается бурное развитие событий. Темная лошадка, будучи впряжена в буксующий инвестиционный воз, явила невиданную прыть. Самые оптимистичные рубежи роста новой сферы инвестирования, намеченные на десятилетие, удалось кратно превзойти за первую же пятилетку. По оценке Morgan Stanley, к 2013 году каждый девятый, а в 2014 году уже каждый шестой доллар в мире был инвестирован в парадигме «преобразующего инвестирования» (Impact Investing, Social Investing, Sustainable Investing, Responsible Investing — все это фактически разные рабочие названия методологии, где под ударением стоит слово Investing). В том же 2014-м средняя доходность новых инвестпроектов преодолела планку традиционно понимаемого «бизнеса». Так что производство благ налицо, но благотворительность здесь не ночевала. Сегодня Impact Investing — мировой инвестиционный мейнстрим. Наши тундры остаются, похоже, последним в мире оазисом неведения на сей счет. Случайно прослышав про эти чудеса от космополитизированного приятеля, я опрометчиво взялся за редактирование перевода книги Багг-Левина и Эмерсона — о чем впоследствии не раз пожалел.
Китайские тайны
Вторая история началась чуть раньше, буквально накануне сентябрьского финансового краха. В июле 2008 года Чикагский университет организовал небывало масштабную пятидневную конференцию “China’s Economic Transformation”. Основная ее тема — “How China became capitalist?” («Как Китай стал капиталистическим?»), под таким названием спустя четыре года вышла книга, основанная на материалах конференции.
О ней можно говорить долго, но для знающих людей достаточно взглянуть на программу.
Открывал конференцию легендарный Рональд Коуз, основоположник экономического институционализма, который ввел само понятие «трансакционные издержки» в исторической статье 1937 года, за что и получил Нобелевскую премию спустя каких-то 54 года, в 1991 году. В 2012-м не теряющий оптимизма Рональд Коуз, которому было уже 102 года, принял участие в презентации упомянутой книги в качестве ее соавтора и редактора.
Еще интереснее, что ведущим конференции и основным докладчиком был Стивен Чунг, теоретик китайских экономических реформ, яркий представитель нового институционализма, ученик Рональда Коуза и Армена Алчиана. Его выдающийся вклад в экономическую науку удостоился упоминания в двух нобелевских речах — самого Коуза и спустя десятилетие Джозефа Стиглица.
В отличие от многих профессоров-бессребреников он оказался продвинутым предпринимателем и свои теоретические знания умело капитализировал. Но до того увлекся, что за ним стало гоняться налоговое ведомство. В 2003 году власти США выдали ордер на его арест, и он сначала отступил в родной Гонконг, а потом под угрозой экстрадиции бежал в материковый Китай. В Китае он основоположил современную экономическую науку. В этом смысле китайцам очень повезло, потому что они миновали как советскую политэкономию, так и западный «экономикс» — к ним сразу же приехал в готовом, упакованном виде современный институционализм в авторском исполнении.
Китай, конечно, не стал от этого капиталистическим. Но конференция 2008 года, отталкиваясь от идеологической иллюзии, открыла путь к пониманию многих истин об устройстве современных обществ «второго» и «третьего» миров. Смысл события для меня вот в чем: когда в глобальной экономике всерьез запахло жареным, американское обществознание не ограничилось колупанием в собственном дерьме «деривативов». Оно решительно развернуло свою оптику с застрявшего Запада на растущий Восток, сменив при этом объективы с абстрактной неоклассики на конкретный институционализм.
О чикагской конференции в Китае я узнал благодаря любезности Аркадия Пасербы. Случилось так, что он обратился ко мне за советом от имени одной из школ MBA, которая решила обзавестись собственными научно-мемориальными чтениями и подыскивала для них подходящее имя. Выбор учредителей пал было на Шумпетера, но оказалось, что чтения в его честь уже не первый год проводят в Перми. Естественно, я сходу назвал имя Рональда Коуза. И вот в январе 2015 года в Москве состоялись первые Коузовские чтения, где мне выпала незаслуженная честь быть докладчиком. Правда, первооткрывательский пыл организаторов слегка остыл, когда они услышали, что в Китае такие чтения проводятся уже в десятый раз. В благодарность Аркадий позволил мне ознакомиться с еще не опубликованным русским переводом книги Коуза и Нин Вана. Так благодаря стечению событий я на короткое время приобрел монопольное преимущество, оказавшись ее первым читателем, если не считать переводчиков. О незабываемых впечатлениях от этого чтения поведаю чуть позже.
Лирическое отступление
Наконец, третье событие, о котором, в отличие от первых двух, наслышаны многие из присутствующих. 10 октября 2008 года появилась публикация некоего Сатоши Накамото. Знатоки могут сказать, что он впервые дал о себе знать еще летом — что опять-таки попадает в тот самый коридор входа «плюс-минус два месяца» от даты тотального крушения системы инвестбанков. Но блокчейн пока оставим на закуску.
Как вы уже догадываетесь, сегодня я пробую подменить понятийное изложение — событийным. Когда на занятиях по матанализу приходит время доказать теорему, вы терпеливо следите, как лектор, стоя у доски, нанизывает один шаг логического построения на другой и возникает длинная цепочка. Если в самом ее начале стоит аксиома, а в конце теорема, то она доказана. Это доставляет эстетическое наслаждение математикам, но не инженерам, которые, раз удостоверившись, спешат забыть про эту канитель, перейти от логической цепочки доказательств к алгоритмической последовательности действий и загнать ее в программный продукт. А дальше ракета уже летит по программе, и ей не надо останавливаться на лету и переспрашивать: «Слушай, милый, ты мне объясни по пунктам, почему я в цель-то попаду?»
Но люди — не только лирики, но и физики — по программе не летают. Если между некоторой теоретически обоснованной истиной и вашей жизненной ситуацией, в которой надо утром встать и, стиснув зубы, идти вперед и только вперед, пролегает длинная цепочка доказательств, то через нее энергетический посыл проходит с трудом. Желательно спрямить дорогу от ума к сердцу. Люди плохо мотивируются сложными понятийными системами с длинными цепочками логических построений.
Все эти годы, работая над предпринимательскими проектами, мы опирались на институциональные теоретические основы. Но их изложение требовало усилий и затрат времени — не столько в силу их сложности, сколько, наоборот, из-за переусложненной консистенции мусора в головах проектантов. И постепенно в практике проектных сессий мы все больше стремились обойтись без обращения к теории. Нас не перестали просить (скорее наоборот), но нам самим опостылело. Теоретические основы, которые сидят в голове, просто надоели, говорить о них уже язык не поворачивается. Поэтому если вы конкретно спросите, на чем основывается то или иное утверждение, будем возвращаться к основам. А покуда вместо этого постараюсь заменять цепочки доказательств событийными картинками.
Обещаю одно: в конце нашего разбирательства будет предложен ряд вполне практических рекомендаций и довольно конкретных предсказаний. Только это будут не «предсказания будущего», а вполне рациональное предвидение того, какие именно формы в ближайшее время появятся на мировом финансовом рынке, какова примерно будет их эволюция и куда в этом смысле стоит бежать просвещенным игрокам. В оценке же конкретных условий для воплощения этих предвидений вам придется полагаться на собственный практический опыт, интуицию и здравый смысл.
Но на теоретических основаниях сегодня нет возможности специально задерживаться. Часть присутствующих в курсе, что в самом общем виде понятийная основа для того, чтобы воспринимать строго подобные институциональные прогнозы, была, к примеру, намечена в прошлом семестре в цикле из шести занятий здесь, в МФТИ.
Теперь вернемся назад и попробуем обсудить и сопоставить эти три линии событий.
Революция хайнетов
В 2008 году Запад столкнулся с нарастающим потоком социальных вызовов. Современный мир все более напоминает закипающий котел. Раньше для контроля над точками вскипания хватало разнообразных международных программ помощи, которые тем или иным образом отвлекали туземцев от проблем, на худой конец разбрасывали вертолетами деньги или макароны; а если уж совсем невмоготу — снаряжали экспедиционные корпуса умиротворителей. Там, где самолетов с бесплатными макаронами и десантниками не хватает, из точек вскипания выбегают голодные, но при этом организованные и вооруженные орды, начинается локальное «переселение народов», грозящее стать глобальным.
Мировой кризис 2007–08 годов резко обострил ситуацию. При этом благотворительные и миротворческие бюджеты просели, и с новой силой встал классический вопрос «где деньги, Зин?». Вот тогда-то интеллектуальными ландскнехтами Rockefeller Foundation был дан ответ: денег в мире много, их избыток, но их собственники — не благотворители, а инвесторы. Они готовы направить свои деньги на решение мировых проблем только при условии, что те будут работать в инвестиционном качестве.
В мире сформировалось целое сословие новых инвесторов, это пресловутые High Net Worth Individuals, в просторечии «хайнеты». Они вовсе не чужды благу, но презирают организованную благотворительность. У них очень много денег, но они не готовы перепоручать управление ими правительствам и международным фондам. Они хотят, чтобы эти деньги работали для них осмысленно и прозрачно, хотят превратить свои инвестиции в инструмент реализации своих ценностей, направить на достижение благоприятных изменений в мире: “Put your money where your values are”.
На бесчисленных семинарах усталые адепты Impact Investing в три миллиона двести восемьдесят пятый раз разъясняют эту идею, очевидную для всех, кроме ортодоксальных бизнесменов. Старый мир до ноября 2008 года был устроен как развилка двух дорог, между которыми глухая стена. Пойдешь направо — это профессиональный бизнес, там положено конкурировать, перегрызать глотки, снижать издержки и думать только о прибыли; пойдешь налево — это профессиональная благотворительность, там фандрайзинг, краудсорсинг, гранты и Social Work.
И вот теперь выясняется, что Impact Investing представляет собой колоссальный веер формирующихся типов деятельности, разнообразие которых призвано заполнить все пространство между этими двумя крайностями. С точки зрения новых людей, идеологов и практиков преобразующего инвестирования, для того чтобы по-настоящему, по-крупному сорвать куш в современном мире, необходимо, чтобы ваша инвестиция была направлена не столько на то, чтобы отбить самое себя, сколько на решение значимой проблемы общества. Конечно, легче сказать, чем сделать. Чтобы заработать на такой проблеме, нужно со знанием дела сконструировать многоходовку, приводящую в движение активы, фонды и ресурсы собственников различных типов и уровней, заблокированные косными социальными структурами.
Когда мы обратились в Торгово-промышленную палату, Сергей Катырин выслушал и сказал: «Знаете, я человек занятой, тут все очень сложно… А можно на простом примере?» Мы сказали: «Конечно, дайте какой-нибудь проект». И нам дали один из проектных меморандумов, кочующих по столам ТПП и других уполномоченных организаций. Проект, в частности, крутился вокруг того, что предполагалось построить большое предприятие, где на базе переработки углеводородного сырья производилась бы химическая продукция для народного хозяйства. Проект получался сложный, долгий, рискованный и балансировал на грани убыточности. Мы передали его для проработки стажерам из Лаборатории институциональной проектной инженерии.
Первый совет начинающего адепта Impact Investing был прост. «Замечательно, вы уже выбрали географическую точку под площадку для строительства. А теперь предлагаем взять и перенести эту точку строительства вашего завода на 35 километров к востоку и на 15 к северу». После паузы (смотрят, как на идиота) он ласково улыбнулся и пояснил: «Вы, конечно, не слышали слово “моногород”? В указанной точке, совсем неподалеку, расположен моногород. И если вы воздвигнете предприятие там, ваш проект практически задаром — и притом вполне заслуженно — подпадет сразу под две, а то и три государственные программы поддержки. Они призваны содействовать модернизации инфраструктуры, созданию высокотехнологичных рабочих мест, увеличению занятости. Если вы в явном виде интегрируете эти значимые цели в свой проект (который фактически им вполне соответствует), то сможете получить прямой доступ к значительным программным и бюджетным средствам. Ваш проект сразу станет гораздо более самоокупаемым, быстрее реализуемым, да еще вы получите кучу соратников и сторонников муниципального, корпоративного и федерального уровня».
Несколько лет назад мне пришлось поработать в составе межведомственной комиссии по моногородам на базе ВЭБ. Был свидетелем отчаянных попыток вытащить отчаянно сопротивляющихся горе-предпринимателей из рутины привычного им бизнеса, парализованного кризисом, в сферу проектного софинансирования. Представители государства стремились оказать прямую поддержку ожидаемым инициативам местных властей, бизнесменов и общественных структур, облегчая им доступ к активам и фондам, обеспечивая соинвестирование, решая инфраструктурные проблемы — вплоть до прямых дотаций. Но в большинстве случаев — тщетно.
Откуда предприниматель может узнать о программе поддержки моногородов и получить доступ к ее ресурсам? Во-первых, ему необходима служба, которая систематически сканировала бы разнообразные каналы типа федеральных или региональных целевых программ, особых экономических зон, технопарков, инкубаторов, являющихся потенциальными партнерами и источниками получения средств. Параллельно нужно сканировать поле проблем, по поводу которых в обществе уже возникает понимание, что силами бюджетных организаций решить их не получается, и готовность вовлекать социальных предпринимателей, но еще не сформировались стандартные схемы такого вовлечения. То есть импакт-инвестор от обычного бизнесмена отличается, в частности, и тем, что он более открытый, больше знающий, способный вникать в проблемы общества.
Слепоглухонемократия
Что происходит сейчас на поле Impact Investing во всем мире? Это уже сформировавшаяся профессиональная сфера деятельности, там существует ряд глобальных объединений типа Global Impact Investing Network (GIIN), сеть международных структур постоянно уплотняется, действует целый ряд инициатив по разработке отраслевых стандартов и технологий, которые поддерживаются международными организациями. Сообщества инвесторов — это уже сотни тысяч, если не миллионы, и объяснять там кому-то, что это такое, — это даже не ломиться в открытые ворота, а искать оные в чистом поле.
В 2013 году мы беседовали с одним из старых знакомых, работающим в международной организации, он постоянно упоминал Impact Investing как нечто само собой разумеющееся, и когда я спросил, что это такое, посмотрел на меня, как на конченого идиота. Тогда я достал смартфон и предложил ему «погуглить» русский сегмент Сети. Его изумлению не было границ.
Все шесть моих последующих публикаций были посвящены этой теме. Мы с коллегами сформировали Рабочую группу по преобразующему инвестированию, которая провела совместные слушания с Российским советом по международным делам, ТПП, АСИ, «Деловой Россией». Мы подготовили кейс по проектному соинвестированию, основанный на реальном проекте в сфере модернизации ЖКХ, организовали его официальные презентации в ТПП и Аналитическом центре при правительстве, провели несколько рабочих совещаний в профессиональном банковском сообществе, направили ряд документов в правительственные структуры… Утверждать, что итог всех усилий заметно отличался от нуля, было бы неоправданным оптимизмом.
Такой результат связан не только с нашей бездарностью, но и со специфическим состоянием современного российского общества. Коллеги, я не политик, не люблю давать никаких оценок, мне совершенно неохота никого ругать — просто констатирую, что у нас начисто, на 100% отшиблена функция наблюдения за современным миром.
Когда-то в заскорузлом Советском Союзе было тем не менее множество контор типа ИМЭМО, Института Европы, Института США и Канады, Института Африки, комитетов солидарности и обществ дружбы, которые постоянно вели тщательный мониторинг всех сколько-нибудь значимых изменений в современном мире, оперативно готовили переводы, обзоры, аналитику и издавали под грифом «ДСП» или «Секретно» соответствующие материалы для информирования работников партийных, государственных, общественных организаций всех уровней.
Работая в Комитете молодежных организаций СССР, я по долгу службы должен был просматривать и распределять этот поток, ежедневную стопку поступавших по почте изданий и реферативных журналов. И если бы первое знаковое событие в русле Impact Investing за рубежом произошло в советском ноябре, ручаюсь, что в феврале толковый реферативный обзор появился бы на моем столе, а на ближайшее значимое мероприятие по теме в Нью-Йорк или Сингапур отправился бы наш представитель.
У нас сейчас эта социальная функция отсохла и отвалилась. Лица, занятые решением государственных и общественных проблем, не имеют ни возможности, ни времени сами по себе заниматься глобальным мониторингом, но при этом почему-то твердо уверены, что у них методом трансцендентальной апперцепции возникает адекватное видение современного мира. Общественная наука, ответственная за формирование картины мира, исчезла, сообщество экспертов и аналитиков, находившееся снаружи правительственных структур, практически рассосалось: все, кто был более-менее вменяем, перекачаны внутрь и стали штатными работниками аппарата. Но работник аппарата не имеет ни времени, ни полномочий, ни возможностей самостоятельно и инициативно заявить: «Смотрите, появился Impact Investing, и нам надо немедленно менять стратегию, переопределять задачи ведомства, увольнять половину сотрудников и переучивать другую». Конечно, я нарочно заостряю мысль для ясности.
Блокчейн, кстати, — как вскоре выяснится — имеет самое прямое отношение к современному мейнстриму преобразующего инвестирования. Только в его русле сразу становится понятно, кому и зачем нужны «распределенные реестры». Но об этом попозже, потерпите.
А сейчас хотелось бы расстаться с темой Impact Investing. За три года она мне изрядно надоела. Но осознавая, что сегодня успел затронуть только некоторые отрывочные, частные моменты, готов кратко ответить на вопросы по этой теме.
(Ответы на вопросы) [1]
Путешествие в Поднебесную
Вернемся в основное русло изложения. Напоминаю, мы анализируем три важных события, состоявшихся практически одномоментно с эпицентром мирового финансового кризиса 2008 года.
Теперь займемся вторым, китайским сюжетом.
Итак, западная наука устремилась на штурм китайского экономического чуда: хозяйство огромной страны, официально именующей себя коммунистической, четвертое десятилетие подряд устойчиво растет в два с лишним раза быстрее мировой экономики. С точки зрения неоклассической модели китайский феномен необъясним, да и попросту невозможен. Поэтому теперь следствие ведут знатоки институционального подхода.
Замечу несколько в сторону, что в нашей стране эта мировая загадка никого не интересовала и не интересует. Лучшие умы ищут решение проблемы роста у себя под кроватью, но ни одна из групп стратегов не обращает внимания на растущий Китай, уже заслоняющий полнеба. Видимо, он растет неправильно…
В 1987 году, за двадцать лет до Чикагской конференции, Рональд Коуз уже имел славу мирового экономического гуру (хотя до запоздалого нобелевского признания оставалось четыре года). Тогда ученики и последователи тоже собрались на конференцию, чтобы отметить полувековой юбилей легендарной статьи «Природа фирмы». Там Коуз впервые рассказал об обстоятельствах ее появления на свет.
В 1930 году он, двадцатилетний студент LSE (Лондонской школы экономики), одиноко бился над мировой загадкой, которую сам себе и загадал: почему существуют фирмы?
«Проблема была связана с обычной экономической системой, где предполагалось, что “нормальная экономическая система работает сама по себе”, и где, по всей видимости, не было места фирмам».
Иными словами, если рынок является наилучшим из возможных способов хозяйствования, почему между ним и его агентами встревают и суетятся какие-то нерыночные посредники, рудименты в виде фирм, корпораций, государства? За разгадкой юноша отправился в путешествие через Атлантику. Но уже тогда он смотрел не только на запад, но и на восток.
«По сути та же головоломка представлялась мне в другой форме, которую можно выразить одним словом: Россия.
Ленин говорил, что всей экономической системой России станут управлять как одной большой фабрикой. России недоставало опыта экономической организации, на который можно было бы опереться, а западные экономисты вели обширные дебаты на тему планирования, причем некоторые из них утверждали, что управлять экономикой как одной большой фабрикой невозможно. Но ведь и в Англии, и в Америке были фабрики. Как примирить невозможность управления Россией как одной большой фабрикой с фактом существования фабрик в западном мире?»
Подводя итог тогдашнего поиска, Коуз пишет:
«…Решение заключалось в осознании того, что в рыночной экономике осуществление трансакций сопряжено с издержками и что эти издержки необходимо включить в анализ. Этого не делалось в экономической науке того времени и, могу добавить, по большей части не делается и в экономической теории наших дней.
Будет ли трансакция организована внутри фирмы или же она будет осуществлена на рынке самостоятельными участниками контракта, зависит от результатов сравнения издержек этих рыночных трансакций с издержками осуществления этих трансакций внутри организации, т.е. фирмы.
Поиски, ради которых я пустился в плавание через Атлантику, оказались успешными. Я “добрался до Китая”…»
Коуз пишет здесь о Китае фигурально, но фактически пророчит себе новое, будущее направление поисков. Прошло еще двадцать лет. Россия давно перестала быть экономической головоломкой. Китай безудержно рос уже четверть века. И старт новому, последнему плаванию Рональда Коуза, этого экономического Магеллана, был дан Чикагской конференцией 2008 года “China’s Economic Transformation”.
Сам Магеллан, как известно, не вернулся из триумфального кругосветного путешествия через Америку и Китай. Коуз доплыл. В 2012 году, на сто втором году жизни, он участвовал в презентации своей книги «Как Китай стал капиталистическим». В ней угаданы ключи к головоломке китайского роста.
Китай продолжает именовать себя коммунистическим и марксистским, но по-настоящему никто из китайских руководителей Маркса, похоже, не читал. Теоретическим обоснованием китайской модели марксизм был только на словах (опускаю здесь тему, какова связь марксизма с подлинным Марксом). Когда китайскому руководству понадобилось концептуальное обоснование хозяйственных реформ, идеологи партии, перепрыгнув Маркса, обратились непосредственно к Адаму Смиту.
Если представить себе золотую монету с профилями классиков, то на китайской вместо Маркса – Энгельса – Ленина мы увидели бы Конфуция, Адама Смита и Дэн Сяопина.
В 2004 году в Китае был опубликован новый, уже четвертый перевод книги Адама Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов». Авторы перевода сокрушаются о том, что современные экономисты недооценивают другой труд Адама Смита — «Теорию нравственных чувств». Это привело, по их мнению, к одностороннему пониманию идей шотландского экономиста и, хуже того, к оскудению экономической теории. В Китае Смита читают и уважают как автора обеих книг. «Исследование о природе и причинах богатства народов», кстати, еще при жизни Смита издавалось пять раз, а «Теория нравственных чувств» — шесть. (Для справки: ее первый и единственный русский перевод был сделан полтора века назад и переиздавался в 1895 и 1997 годах.)
В интервью редактору Financial Times 2 февраля 2009 года тогдашний премьер Госсовета КНР Вэнь Цзябао сказал: «Мы стремимся создать такое общество, в котором будет равенство и справедливость, в котором люди смогут получить всестороннее развитие в атмосфере свободы и равноправия. Вот почему я так люблю книгу Адама Смита “Теория нравственных чувств”».
28 февраля 2009 года Вэнь Цзябао поделился с китайскими интернет-пользователями своим пониманием теории Адама Смита: по его словам, великий экономист считал, что в работе хозяйственной системы присутствуют две «невидимых руки» — рука рынка и рука морали.
Не хочу сказать, что это какая-то диковина, ориентальная странность. Ровно наоборот: авторы книги «Как Китай стал капиталистическим» полагают, что Китай — нормальная страна, в которой вопросы ценностей решаются параллельно с вопросами использования полезных навыков невидимой руки рынка, поэтому теоретическое наследие Адама Смита воспринято здесь не выборочно, а органично.
Адам Смит был целостным, гармоничным человеком, подлинным ученым. Он конструировал идеальные модели как частные инструменты познания реального обществ, пульс которого чувствовал как современник. Первое издание «Теории нравственных чувств» увидело свет в 1759 году, «Исследование о природе и причинах богатства народов» опубликовано в 1776-м. Обе книги прижизненно переведены и изданы во Франции и Германии. Так что Жозеф Кюньо, который построил свою «огненную телегу» как раз в промежутке этого «междукнижия», в 1769 году, теоретически мог бы прочитать оба трактата.
Дао собственности
Вкратце расскажу о нескольких важных сторонах жизни современного китайского общества, затронутых в последней книге Рональда Коуза и его коллег.
После событий, связанных с разрушением Советского Союза, в новорусском истеблишменте утвердилась сильно упрощенная идеологема «правового государства». В соответствие с ней политический класс не должен быть вовлечен в хозяйственную деятельность, наоборот, его нужно от нее радикально отделить. Его задача — сформировать правовую оболочку, в первую очередь систему законодательного регулирования, которая создаст для бизнеса рациональные, правильные условия конкуренции, максимально приближенные к тому, что описано в моделях современной экономической науки. А дальше — перейти в позицию ночного сторожа, который просыпается, только если ему доносят о выходе рыночных агентов за рамки, очерченные законом. Если же политический класс проявляет любую иную активность, это уже какие-то отклонения, родимые пятна социализма или, того гляди, коррупция.
Перед нами игрушечная модель «запада» до появления Impact Investing (оставим сейчас в стороне вопрос, что само это появление было вызвано кризисной необходимостью восполнить зияющие пустоты модели). В ней предусмотрены только два способа решения социальных проблем: рыночный и бюджетный. Бизнес наживает прибыль на производстве товаров и услуг, откупаясь от прочих проблем и мирских забот налогами. Государство, на которое он перекладывает указанные заботы, организует бюджетные заведения для их решения. Есть, правда, еще благотворительность, но она легко сводится к частному случаю той же модели: некоторые бизнесмены помимо обязательных налогов платят еще добровольные; для их учета и расходования государство создает дополнительные заведения, работающие по той же распределительной модели.
В структуре общества, о которой пишут авторы книги «Как Китай стал капиталистическим», разделение на «бизнесменов» и «чиновников» существует скорее номинально. И те и другие, хотя и в разных формах, глубоко вовлечены в хозяйственную деятельность. С этой точки зрения они образуют некоторую социальную целостность, которая наследует тысячелетним традициям китайского правящего класса.
Изначально в центре китайских реформ находились малые предприятия местного, волостного и уездного уровня. Собственность таких предприятий в большинстве случаев является не частной, а кооперативной или муниципальной, но переданной в пользование семьям местных жителей или акционерным обществам, созданным первоначально на семейной основе. Поддержка таких предприятий является главной обязанностью волостных и уездных чиновников. Их продвижение по службе, карьера, премии и т.д. зависят непосредственным образом от хозяйственных показателей этих предприятий и региона в целом.
Поэтому современный правящий класс Китая — это некоторая хозяйственно-административно-политическая целостность, чьи формы деятельности заполняют весь спектр — от чистого хозяйствования до чистого администрирования — по модели, напоминающей Impact Investing.
Далее. В модели «правового государства» предполагается, что современное государство должно специфицировать собственность, то есть установить базовые правила того, как собственность возникает, регистрируется, работает и переходит из рук в руки, после чего из этой сферы навсегда устраниться. Затем в отстроенное пустое здание должны войти законопослушные предприниматели, которые начнут работать по установленным правилам, а собственность — автоматически перетекать от менее к более эффективным в соответствии с теоремой Коуза.
В Китае нормативная унификация изначально была затруднительна уже хотя бы в силу тех колоссальных различий — социальных, экономических, этнических, — которые существуют между его регионами.
Реформы в Китае начались с того, что был предоставлен простор для широкого спектра хозяйственных экспериментов на уровне волостей, уездов и целых провинций. Главная задача, которая при этом решалась, — расширение спектра форм хозяйствования для местного населения, создание материальных, правовых, финансовых условий и мотивов для местного предпринимательства. Фактически речь идет о программе поэтапной трансформации многомиллионной массы бесправных сельхозрабочих, живших впроголодь, в долевых собственников семейных и муниципальных предприятий.
Возникающая структура собственности характеризуется широким разнообразием. При этом партийно-государственные органы Китая не пытаются вогнать ее в шаблон в угоду той или иной модели, а сознательно используют это разнообразие как один из ключевых ресурсов развития страны. Но это означает, что государство, вместо того чтобы самоустраниться из хозяйственной сферы, является непременным участником многосторонних переговоров и торгов на всех уровнях по жизненным вопросам установления форм, границ, правил работы с собственностью. То есть государство не только не ушло — оно является главным конструктором национальной системы собственности на всех этажах снизу вверх, постоянно занимаясь ее переопределением, модернизацией, совершенствованием и т.д.
Рынок счастья
Китай представляется экономическому блоку экспертного сообщества загадочным и непостижимым, его реалии никак не стыкуются с нашими представлениями об устройстве современного мира… Но беда-то в самих этих представлениях, подобных «географии» старика Хоттабыча: «Индия богата золотом, которое там день и ночь добывают золотоносные муравьи величиной почти с собаку. С севера и запада Индия граничит со страной, где проживают плешивые люди, и питаются эти удивительные люди сырой рыбой и древесными шишками…» Отечественные модели правильного общества восходят к боевой советской публицистике 80-х, канонизированной в сборнике «Иного не дано». Редактор Ю. Афанасьев еще робко надеялся: «Пусть эта книга спустя, скажем, три-четыре года будет интересна только историкам, поскольку проблемы, в ней поставленные, будут отчасти решены, а отчасти потребуют новой постановки». Напрасные надежды. Укрывшись за кулисы коллективного бессознательного, «ИНД» три десятилетия остается безальтернативной сакральной книгой российских реформ, попутно замещая и вытесняя картину реального мира.
Книгу “How China became capitalist?”, в отличие от «Книги чудес света» Марко Поло, стоит воспринимать как попытку описания устройства нормального современного общества, вероятно, более близкого к «среднестатистическому», чем Америка и Россия. Это зеркало мейнстрима — правда, зеркало западного производства.
Припоминаю аршинный заголовок из Financial Times: Китай строит не рынок, Китай строит счастье. Нам, страдающим от заворота мозгов, это кажется демагогией, мы-то знаем, что китайцы циничны и знай себе зарабатывают деньги. Да, они циничны, они умеют зарабатывать, но как общество в целом они технологично ориентированы на это самое счастье, которое на первых этапах может выглядеть как параметрическая модель, движение от «железной чашки риса» через строительство жилья, здравоохранение, образование — то есть напоминает программу КПСС 1962 года. Но у китайцев явно имеется конструктивный, инженерный образ счастья: «снизу» оно имеет материальное воплощение в наборе конкретных ориентиров, которые общество ставит перед хозяйствующими субъектами, а «сверху» соприкасается с ценностями, моралью, идеалами. А социальный смысл этого движения к счастью — неуклонное придание большинству населения качеств собственника: компетенций, мотиваций, технологий и доступа к ресурсам, но главное — включенности в многоэтажную и многослойную структуру отношений и контрактов общественной собственности.
Страна собственников учится управлять своей производительностью, своим хозяйственным ростом. Страна бюджетников виртуозно манипулирует бюджетом, сидя на бочке с порохом.
К сожалению, больше нет времени продолжать важнейшую китайскую тему. Обещаю к ней еще вернуться. А сейчас готов кратко ответить на вопросы.
Вопрос: Правильно ли я понял, что принцип бизнеса, который ведется в Китае, это и есть тот самый Impact Investing?
Чернышев: Да, в этом смысле Китай — общество, которое фактически учится жить в парадигме Impact Investing. Вторая книга Адам Смита, где среди прочего рисуется идеализированная модель децентрализованного саморегулирования, ближе к идее абстрактного бизнеса, движимого чистой стоимостью (cost), не окрашенной социальными ценностями (values). Первая же книга Смита тяготеет к противоположному полюсу, где абстрактно расцветают социальные ценности моральности, справедливости и стабильности — но сами по себе они, увы, затратны. А в реальном жизненном пространстве между абстрактными полюсами возникает целый спектр видов деятельности, где люди практически мотивируются обеими парадигмами из двух книжек Адама Смита. В Китае они издаются под одной обложкой, уже вышло несколько изданий массовым тиражом, они продаются во всех книжных магазинах, изучаются, их пропагандируют первые лица государства.
Китайский секрет — про то, как возможно зарабатывать большие деньги на реализации ценностей социальной стабильности, моральности и счастья.
(Ответы на вопросы) [2]
Третья буржуазная лженаука
Наконец-то мы добрались и до блокчейна. Точнее, вспомним притчу об «огненной телеге» Кюньо — до нового класса технологий, появление которых он предзнаменует. Известно, что новые технологии имеют вредную привычку возникать на обочинах прогресса и по случайному поводу. Порох и ракеты, говорят, использовались в Древнем Китае в фейерверках для развлечения императоров. Мотивация первопроходцев блокчейна тоже имеет вполне подростковый характер, а всю гениальность этого изобретения обществу еще только предстоит осознавать долгие годы.
О простых вещах приходится говорить просто. Прибегну к инструменту аналогии.
Все мы знаем, что существует «энергетика» — «область хозяйственно-экономической деятельности человека» (согласно Wiki), связанная с «энергией». Тут все ведь понятно, правда? Нормальный человек типа меня или любого кроманьонца, привыкший к наглядным сущностям, которые можно потрогать руками — птица летит, вода течет, камень падает, — по наивности полагает, что люди, именуемые «энергетиками», занимаются тем, что извлекают сущность под названием «энергия» из окружающего мира, затем ее преобразуют из одной формы в другую, затем накапливают и, наконец, куда-то ее передают. Вот базовые функции: извлечь, преобразовать, сохранить, передать.
Мы, кроманьонцы, думаем, что «энергия» — субстанция, существующая в природе, она светится, гудит, течет по проводам, как вода по трубе… Философ, конечно, сказал бы, что это антропоморфное представление, а физик пояснил, что энергия — математическая абстракция, отношение на множестве сил и тел природы, отражающее возможность с их помощью произвести нужную человеку работу. Поток воды «несет энергию» не сам по себе, а человеку, точнее, людям, если эти люди способны делать водяные колеса из дерева, мельничные жернова из камней, огонь из хвороста, хлеб из злаков и комбинировать эти способности определенным образом. В противном случае автор заявления «поток несет энергию» несет околесицу.
Тем не менее, благодаря журналистам все привыкли так думать и выражаться. Давно возник, распространился и утвердился современный мифологический мир людей, которые как бы понимают, что такое энергия, и в подобных терминах рассуждают. Они покупают энергию (в ЖКХ) и продают (батарейки в магазине), приходя домой, нажимают на выключатель — и загорается свет, закипает чайник, это такая же часть жизни, как для неолитического человека домашние животные. Домашние «энергетические машины», потребляя энергию, изменяют состояние вещей обихода (изготовленных ранее с помощью других машин), делая их более теплыми (подогрев пола), более чистыми (стиральная машина), более вкусными (микроволновка), более гладкими (утюг), более прохладными (кондиционер)…
В середине прошлого века, три поколения назад стала на глазах у всех возникать совершенно новая сфера деятельности, «буржуазная лженаука» и практика, одно из названий которой — информатика. Наряду с машинами в обычном смысле слова появились невиданные — «вычислительные», которые не сеют, не греют и не куют. И с тех пор все давно привыкли к тому, что есть еще одна понятная субстанция — «информация», которая вроде бы тоже то ли течет по проводам (телеграфным), то ли плывет по радиоволнам, и если не светится, то уж, во всяком случае, мигает или попискивает, как морзянка радистки Кэт. Помню, учась на Физтехе, как последний идиот, я осилил полсотни псевдофилософских опусов, пытаясь понять, что же такое информация, и даже ходил на специальный семинар, который у нас вел незабвенный Леонид Аврамиевич Петрушенко, автор трех философских книг на тему принципа обратной связи. Но мы, простые кроманьонцы, не заморачиваемся глупыми вопросами, где там внутри кирпича скрыто побулькивают присущие ему информация и энергия. Главное — что инженеры от IT умеют делать с информацией ровно то же самое, что энергетики с энергией: извлекать, преобразовывать, накапливать и передавать. И в повседневной жизни уже практически любой обыватель, не задумываясь о «природе информации», извлекает из сайта подкаст, записывает на флешку и транслирует в свои наушники.
Таким образом, возникло два класса технологий, два типа машин — по работе с энергией и с информацией, они получили метки Hard и Soft. Soft-машина человеческому глазу невидима, она всегда натянута на специальную Hard-основу — носитель, который, собственно, и доступен для органов чувств. Если бы моей бабушке, которая не дожила до компьютеров, показать ноутбук, она решила бы, что это электровафельница. Но вместо того, чтобы выдавать на-гора горячие вафли, на которых отпечаталась рифленая поверхность клавиатуры QWERTY, ноутбук выводит на экран несъедобные, но значимые светящиеся символы — носители информации.
Так что же такое блокчейн — в частности и распределенные реестры — вообще?
Нам выпало присутствовать при рождении нового, третьего типа технологий для новой «области хозяйственно-экономической деятельности человека». Ее агенты занимаются тем, что извлекают из окружающего мира новую (ой ли?) сущность под названием «стоимость», затем ее преобразуют из одной формы в другую, затем накапливают и, наконец, передают куда следует.
Собственно, агенты, по факту занятые производством добавленной стоимости, существуют и действуют давно. Только вот действовали они голыми руками (и мозгами) а предмет их усилий имел умозрительный, виртуальный характер и в таком качестве был не технологизирован, недоступен для машин. Теперь пробил их час.
Распределенный реестр сам по себе не является машиной третьего типа — он «всего лишь» носитель, Soft-основа для нее — по аналогии с ноутбуком в роли Hard-основы для IT. Блокчейн перестает быть только частной, экзотической разновидностью IT-продуктов именно с момента, когда он становится носителем для Fintech-платформ — собственно экономических, стоимостных машин третьего уровня (по отношению к Hard и Soft). Обозначим этот уровень технологии меткой Intangible.
Для обозначения соответствующей профессии, к сожалению, пока нет слова, подобного «энергетике» и «информатике», но можно временно, по аналогии, поименовать ее «стоиматикой». У нее те же базовые функции: извлекать, преобразовывать, сохранять, передавать — на сей раз стоимость.
Конечно, можно чисто философски, образно представить себе, что бизнесмен на рынке якобы тоже накапливает, преобразует и передает куда-то в офшор субстанцию «стоимость». Но до момента появления блокчейна это было не более чем метафорой или умствованием заболтавшегося профессора — а по факту предметом усилий были деньги, чисто конкретное бабло.
При посредстве распределенных реестров род людской изловчился ущучить, опредметить, сделать зримой, доступной и наглядной математическую абстракцию «стоимости», которая теперь обречена разделить ту же участь, что и «энергия» с «информацией». По мере развития разнообразных финтех-платформ она станет частью повседневного мира человека: каждый подросток будет не только знать, но и видеть: вот его электронный кошелек, а в нем накапливается принадлежащая ему стоимость, которую он с друзьями настрогал с помощью финансовых платформ, и в любой момент он может поделиться ею с другом в общем проекте или перекачать в арендуемый сектор облачной ICO-платформы, пользуясь проводами или лучами WiFi. То, что подросток будет наблюдать в визуальном поле своего финтех-интерфейса, — это уже не просто символы, а символически отображаемые «койны». Для некоторых избранных это уже сегодня превращается в такую же рутинную часть мира, как водопровод или Google-диск.
Глубокий экономический кризис 2008 года, едва не приведший западную финансовую систему к краху, породил ее иммунный ответ — волну революции экономических технологий. Молния перерубила ствол; но пробивающиеся новые ветви — здесь речь о трех — уже формируют новую крону.
Консорциум ликвидаторов
Теперь — несколько слов про то, что происходит сейчас с блокчейном на Западе. Во что превратилось светлое, чистое начинание идеалиста Накамото?
Вот фотография некоего господина Раттера (Rutter), первое и единственное его изображение, которое Google находил осенью 2015 года. По стилистике очень напоминает черно-белое советское фото на документы 3 × 4 с уголком. У корня rut есть два интересных переводных значения. Первое — это «колдобина, колея», а второе — «половое возбуждение». Этот человек был совершенно неизвестен поисковику Google до сентября прошлого [3] года. В сентябре из небытия возник консорциум R3 и, едва возникнув, чудесным образом обзавелся развесистой статьей в «Википедии». Из нее выяснялось: группа из девяти ведущих финансовых учреждений во главе со все теми же Goldman Sachs и Morgan Stanley, уцелевшими погорельцами 2008 года, учредила небольшой стартапчик во главе с этим гражданином, задачей которого являлась разработка единого стандарта распределенных реестров, который будет положен в основу совместной деятельности банков-учредителей. За пару месяцев эта группа девяти с космической скоростью разбухла в консорциум из сорока с лишним крупнейших финансовых структур США, Европы и Азии (за исключением Китая и России). В ноябре Google с трудом находил в Сети куцее жизнеописание господина Раттера в пару десятков строчек, которое затем буквально на глазах стало тучнеть, наливаться соками и обрастать всплывающими подробностями о былых трудовых свершениях.
Ну, а дальше ежемесячно стали появляться сообщения, что консорциум R3 проводит тестирование совместной межбанковской платформы. Кому и зачем она нужна?
Как разъяснил широким массам Греф, над банками нависла смертельная угроза в виде нового поколения интернет-сервисов, открытых платформ, которые делают функционально то же, что делали банки, только дешевле и быстрее. Например, Lending Club. Открываем их сайт и читаем, что это крупнейшая в мире онлайновая торговая площадка, соединяющая тех, кто хочет пустить в дело лишние деньги, и тех, кому нужно взять деньги в долг. Они говорят о себе: «Мы трансформируем банковскую систему для того, чтобы сделать кредит более подъемным и инвестирование более выгодным».
Можно по-разному смотреть на то, зачем создан консорциум R3, но, в частности, и для борьбы против этой угрозы. Только вряд ли они будут с ней бороться путем подкидывания ядовитых бутербродов в Landing Club — наоборот, они собираются возглавить это движение. Думаю, они будут просто «выворачиваться наизнанку». Что это значит? Внутри каждого банка находятся различного сорта финансовые сервисы. Сегодня эти сервисы представляют собой многолюдные подразделения, департаменты, службы, в меру оснащенные какими-то компьютерными системами, также к их работе привлечены внешние партнеры и посредники — нотариальные конторы, регистрационные палаты, депозитарии… И всех их приходится кормить за счет тех, кто с одной стороны желает дать кредит, и тех, кто с другой стороны желает взять.
Банки будут внутри себя заменять это громоздкое хозяйство все более дешевыми и эффективными платформами, а затем выносить их «наружу», открывать в виртуальном пространстве и на этом зарабатывать гораздо больше, чем сейчас. Банковская форма кредитования в существующем виде малодоступна для большинства, потому что несет в себе колоссальные трансакционные издержки. В этом смысле консорциум R3 будет заниматься на практике ровно тем, что в теории провозгласил Коуз: снимать трансакционные издержки классической банковской деятельности, поглощать ее и тем самым конструктивно уничтожать. Но в первую очередь банки — участники консорциума будут снижать собственные издержки, заменяя свои громоздкие сервисы и продукты на компактные платформы, выполняющие ту же функцию для тех же клиентов — и на благо, заметим, тех же собственников. Правда, при этом не избежать массовых увольнений банковских клерков…
Непришиваемые рукава блокчейна
Как будет развиваться конкуренция участников консорциума? Если бы эти банки были безмозглыми, каждый из них взялся бы разработать свой уникальный вариант распределенного реестра и потом навязать его в качестве стандарта всем остальным. Победитель в этой схватке чисто теоретически заработал бы половину мировых денег. Но это очень рискованно. Поэтому они решили, что первый этап этой деятельности пройдут совместно и на нем никто не проиграет. Пользуясь той же аналогией, они сообща разработают единые стандарты энергетики: напряжение 220 вольт, одинаковые сети и трансформаторы, выключатели, штепсели, розетки, аккумуляторы и прочее. А вот дальше участники пустятся во все тяжкие, и каждый будет изобретать для конечных потребителей финансовые кофемолки, посудомойки, холодильники, пылесосы, телевизоры и прочие прикладные платформы, которые можно будет втыкать в общую сеть-реестр.
Эта линия предпринимательского фронта от уровня простейших кредитно-депозитных платформ станет продвигаться все дальше вглубь пространства экономических трансакций. Например, на каком-то этапе начнется платформизация систем работы с малым бизнесом типа той, которая разработана за полвека и воплощена в системе SBA (Small Business Administration) в США. В ней лица (физические и юридические), которые пришли за деньгами, — это уже не покупатели авто в кредит, а руководители проектов, и тогда понадобится их стандартизация. А при наличии платформ проектной стандартизации начнут разрабатываться такие развитые формы финансовых технологий, как виртуальные корпорации, которые управляют, например, потоками предпринимательских проектов, используя технологии типа Project Finance и Impact Investing. Тогда будет понятно, что информационная технология им нужна конкретно для того, чтобы оптимизировать параллельное осуществление пучка предпринимательских проектов, между которыми существует конкуренция или конфликты по поводу тех или иных дефицитных ресурсов. И тогда возникнет широчайшее поле для практического использования всего спектра оптимизационных моделей, которые пока болтаются, как не пришей — сами знаете к чему — рукав.
Дальше это движение постепенно дойдет до всех институтов и трансакций распределения: до корпоративных систем управления, федеральных целевых программ, особых экономических зон, кластеров и т.п.; а в дальнейшем — и до трансакций собственно производства.
Но прежде чем устремляться мыслью в глубины и высоты, давайте поймем одну простую вещь.
На каждом из этапов разработки новых финтех-платформ в качестве их Soft-носителя будет требоваться распределенный реестр, рассчитанный на конкретную ограниченную группу собственников-пользователей и конкретный набор типов специфических контрактов между ними. Конечно, по мере развития экономических технологий группы пользователей будут расширяться, а спектр контрактов — усложняться. Но суперреестр, предназначенный информировать каждое разумное существо во вселенной обо всех контрактах между всеми населяющими ее носителями разума, не понадобится никому и никогда. Напротив, разработчикам межкорпоративного реестра из R3 явно не поздоровилось бы, если бы в компьютере Васи Пупкина обнаружились блоки финансовых операций между Goldman Sachs и Morgan Stanley…
Излишне говорить, что распределенный реестр, рассчитанный на ограниченную группу собственников и конкретный набор типов контрактов между ними, совершенно не нуждается для своей реализации в феерической машине майнинга.
Токены Харона и задроты майнинга
Финтех-платформы, уничтожающие банки (слово «цифровизация» политкорректно маскирует циничную суть), следующим ходом уничтожат и деньги. Деньги и все, что с ними связано, с институциональной точки зрения — чистая трансакция, чреватая издержками, рисками и неопределенностями. «Цифровые деньги» отличаются от обычных еще фундаментальнее, чем электронная почта — от Королевской почты Великобритании: не ищите на Gmail сургуча, конвертов и почтовых рожков. «Цифровые деньги» — внутренний функциональный блок стоимостной технологии многостороннего клиринга, снимающей денежные трансакции.
Азбучные истины иногда звучат кощунственно, но увы: биткойн — не деньги. Он — то, во что деньги превращаются в пострыночном зазеркалье, в своем потустороннем существовании. Харон на том берегу Стикса идет в цифрообменник и конвертирует покойницкие оболы в токены.
До эпохи финтеха эмиссия бумажных денег обеспечивалась товарной массой. Древние деньги сами были товаром. Товар как сущность был первичен.
В новой эпохе проектного соинвестирования первичен проект. Так называемые «цифровые деньги» — подсистема технологии взаиморасчетов между участниками проекта. Публичное учреждение, «эмиссия» самого проекта автоматически подразумевает эмиссию проектных токенов как внутренний момент — просто по определению. Точнее, разных типов токенов — по числу разновидностей институциональных «специфических контрактов» (термин Уильямсона).
В частности, поставщик кирпича для нужд проекта, принимая решение войти в проектную команду и перейти от продаж к соинвестированию, получает по этому контракту «инвестиционные койны», которые после завершения проекта должны стоить дороже дисконтированной суммы продаж. Партнеры в проекте, покупая и продавая в своем кругу проектные доли и активы, обмениваются «расчетными койнами». Входящие в проект внешние покупатели, приобретая долю в проекте, получают «правоустанавливающие койны», выполняющие, грубо говоря, ту же функцию, что свидетельство долевой собственности на жилье. Для приверженцев деревенских карго-культов можно символически воплощать и первые, и вторые, и третьи хоть в стеклянные бусы, хоть в монетообразные колесики с символом полюбившихся криптобабок.
Но все это, повторяю, при одном условии: что есть проект, имеющий экономическое содержание, то есть создающий новую стоимость — незримую (Intangible) ткань и плоть всех и всяческих койнов.
Исходная модель сатоши-блокчейна представляла экономику как не ограниченную во времени и пространстве сеть контрактов, сбиваемых в блоки, для которых биткойн выполняет роль свидетельства и меры перехода стоимости. Но пока над этой сетью не задана управляющая экономическая платформа, в которой воплощено проектное ноу-хау создания добавленной стоимости, сеть сама по себе не производит никакой стоимости (разве что в качестве случайной флуктуации она может образоваться в отдельных фрагментах сети, в то время как другие будут локально убыточны).
Для того чтобы эмиссия мировой криптовалюты приобрела экономический смысл, человечество предварительно должно объединиться рамкой хотя бы одного глобального и прибыльного проекта. Вне такой рамки все криптоэмиссии пребудут тем, чем изначально являются: азартной внеэкономической игрой, где игроки, которым улыбнулась удача, обменивают игрушечные фишки на трудовые сбережения лузеров.
Что касается национальных криптовалют — прообраз как минимум одной из них уже существовал и немалое время успешно работал. Это сталинский рубль — советский токен, обслуживавший проект «построения социализма в отдельно взятой стране». До конца 60-х «красный проект» был вполне жизнеспособным, но затем его контуры стали оплывать. Период пресловутого застоя — идейный инсульт, отчаянные попытки заменить планово-расчетное обеспечение деревенеющего рубля классическим товарным. Товаров не хватило, да и не могло хватить — попробуйте отоварить гигантскую массу виртуальных деривативов!
Сегодня глобальная экономика обременена прожорливой отраслью майнерства. Человечеству, конечно, не впервой нести подобное бремя: одни лишь первомайские демонстрации, к примеру, чего стоили! Но задроты майнинга, щедро рассеивая чужую и свою энергию, не производят добавленной стоимости. Голландская болезнь мастурбирования с тюльпанными луковицами, по меньшей мере, была экологичнее.
Вопросы?
(Ответы на вопросы) [4]
Предпоследние вопросы
Вопрос: Ваша лекция начиналась с того, как рождается Impact Investing, заканчивается тем, что мы обсуждаем блокчейн, развитие финансовых технологий. Могли ли они развиваться независимо?
Чернышев: А они и так развивались поначалу независимо. Идеология и практика Shared Value тоже сперва развивалась независимо. И только сейчас все три свиваются в единый жгут.
Как реализуется парадигма Shared Value в Китае? Государство от имени общества участвует в управлении любой собственностью таким образом, чтобы приводить это управление в соответствие с принципами социальной нравственности, которым посвящена книга Адама Смита.
И на деле мы видим, как китайское общество шаг за шагом вовлекается в сознательное конструирование собственности, где собственники фактически уже давно работают в парадигме Impact Investing. В результате там уже нет «чистых бизнесменов», «чистого государства», «чистых благотворителей», а граждане, фирмы, корпорации, ведомства распределены по всему спектру ролей проектных соинвесторов в зависимости от сути проблемы и конкретной конфигурации трансакций.
Что до технологий… Недавно представители китайского центробанка сообщили, что занимаются «блокчейном» с 2014 года, пытаются создать собственную цифровую валюту «как можно скорее». Они, в частности, заявили: «Цифровые валюты обходятся гораздо дешевле в обороте, чем традиционные фиатные деньги, способствуют развитию торговли, повышают прозрачность сделок и сокращают риски отмывания денег и уклонения от налогов. Использование цифровой валюты поможет построить новую финансовую инфраструктуру, укрепить платежную систему Китая, повысить эффективность взаиморасчетов и ускорить модернизацию экономики». Примечательно, что в отчете, опубликованном на официальном сайте НБК, биткойн не упоминается ни разу.
Думаю, превращение в цифровалюту первым начнет юань, а не доллар. По крайней мере все шансы есть.
Вопрос: Что нам делать со всей этой информацией, если это все не касается России?
Чернышев: Отличный вопрос. На него есть как минимум два ответа — тупой и острый.
Тупой уже приходилось давать неоднократно. Забудем про человеческий капитал, социокультурный потенциал, оборонный комплекс и прочие высокие материи — и тупо рассмотрим суверенную территорию РФ как простую совокупность сопряженных с нею ресурсов (месторождения, сельхозугодья, леса и прочие биоресурсы, чистая вода, возобновляемые источники энергии, транспортные коридоры, трудоспособное население). Тупо поделим объем ВВП на площадь страны. Убедимся, что уровень удельной производительности всего хозяйства РФ отстает от среднемирового в четыре раза. Причем, как легко убедиться, решающий вклад в этот провал вносит вовсе не пресловутый «труд», а сверхнизкая капитализация [5]. Так вот, если обеспечить экстенсивный рост российской производительности всего лишь до среднемирового уровня — грубо говоря, до уровня Туниса, — в результате весь мировой ВВП прирастет аж на 20%. Россия является крупнейшим в мире «месторождением» (или, если угодно, «заповедником») некапитализированных ресурсов. Не сомневайтесь, за ними придут. И скорее всего, не злые оккупанты, а улыбчивые носители новых экономических технологий. Как-никак «преобразующее инвестирование» — прежде всего технологии капитализации. Одно из трех: либо мы возглавим этот процесс, либо примем посильное участие, либо будем наблюдать за ним из окон комфортной резервации.
Вторая часть ответа. Еще недавно наши сограждане числились носителями самобытной русско-советской идентичности: в ушанках и валенках сидели до рассвета на коммунальной кухне, распивая водку и толкуя о смысле жизни, о Достоевском и Бродском. Теперь многие из них, а также их дети, переобув валенки, подались на Запад и на Восток, где оказались вполне состоятельны и функциональны, и сверх того весьма креативны, в том числе в сфере современных технологий. Часть из них возвращается, многие работают «вахтовым способом» и живут на два дома. И самое удивительное — страна, несмотря на все передряги, продолжает производить на свет аномально творческих людей в промышленных масштабах.
Россия — такое место, где — какие бы платформы завтра на глобальном финансовом рынке ни возникли — наши люди в состоянии предвидеть и продумать следующий шаг в развитии, это точно. Мы — страна прирожденных инженеров-изобретателей; осталось распространить эту компетенцию на инжиниринг современных стоимостных технологий. Еще не вечер.
В чем новизна момента, который мы переживаем? В том же роковом сентябре 2008 года, вокруг которого вращалось наше изложение, в журнале «Эксперт» был опубликован (простите за нескромность) текст «За однополярным кругом». Там речь о том, что мир вступил в новый, третий круг технологической гонки, что эпицентр борьбы за мировое лидерство, пройдя через сферу энергетических технологий, а затем информационных, переносится теперь в качественно новую сферу технологий стоимостных (экономических, финансовых). «Но в разряде финансовых технологий мы провалили главный экзамен века и в итоге были отчислены. Одно это уже обрекает страну на гибель. Американская финансовая система стала играющим судьей и абсолютным лидером мирового первенства. Покуда это так, прочие обречены на прозябание в однополярном круге. Наша независимость под угрозой. Новая Россия выживет, только обретя финансовый суверенитет».
Как отреагировало читающее общество? Естественно, забило болт.
На протяжении последовавшего десятилетия — к счастью ли, к несчастью — у нас не только перед носом, но и по периметру границ во всей красе разворачивается грандиозный «Манхэттенский проект 3.0». Новые классы экономических технологий разрабатываются, испытываются, обретают звучные имена, информация переполняет открытые источники. Надеюсь, это поможет достучаться до отечества, задремавшего под набатный колокол, с погремушкой никчемного блокчейна в руках.
По материалам открытой лекции Сергея Чернышева, научного руководителя Лаборатории институционального проектного инжиниринга, в МФТИ 19 февраля 2016 года
Примечания
Комментарии