Что несет Рождество Христово современному миру?
Традиционная ежегодная анкета Gefter.ru
6 093 
© Фото: Russell Hayes
Про Россию? Откуда ж мне знать… Царства кесаря приходят и уходят, и давным-давно было кем-то сказано: «Господь обещал Церкви, что пребудет она до скончания века, и врата адовы не одолеют ее. А России Он этого не обещал»… Вот Церковь, ее состояние и жизнь — меня волнуют. Что есть Рождество Христово — для православных христиан, для нынешней Церкви в России, это действительно вопрос…
Хотя, впрочем, есть одна мысль и о России сегодняшней, в которой, как во дне сегодняшнем в противовес умозрительному, маятному, зудящемуся почесухой прогнозов и мечт «будущему», мы все-таки живем сию минуту.
Те события, которые мы именуем «церковными праздниками», то есть Пасха Христова, Господские и Богородичные праздники, и вот Рождество Христово, для ее жизни — во многом — я бы назвал «скрепами». Над словосочетанием «духовные скрепы» сейчас не посмеялся только ленивый, да и поделом, больно уж оно замызгано. Но я имею в виду другое¸ и политика, светская ли, церковная, тут вообще ни при чем.
Рождество, когда в мир человеком является Сам Бог, и в этом событии наше злое сиротство обретает Отца — в Отце, Брата и Спасителя — во Христе, Мать — в Приснодеве, действительно, есть одна из невидимых скреп, которые пронзают и скрепляют воедино бесформенный ком нашего земного существованья, питают его электричеством нетленной жизни. Другое дело — кто-то это прозревает, чувствует, этим жив, кто-то — нет… И скрепы эти — не человеческие, но Богочеловеческие. Вычлени из них Божье — останется человеческое, и скрепы начнут окисляться и ржаветь.
Сергей Дурасов
Праздник земного рождения Божьего Слова, Логоса, для нас совпадающий по времени с западным Богоявлением, а по древней восточной традиции и нераздельный с ним, — луч милостивого света, блеск чуда присутствия Бога в человеческом мире среди моря безумия, «безсловесия» (ἀλογισμός, ἀλογία). Зазор между календарями — какие бы драматические и роковые для христианского мира обстоятельства ни стояли за ним — несет в себе и что-то от Откровения: как бы то ни было, «западное» и «восточное» Рождество сосредоточены на различных и взаимно-необходимых аспектах самого события и его празднования. Проецировать на календарную разницу политические и культурные предпочтения и, высказываясь по этому вопросу, принимать смущенно-виноватый или брюзгливый тон — по-моему, верный способ лишить себя пользы духовного созерцания Рождества, даваемого что одной, что другой традицией.
Рождество Христово — ежегодное обновление присутствия Божьего Логоса в твари, считать ли его, согласно церковному догмату, данным единожды и навсегда «в устроении полноты времен» (и в одном исключительном историческом лице человека Иисуса Христа), или, вслед за Симоной Вейль, полагать это присутствие вечным для всех времен и народов. Здесь тоже, при казалось бы непримиримом различии, есть некая общность поверх слов и формулировок. Видеть «Агнца, закланного от создания мира» (Откр 13:8), в каждом сокрушительном несчастье, в каждом людском — и не только людском! — страдании есть, по моему мнению, необходимая часть праздничного созерцания и молитвы для любого, для кого Рождество не сводится к привычному обряду или праздничному столу.
В своей более чем тысячелетней истории и в своем сегодня, как внутри, так и вовне, моя страна близко и интенсивно связана с неисчислимыми людскими страданиями, и в каждом из этих страданий — Агнец, он же — Логос Божий, он же, если угодно, платоновская Мировая Душа, описываемая в «Тимее» как распятое живое существо. Понятно, что количественные сравнения и гордость жертвами неуместны и кощунственны; не впадая во что-либо подобное, я, тем не менее, не могу удержаться от взгляда на Россию как на саму пещеру Рождества или как на колоссальный алтарь — не потому, что принесенные здесь жертвы и их страдания исключительны, но лишь потому, что они мне физически ближе и переживаются мною сильнее. «Я от памяти такой горблюсь», — писал полвека назад официозный поэт, внутренне мучимый отнюдь не только «эхом прошедшей войны». Под грузом этой памяти можно не просто сгорбиться, но сойти с ума или умереть; убегая от нее, можно убить в себе совесть; за примерами далеко ходить не надо. От того и другого спасает созерцание Слова Божьего, лежащего младенцем «во яслех безсловесных», среди теплого дыхания животных, как будто неспособных воспринять тайну, но тоже странно причастных ей. Живое Слово, что превыше слов, Смысл, «что превыше всякого ума» (Флп. 4:7), — это Его таинственный лик предстает мне в молчаливом созерцании мира и, прежде всего, страны, в которой мне выпало родиться и жить. Сказать об этом переживании, чтό оно такое, моих слов не хватит даже на это. Но важнее, чем оно, вероятно, в жизни нет ничего.
Дмитрий Строцев
Ленинградский поэт Леонид Аронзон записал в дневнике в августе 1966 года: «Я рассматриваю христианство как первую атомную бомбу».
Христос, помимо мистических обстоятельств Боговоплощения и обожения твари, взорвал, необратимо нарушил всеобщую гармонию насильственных практик. Теперь согласный хор всех противоборствующих людоедов, их миметические антифоны, всегда — резким диссонансом — нарушают голоса предаваемых на заклание, будь то в Украине, в Сирии или у стен Кремля.
Российское, постсоветское Рождество так же реально, как и двадцать веков назад. Идеологи новой симфонии Церкви и государства наивно настроены на паях управлять «термоядерной реакцией», контролировать потоки «атомных энергий», как будто они имеют дело с рукотворной АЭС, а не с апокалиптическим взрывом. Большевики, в их отчаянной попытке повернуть реки веры, надежды и любви, увести пастухов и волхвов от Пещеры, кажется, были более трезвы.
Я разделяю оптимизм пророка-философа Рене Жирара. Автоматизация насилия ведет к великому росту святых — только в Русской православной церкви больше 30 тысяч новомучеников за одно прошедшее столетие. С таким сонмом, сообща, соборно, доломаем эту совершенную машину человекоубийства. С Рождеством Христовым!
Один из величайших филологов прошлого столетия, Эрих Ауэрбах, писал: история Христа, «взятая сама по себе, в отрыве от посмертного и до конца не актуализированного триумфа в мире […] столь пугающе безнадежна, что единственным выходом, единственным спасением от полного отчаяния остается уверенность в реальном, конкретно ощущаемом исправлении положения дел в потустороннем мире». Эта история столь мучительна и бессмысленна, что вынуждает к конкретности и напряженности эсхатологических переживаний — они не могут остаться неким общим представлением о «конце времен», не могут остаться простой отсылкой к завершению — только «конец» и одновременно «полнота» времен могут дать смысл всей этой бессмыслице.
«История Христа» изменила сознание европейских народов — причем изменение это, напоминает Ауэрбах, происходило гораздо медленнее, чем усвоение догматического христианства: принять некое учение, знать его и считать истинным — и пережить, перестроить себя, свой способ видеть — в первую очередь видеть себя самого в этой перспективе — состояния не только не одновременные, но и способные никогда не совпасть. Переживание способно вести к отвержению догматики, а догматика способна позволить разделяющему избавиться от переживания.
Праздник Рождества дан как чистая радость — его трепет и его восторг разделяют и те, кто совершенно свободен от христианства: это праздник рождения, ликования приходящей жизни и небес и земли. В Рождестве Христос оказывается завершением и полнотой принятия мира — космический, языческий бог и царь — а последние столетия мы ведем и отсчет времен, привязываясь к Рождеству — между рождением и крещением, первым и вторым рождением, во плоти и в духе, празднуя пребывание дня, возрождение, восхождение жизни — к полноте лета.
Иконы говорят о другом — во взгляде Марии знание грядущей трагедии, той истории, которой предстоит состоятся, во взгляде младенца — царь и судия, которому по свершении истории — над ней — предстоит судить мир.
Но радующимся и празднующим дано в эту ночь забыть об этом знании — забыть на мгновение, в котором сходятся вести Ветхого и Нового Заветов с вестью всякой жизни — не о победе над смертью, которую возгласит Пасха, разделяя, но о забвении смерти в рождении, радости чистой, никого не преоборяющей — рождестве Нового Адама, в коем полнота жизни.
Анна Шмаина-Великанова
Мы как общество застряли в каком-то переходном периоде, который грозит стать постоянным, как и все временное. С одной стороны, Рождество — последний аккорд в череде зимних празднеств, день, когда потребители уже устали потреблять. С другой — официальный праздник, духовная скрепа и торжественный прием.
Но праздник так и не стал у нас пока тем, чем он является в большинстве христианских стран — уютным домашним торжеством, днем нежности и доверия к близким. Что лучше подходит к истории маленькой семьи, которой даже места в гостинице не нашлось, и которая в то же время произвела на свет и сберегла Того, Кто больше всей Вселенной?
Мы на пути к своему Рождеству.
Событийность Рождества не означена календарем, он скорее помеха — в растерянности православный, подпоясавшись, встречает 7 января, когда во всем мире праздники давно отгремели. Неприкаянность вечно догоняющей культуры, сдвиг на задворки цивилизации, в лес, где елки «сусальным золотом горят»» и вообще лишь «игрушечные волки» обитают. — Все так зыбко, непродуманно, тягостно, не по-кантовски. Стоять два часа на литургии, когда вокруг толкотня, праздничность скорее в фантазиях, ощущения вязнут в окружающей тихой печали. Рождество в России существует лишь во внутреннем мире. А в нем — всемирная история до России. Да и может ли Рождество быть пережито как состоявшееся событие?
«Какая линия могла бы передать
Хрусталь высоких нот в эфире укрепленном,
И с христианских гор в пространстве изумленном,
Как Палестрины песнь, нисходит благодать!»
Мария Штейнман
Формула Рождества
«В тот год осенняя погода стояла долго на дворе. Зимы ждала, ждала природа. Снег выпал только в январе». Период предновогодних и новогодних праздников начиная с Нового года и почти до самого Рождества был подчинен ожиданию зимы и снега. Настанет? Не настанет? Выпадет? Не выпадет? Рождество без снега большинству кажется чем-то неестественным. По существу — это причудливая метафора нашей современной реальности. С одной стороны, мы практически сравнялись с Европой — и у нас, как говорится, «европейская зима»: мягкая, теплая, влажная. С другой стороны, лишенный снежного покрова московский пейзаж неуютен и тревожен. «Грязевики» вместо снеговиков на Новый год и блокпосты с оцеплениями на новогодних гуляниях в центре Москвы. Основные эмоции — разочарование и настороженность.
Поэтому на рождество снег просто необходим. Снег скрывает стабильную серость окружающего мира. Снег обещает радость, как в советском фильме «Чародеи» («это в городе тепло и сыро, а за городом — зима, зима, зима!»). Снег для наших широт — условие чуда. В том числе — да, и чуда Рождества. Эту формулу впервые, пожалуй, вывел Борис Пастернак в «Докторе Живаго»: «Просто надо написать русское поклонение волхвов, как у голландцев, с морозом, волками и темным еловым лесом».
Этот же самый мороз (да и волки тоже) уже появлялись в щемяще-нежном описании рождества у И. Шмелева. Формально адресат («милый мальчик») — Ив Жантийом, чьим крестником стал Шмелев уже в эмиграции. На самом деле этот рассказ — колыбельная погибшему сыну писателя (Сергей, офицер царской армии, был расстрелян в Крыму в 1920), и оттого так пронзительно-светла его интонация. Чиста и детски-наивна одновременно: «Видишь — кормушка с сеном, светлый-светлый мальчик, ручкой манит?.. Да, и волков… всех манит. Как я хотел увидеть!.. Овцы там, коровы, голуби взлетают по стропилам… и пастухи, склонились… и цари, волхвы… И вот, подходят волки. Их у нас в России много!.. Смотрят, а войти боятся. Почему боятся? А стыдно им… злые такие были. Ты спрашиваешь — впустят? Ну, конечно, впустят. Скажут: ну, и вы входите, нынче Рождество! И звезды… все звезды там, у входа, толпятся, светят… Кто, волки? Ну, конечно, рады».
Описание почти буквально совпадает с «Рождественской звездой» Пастернака, где в центре та же мысль «пойдемте со всеми, поклонимся Чуду». Но уютный рождественский морозец сменяется у Пастернака тем самым «ветром из степи». Ледяному ветру противостоят уязвимые и неуязвимые одновременно чудеса человеческого духа.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Все великолепье цветной мишуры…
…Все злей и свирепей дул ветер из степи…
…Все яблоки, все золотые шары.
Чудо случается не «благодаря», а «вопреки» всему, в этом его суть. «Кто грядет, никому непонятно», как написать Бродский в 1971, а на самом деле прекрасно мог бы написать и сейчас. Мы по-прежнему «не знаем примет» и по-прежнему можем опираться только на веру в «неизбежность чуда», которая по-прежнему (что парадоксально само по себе) прямо пропорциональна силе окружающей стабильности.
Впрочем, в современной культуре у тьмы, мороза и холодного ветра появилась еще одна устойчивая коннотация — Стена из «Игры Престолов». И можно было бы ее не замечать вовсе, если бы не устойчивость выражения «Зима близко» применительно к нашей, скажем так, общественно-политической реальности. Ветер и мороз из-за Стены становятся символами то ли глобальных угроз человечеству, то ли перемен не к самому лучшему в самой России (которая в литературной традиции XIX века неизменно отождествлялась не с Востоком, а именно с Севером).
А если еще учесть, что, по сообщениям в социальных сетях, на границе России и Китая появилась 20-метровая ледяная стена, то приходится сделать вывод о повышенной проницаемости между пространством художественным и пространством реальным.
Отсюда и главный вопрос — чтО сможет остановить тот самый «ветер из степи»? Стена? Или все-таки чудо?
«…Все яблоки, все золотые шары».
С Рождеством!
Ольга Балла-Гертман
Для чего Рождество современному — постхристианскому — миру? Почему недостаточно ему для проживания всех связанных с этим праздником смыслов (праздники же затем и заведены, чтобы регулярно проживать определенные смыслы и неотделимые от них чувства, чтобы соединять тех, кто все эти чувства и смыслы проживает вместе) Нового года — всеобъединяющего «праздника смены календаря», который, казалось бы, должен устраивать вообще всех подряд, и верующих и неверующих, и христиан и нехристиан — миру, пишущему на открытках политкорректное «Season Greetings», чтобы никого не обидеть и чтобы никому не пришло в голову задаваться излишним вопросом, а о чьем рождении вообще-то идет речь? Имеет ли Рождество в нынешнем мире хоть какой-нибудь смысл, кроме рождественского шопинга и застолья, покоя и семейного уюта, которые способны легко связаться с чем угодно еще, хоть с тем же Новым годом? На какое объединение нынешних людей на этом основании возможно надеяться, когда и сами христиане не договорились между собой даже о том, когда оно произошло, и празднуют его даже не дважды, а трижды? — Для многих православных церквей: Иерусалимской, Русской, Грузинской, Сербской, Польской, для Украинской греко-католической, для старообрядцев и старостильных церквей Рождество приходится на 7 января, другие православные церкви — Константинопольская, Элладская, Болгарская и еще некоторые -отмечают его 25 декабря по календарю новоюлианскому — он долго будет совпадать с григорианским, до 2800 года, на наш век хватит, — католики — 25 декабря по календарю григорианскому, а Армянская апостольская церковь, одна из древнейших, и с нею — Ассирийская церковь Востока, Коптская, Эфиопская. Эритрейская, Маланкарская православные церкви — вообще 6 января (и не без оснований: именно в этот день Рождество церковь праздновала с конца II до середины IV века, так что эта память — самая глубокая, но что же тогда — значит, и самая точная?)? И даже год, в который произошло празднуемое ныне событие, был предложен Дионисием Малым в качестве точки отсчета обжитого нами летосчисления только в VI веке, на основе данных Хронографического сборника за 354 год, относящего рождение Иисуса отнесено к году консульства Гая Цезаря и Эмилия Павла — который мы все теперь называем первым годом «нашей эры». А так вообще-то на сей счет существовали и существуют разные мнения…
Не затем ли так, что именно во всех этих различиях, в принципиальной множественности своих обликов праздник Рождества сохраняет смысл как живое напоминание об общих основах мира, который основывает себя на христианской культуре — независимо от степени своего нынешнего неверия, от всех расхождений и взаимонепониманий, — мира, обязанного христианству самим собой? Не важно ли оно как переживание этих основ заново — пусть хотя бы только возможность такого переживания?
Это, разумеется, так: праздники — форма памяти. Которая остается — и сохраняет жар создавшей их реальности — даже тогда, когда память эти формы, казалось бы, покидает.
В самом деле, разве не хранит праздник Рождества глубокие смыслы нашей жизни (можно сказать осторожнее — нашей культуры; культура — система заграждений, защитных механизмов, оберегающих жизнь от небытия) вопреки любому неверию и невниманию? А то, в каком-то смысле, даже и благодаря им, — незамечаемое ведь действует сильнее.
Разве не возвращает оно нам чувство радикального обновления мира? — или хотя бы напоминает об этом чувстве тем, кто не готов его во всей полноте разделить. Разве не напоминает о реальности и ценности чуда — интуицию самой возможности которого Новый год в его привычном нам облике заодно с символикой (вплоть до вифлеемской звезды в навершии елки!) попросту заимствовал у Рождества, имея на то, вообще говоря, минимум оснований. Оснований-то было немного, а вот потребность — была. Собственных смысловых ресурсов у праздника смены календаря оказалось недостаточно. Он до сих пор светит отраженным светом.
Можно пойти и глубже. Например: независимо от того, насколько это сегодня осознается, в точке Рождества, в его стойкой образности сохраняется схождение воедино того, что раньше никогда не сходилось, несовместимого — и с рождественских пор нераздельного: спасения мира — и младенца; новорожденного, облеченного животворящей силой, самого мощного — и самого хрупкого. Не держится ли все еще на этом парадоксе современный мир, даже его не осознавая?
А то, что для разных церквей и стран праздник приходится на разные даты, не о том ли говорит, что дело здесь вообще не во времени?
Разве даты и прочие условности — не для того, чтобы у людей была возможность видеть — то, на что, как на Солнце, без солнечных очков смотреть невозможно?
Не напоминают ли нам солнечные очки — о Солнце?
Рождество — вызов современному миру уже потому, что оно — не о символических системах и не о культурной памяти. Оно о реальности.
Вот и главное: та Реальность, благодаря которой возможны все формы отраженного света, все виды памяти и забвения, все степени видения и угадывания, — та Реальность, силой которой все вообще есть и живо, и ее жар мы чувствуем сейчас. То, о чем разными, не всегда и не вполне прозрачными друг для друга языками говорит нам праздник Рождества — вообще не прошлое. Это всегда и сию минуту. Он жив. То, что мы вспоминаем 7-го января — происходит сейчас.
Христос раждается, славите.
Павел Спиваковский
Ночь перед Рождеством
Сегодня свет Вифлеемской звезды приходит к нам не напрямую, а лишь отраженным сиянием. Миф об априорном экклесиологическом превосходстве православия над западными христианскими деноминациями, как и следовало ожидать, рассыпался в прах. «Мы» уже слишком явно и давно не «самые лучшие и правильные», а нескрываемо сталинистская канонизация Матронушки, с ее языческими и оккультными практиками, открытое прославление патриархом Кириллом действий Сталина и чекистов и бесстыдная конъюнктурно-имперская, открыто профашистская позиция руководства РПЦ МП не оставили от ее самолюбивых «духовных» претензий камня на камне. Однако существует ли положительный исход из нынешнего экклесиологического тупика? Возможно, да, но связан он не с победами, а с возможностью явных и очевидных для всех поражений. Александр Солженицын ясно очертил особенности подобного рода ситуаций: «Простая истина, но и ее надо выстрадать: благословенны не победы в войнах, а поражения в них! Победы нужны правительствам, поражения нужны — народу. После побед хочется еще побед, после поражения хочется свободы — и обычно ее добиваются. Поражения нужны народам, как страдания и беды нужны отдельным людям: они заставляют углубить внутреннюю жизнь, возвыситься духовно» [1]. Об этом же и «Походная песня» Ольги Седаковой. Солдаты великой наполеоновской империи оказываются свидетелями ее разрушения: «Над всем, чего мы захотели, гуляет какая-то плеть. / Глаза бы мои не глядели. Да велено, видно, глядеть» [2]. Несмотря на наличие далеко не преодоленных имперских устремлений, эти французские гренадеры смогли осознать не только неправоту своих деяний перед Ликом Бога, но даже и то, что эти деяния заслуживают кары…
Сможем ли и мы осознать нечто подобное?
Увы, сейчас это практически нереально.
Несчастные субалтерны, воображающие себя встающей с колен имперской нацией, не хотят (и очень маловероятно, что захотят) услышать правду. «Третьему Риму», уже лежащему во прахе, в сущности, безразлично, где он на самом деле находится: пьянящий сознание миф важнее и мощнее любой отрезвляющей реальности. «Нашим планам нет предела, всем народом рвемся ввысь, и в распухнувшее тело раки черные впились! <…> Холодок бежит за ворот, пасть разинул соловей: не сдается лютый ворог милой родине моей. Соловей хрипит на ветке, гнется дерево под ним; “кукареку”, — вопит в клетке шестикрылый серафим; птичка Божия не знает ни пощады, ни стыда: сердце с мясом вырывает и сжирает без следа. А струна звенит в тумане, а дорога все пылит… Если жизнь тебя обманет, — значит, родина велит» [3], — писал Ленечка, прекрасный и бескорыстный герой рассказа Татьяны Толстой «Лимпопо». В мире консервативной (псевдо)традиции все наиболее важное уже подменено и профашистски деконструировано. Бог сам по себе не нужен, точнее, нужен лишь как фетиш, как атрибут величия этатистского молоха, пожирающего человеческие души и неустанно требующего жертвенного служения своим ненасытимым амбициям. Так зачем нам вообще Рождество? Разве что для утверждения великой «русской пасхальной духовности» в противовес западной якобы радикально антропоцентрической «рождественской» культуре? Проблема, однако, в том, что эта «пасхальность» лжива, потому что империи не нужно Царствие, если оно не от мира сего, ей нужно лишь земное господство здесь и сейчас.
Мир, в который пришел младенец-Христос, был побежден Богом-«самоубийцей», сознательно обрекшим Себя на поражение, для того чтобы воскреснуть и победить так, как только и может побеждать христианин, следующий за Ним. Через поражение. Никак иначе.
Поэтому только оно одно и способно даровать нам надежду на спасение. Только из мрака и бездны может дойти до нас вифлеемский свет, ныне плотно заслоненный имперскими одеждами и тяжким золотом бесчеловечного «Русского Мира».
Светлана Мартьянова
Что значит событийность Рождества для социальной и культурной жизни России 2018 года? В год празднования столетия А.И. Солженицына не могу не вспомнить слова одного из героев «Ракового корпуса»: «Фрэнсис Бэкон еще в XVI веке выдвинул такое учение — об идолах. Он говорил, что люди не склонны жить чистым опытом, им легче заграждать его предрассудками. Вот эти предрассудки и есть идолы». И, как мне кажется, нам особенно важно сейчас научиться жить этим чистым опытом, «разгерметизироваться», быть открытыми к той новой реальности, которая за этим опытом открывается. Тогда, возможно, мы научимся дару различения, понимания и интерпретации этого опыта. Возможно, в этом наш путь к пещере Рождества, который — не будем приводить примеры — нами как обществом, конечно, еще не пройден.
С особой актуальностью. переживаются сейчас богословские открытия и прозрения литературы XX века, связанные с Рождеством, — рождественские стихи И. Бродского, в которых нами понято далеко не все. Например, строчки:
На севере если и верят в Бога,
то как в коменданта того острога,
где всем нам вроде бока намяло,
но только и слышно, что дали мало.
— как много они дают для понимания нынешних социокультурных процессов, но даем ли мы себе труд подумать об этом? Или тот «свет ниоткуда», рождение надежды в условиях совершенно безнадежных в самых мрачных главах «Круга первого»? И, действительно, свет Рождества — не поверхностный оптимизм, о котором сейчас даже и стыдно говорить, а являющая себя вопреки всему непреложная глубина жизни. Это сильно бьющий свет, обличающий ложь, самодовольство, нарциссизм; свет, открывающий новые пути жизни.
Уходящий год был связан для меня со многими мемориальными проектами, посвященными литературоведам В.Е. Хализеву, И.Л. Альми. Они дали нам новое понимание русской литературной классики и были независимыми просветителями, верившими в силу слова, в литературу как «ворованный воздух».
Поэтому возвращение к Рождеству неразрывно связано с опытами чтения русской и мировой классики: хотелось бы уберечь литературу от гонений, которым она сейчас подвергается. У нас замечательное наследство, но сумеем ли мы им воспользоваться?
Алексей Лызлов
В 2018 году многие в России вновь будут праздновать Христово Рождество. Рождественской ночью заметно полнее окажутся православные храмы, столы исполнятся праздничных яств и веселящих сердце напитков, будут поздравления, улыбки, радость общения и доброго безделья. Будет хорошее человеческое веселье, каковое всегда бывает в праздник — когда люди вспоминают или полнее начинают чувствовать, что быть — это радость, а быть друг с другом — радость сугубая. Но в самом сердце этого веселья и одновременно — словно затерявшись в нем, так что услышать сможет лишь тот, кто захочет прислушаться, — будет звучать тихий лепет Младенца, Которому не нашлось места даже в самой скромной гостинице.
Тот, Кто сотворил небо и землю, не нашел себе места на этой земле под этими небесами, Тот, Кто сотворил человека, рождается странником среди людей. И так рождается Тот, Кто один лишь способен так войти в жизнь этого мира, в жизнь человека, чтобы эта жизнь жительствовала, чтобы самая смерть была побеждена. Так рождается тот Единственный, Кто, родившись в мире, оказался способен не просто изменить жизнь людей в ее облике, но восстановить ее в ее существе.
И вот мы, христиане, нередко думаем о том, как нам обустроить свою жизнь, как сделать ее лучше для себя, для домашних или для большего круга людей — для жителей нашего города, села или деревни, для наших сограждан или даже для жителей планеты. Вспоминаем ли мы тогда об этом Младенце, Которому не нашлось места в гостинице — о Том, Чье имя мы, назвавшись христианами, носим? Есть ли в наших столь замечательных, разумных, нужных и благих делах эта Христова неуместность, эта уязвимость Его любви, ее чуждость миру сему, где каждый просит лишь одного: «Дай мне мое»? Готовы ли мы вместе с Ним стать уязвимыми, неуместными, странными — не устраиваться в этом мире, а быть для него светом, так нелепо освещающим подчас то, что было бы удобнее не видеть? И любим ли мы Его так, чтобы это было не тяжким для нас, а было нашей радостью и весельем?
Об этом напомнит нам праздник Рождества. И дай Бог каждому празднующему от чистого сердца ликовать о том, что он — Христов, и знать, что этот Младенец, лежащий в яслях — его самая большая радость!
Яна Токарева
Третьеклассников-октябрят принимали в пионеры не сразу, а в несколько смен: осенью — достойнейших, за отличную учебу и примерное поведение; зимой — хорошистов, а совсем поздней весной, когда все вокруг уже в галстуках и звездочку с кудрявым Вовочкой носить невыносимо стыдно, — самых отъявленных хулиганов… и весь наш образцово-показательный класс, специально отобранный для лучшей учительницы начальной школы. Потому что пока мы в своих звеньях-звездочках не подтянем всех отстающих до нужного уровня — звания пионеров мы не достойны.
Российское, позади планеты всей, Рождество, для меня — о чем-то похожем. О том, что до христианства нам еще расти и расти. И ликовать вместе с просвещенными слоями населения, догнавшими и перегнавшими Европу, не получается и не получится.
Ольга Меерсон
Русское Рождество и Рождество в России — это разные вещи. Общее им то, что они 7 января по всем календарям — исключая собственно Минею праздничную (она просто используется на 13 дней позже, но на дату 25 декабря).
Различие же в том, что в России это значит, что настало Рождество, а то, первое, «католическое» — невзирая на то, что его празднует весь западный мир и несколько православных поместных церквей, включая и Церковь собственно Эллады. Тут аберрация сознания связана отчасти с эквивалентом «русского» (например, употребляемого в России церковного календаря, оторванного от гражданского) и «православного». Отчасти же с тем, что разницы между разными конфессиями — притом не только на Западе, но и вообще вне России — не существует. Все они справляют «католическое» Рождество.
В случае же восприятия «русского» Рождества собственно за рубежом аберрация сознания другая: это такая, мол, экзотика, у них, в старом свете и в ихней древней и дикой скифо-азиатской Евразии так принято. Ну и ладно: мы всех любим. Как сказал таксист-араб в Иерусалиме, везший нашу большую еврейско-православную компанию на ночную литургию в Старый Город (говорили мы на иврите: это был общий язык, а год был 1977-й, начало), «по мне все религии ничего страшного — даже друзы (афилу друзим / אפילו דרוזים)». Незабвенно и очень смешно — из-за этого «даже».
Вот и американцы так же к «русскому» Рождеству относятся, да и вообще люди общезарубежной культуры — обобщенные до нее для простоты, как Рождество по-старому — до «русского».
Теперь дальше. Писать могу только о своем восприятии или о восприятии себя другими, заграницей. И это при том — что собственно приход моего мужа на новом стиле (для неподвижных праздников — Триодь же у нас «старостильная»). Так что мы литургически отмечаем Рождество 25-го, а попразденство Богоявления (то есть часто его само) 7 января. Но поздравляют меня мои западные коллеги и знакомые обычно 7-го: я ведь «русская».
Русское Рождество у нас тут лишено коммерческого аспекта, что хорошо, после ажиотажа, затмевающего Младенца и то, что Ему «ни едину же месту бе обиталищу», но путает карты именно литургически: те, кто по Новому стилю (включая и приход моего мужа и моих детей), только что отпраздновали Богоявление — и опа! — опять к Рождеству. Но такие литургические завихрения имеют и положительную сторону: во-первых, более древние праздники (Богоявление) связываются по символике с Рождеством, как было и изначально (у Армян, которые сейчас здесь по-новому, например, 6 января в обиходе называется «Армянским Рождеством» — то есть видна связь между событиями Богоявлений — вплоть до Сретения, если литургически определять): они не так дискретно тогда распределены во времени, а ведь символически они и неразрывны.
Во-вторых вытекает в нашем восприятии из сказанного во-первых: чем больше завихряется линейное время или чем больше завихряется время в линейном его переживании, тем больше в нашем восприятии оно указует на вечное.
Меня и раздражают, и радуют несовпадения календарей: и хочется быть всем вместе, и радует то, что каждая сторона готова проделать некий путь в сторону другой. А этот путь к вниканию в мир и время другого — это есть и образ усилия любви и самотрансцендирования. Впрочем, это уже видно в обнадеживающих поздравлениях друг другу со стороны людей разных календарей здесь, в Фейсбуке, например. По-моему, эти поздравления прекрасны.
Но иногда много путаницы. Например, в Иерусалиме греки по-старому (вслед за Константинополем), поэтому у меня тут 25 декабря была 41-я годовщина первого Причастия в кувуклии Гроба Господня. Но это была Неделя Праотцев, а не Рождество. И как с этим быть? А вот тем же диалогом времен и их проекций на наши земные календари.
Бывают же моменты, когда такое запоздалое празднование раздражает, но это и как когда бывает разрыв — особенно большой — в праздновании Пасхи. Тогда кажется, что нам, русским, западло так рано праздновать: мы еще типа «не готовы», а у них, западных людей, все слишком просто и легкомысленно. Вот тогда я вспоминаю старую и прекрасную песню Анри и Хвоста про Страшный суд: арию-монолог «праведников», особенно вот это:
А нас, а нас
Давно на небе ждут —
Пускай еще
немного подождут.
Пускай сперва
Гоморру подожгут,
А нам про—тя—нут жгут.
Но это заботит именно меня как православную и «русскую» (в представлении местных жителей). Несколько бередит мою совесть: как будто я и «мои» — все мы — несколько величаемся над «местными», превратившими праздник в коммерческое предприятие. Для самих же местных жителей это («русское» Рождество — как «армянское» — 6-го) просто одна из экзотических традиций одной из иммигрантских групп, вполне здесь почитаемых.
А вот хочу рассказать курьезное, про личный опыт и некоторую неожиданную пользу от накладок с календарями: такие случаи помогают стать над временем и увидеть переживание в нем События — как вечного.
Я люблю «русское» Рождество, возможно, отчасти потому, что живу не по его календарю, и в Церкви тоже. Мне нравится именно то, что дойдя до Богоявления и водосвятия и Крещения, можно вернуться к тому же циклу повторно, но уже более созерцательно. Интересно, что в нашей Православной Церкви Америки, где почти все на новом стиле, кроме пары приходов, все попы и даже некоторые архиереи любят съезжаться на Старое Рождество на Литургию там, где ее служат (у нас среди Православной Церкви Америки ближайшее место — собственно, наш Никольский собор). Причина именно в том, что теперь можно собраться не на своих приходах, а «поверх барьеров». В этом году такого съезда не будет, потому что воскресенье и все служат у себя, по любому стилю.
А однажды у моего о. Михаила в алтаре (он на новом стиле) 6-го после крещенской литургии часы вдруг назад пошли — стрелки как в зеркале! Он отслужил и приехал к нам в Никольский к рождественской литургии по-старому! Чудо, конечно, но не без юмора. Ибо какая в сущности разница?
Думаю, дело тут не в календарях и вообще не во времени, а в его переживании — чем, собственно и является литургическая жизнь. Вот я бы собирала истории (моя, то есть мужняя, напр., прямо из святочного ряда!): ведь повествование больше имеет отношение к непосредственному переживанию, чем философские положения, хотя их можно из переживания вывести, да. Но просто тут мы говорим скорее не об абсолютной истине События, совершившегося во времени, но длящегося в вечности, а о переживании этого великого События в культуре или между культурами.
Перечитала разные отрывки и реплики, которые сюда вставила, и поняла, что при взгляде извне на Россию (не на местные традиции празднования «русского» Рождества!) в моей душе возникают именно чувства, выраженные отрывком из песни Анри и Хвоста. Праздновать церковные праздники по старому стилю, живя на новом — шизофренический нонсенс, который ярче всего проявляется в праздновании Нового года и всяких внутренних конфликтов для постящихся к Рождеству. Для русских православных приходов зарубежом старый стиль — верность России, и их можно понять. А для самой России — верность чему именно — старый стиль? Тут есть ложь. Исторически она связана с попыткой (удачной во многом) соввласти кооптировать обновленцев и вытекающей компрометации многих их реформ, в том числе и увязки между гражданским календарем и церковным. Соввласть была в этой увязке совсем не заинтересована: она не хотела, чтобы церковная жизнь как-то сопрягалась с мирской. А теперь что имеем? Большинство русских православных мирян (в праздничную минею не заглядывавших никогда) уверены, что «правильное» Рождество — 7 января, а не 25 декабря. То есть они живут и думают по новому стилю: 7-е января гражданского календаря не является для них 25 декабря, уже давно. А почему? Потому, что психика нормального человека такой шизы в отношении времени вынести не может.
В общем, сегодня, в 2018 году, в отличие от 1918, уже никто не называет 7 января «по-зарубежному», 25 декабря — «по-российски». Поэтому все символические ассоциации с «русским» Рождеством стали более механическими и изоляционистскими по отношению ко всей «мировой закулисе».
Проблема, таким образом, в том, что привести эти вещи в должное соответствие — дело именно РПЦ в России и ничье более. Но кооптация Церкви властью успешно — хоть и частично, слава Богу, — осуществляется при посредстве и старого календаря: достаточно просто не хотеть, чтобы жизнь внутри церкви для православных христиан в России как-то связывалась с их жизнью в целом…
Однако Самого Христа Рожденного можно встретить по любому календарю, и это утешает.
Думаю, что для России как страны Рождество не означает ничего. События духовно-символические не имеют отношения к политическим сущностям, таким как государство — те кесаревы, а оно — богово, по известной притче. Да, кесарь, по подсказке шустрых советников, всегда может, скажем, устроить из Рождества официальный праздник, какое-нибудь Торжество, но это не важно — это не будет относиться к рождению Спасителя. Гражданственностью не спасемся, недаром же, как писал Бродский, «и сам он — беглый». Поэтому не важны для христианина ни календарь, ни причуды локализации в том или в ином обществе — в российском или любом другом. Ну и пусть будет 2018-й, всего лишь третье тысячелетие христианства в начале (а сколько-то их еще впереди?). Рождество не имеет отношения вообще почти ни к чему, кроме Церкви и души; и это сам по себе радует, как предустановленное открытие маленькой щелочки в другой мир, которая не так чтобы все время закрыта, но почему-то без праздника легче забывается.
Рождества в русской памяти почти не осталось. Может быть, единственным рождественским вертепом в советское время был «Щелкунчик», с победой над иродом-крысом и началом спасения, движения от одревеневшего состояния, зимнего, к новому творению. Может быть, рождественской сказкой была «Ирония судьбы», повесть о бесприютности человечества, не знающего о бесприютности вертепа и потому обреченного повторять одни и те же ошибки.
Когда в эмиграции тридцатых годов, в скудном Париже, Иван Шмелев рассказывал о русском Рождестве, о рядах елок и свиных туш, это была еще одна рождественская сказка, о дарах волхвов, о довольстве, которое навсегда будет порукой в скорбях. Гениально Пастернак думал о том, когда мальчики и девочки, сестры и братья, вновь съедутся на Рождество, так что чудом будет сама возможность дарить подарки, даже не сами подарки. Так Рождество сопровождает наши печали, показывая их неуместность, но что далее? Россия забыла, кажется, о подготовке к Рождеству, и святыня Даров Волхвов была воспринята как что-то готовое, привезенное в наличном виде, а не как возможность начать жизнь беспричинно, «что внезапно вдруг оборвалась», примирившись со всеми, кто одарен даром жизни. «Мир тебе, благовествующему» — «Мир всем, благовествующим».
Современная Россия, кажется, не ожидает Рождества как торжества проповеди: Рождества ангелов, проповедующих пастухам, и пастухов, проповедующих своим друзьям и знакомым, волхвов, сообщающих добрую весть всем кроме Ирода, друзей и друзей друзей, проповедь которых дошла до средиземноморских глубин, волною морскою, застывая на глубинах в ожидании Воскресения. Если Белинский упрекал Гоголя, что писатель предписывает России проповеди вместо социальных реформ, то теперь мы видим, что ни одной проповеди России не было предписано в последние годы. Торжественное красноречие, озабоченное размышление, вопросы и рекомендации — это не проповеди. Настоящая проповедь ломает привычки речи и мысли, взрываясь потрясением всего человеческого существа, все переводя на язык грома. Россия, кажется, пока к Рождеству не готова.
Для России есть одна возможность Рождества: правда. Правда Елизаветы приветствовала Марию, и Мария исполняла всякую правду. Правда Иосифа вела в холодную пещеру, ставшую приютом радости и местом, где радость впервые не омрачилась неправдой. Правда ангелов потребовала от них не только петь, но и хороводом сопровождать движение времен и эпох, радуясь тем дарам, которые приносят века. Правда наших елок — кружиться в блеске, рассказывая о правде ангелов. Правда наша — мириться, чтобы от нас не отвернулись все ангелы.
Нам — несколько наскоро — объявлено, что мы живем в мире «постправды». Но Рождество говорит, что правда — начало и оттиск вечности. Нас уверяют, что «конец истории» выражается во всеобщем ресентименте, граничащем с массовым поветрием, или в триумфе политической воли, подпитываемой реминисценциями тотального господства. Но Рождество говорит о Христе, «здесь и сейчас» грядущем не только на смерть и на суд, но и на царство, несущее для кого-то немыслимо парадоксальную полноту времен.
Признать в каком-то иудейском ребенке «Господа господствующих» (с) всякий волен по дару высшей свободы. В любом случае, эта свобода — не предопределенность и не экстаз очередного «исторического» большинства.
Для христиан она — принятие или отвержение всегда личной власти — зова Агнца-Христа. Да и суд Христов — вердикт личного порядка, никак не производное от принадлежности к верной традиции или верному большинству…
Суд этот берет начало в Рождестве Христовом, в его потаенных, мерцающих сумерках. В его пещерных потемках едва уловимым, гаснущим отблеском огней по стенам ходит, пожалуй, наименее идеальное из всех платоновских созерцаний… Просто-таки любой, любой исторический жребий может сбиться в падение, может стать отвержением, наконец — прямым убийством Христа…
Но Рождаемый рождается навсегда — и мистическое Откровение озвучивает этот пылкий апостольский глас: «Се, гряди, Господи Иисусе!».
Смысл Рождества в современном мире — подступ к этому вызову Рождества, а отнюдь не его «плановым», более всего мишурным празднованиям…. Весть, принесенная Рождеством, спорит с любым предполагаемо комфортным существованием. Жертва сознательно идет на жертву — полную отверженность, изначальную обреченность. Но Она же переворачивает мир — «возводит низверженное» (с) ничуть не меньше, чем низвергает земное. «Невозможно … в одно и то же время и восходить по лестнице, и оставаться на земле», — вскользь замечает св. Иоанн Златоуст.
Напряжение, хоральность, прерывистый ритм рождественской ночи — в этом: земное либо становится «в человецех» «благоволением» (благотворным, высшим усилием воли), либо нисходит на уровни ниже прежнего — к Иродовой, а позже Иудиной, «политике», по-потребительски перепутанной со вседозволенностью.
Христос низвергает не что иное, как эту «землю»… И сгустком будущего, как и оселком «живших жизней», в Его Рождестве становится обещание меры воздаяния, соответствующей свободнейшему из личного — дани воли.
Примечания
Комментарии