Станислав Львовский — поэт выводов

Речь о Станиславе Львовском на вручении Премии Андрея Белого 23 декабря 2017 года

Андрей Белый, эпоним премии, которую получает Станислав Львовский, был поэтом избранничества. В тяжести земных дел, отчаянии настроений, небывалости событий Андрей Белый всегда оставлял себе возможность быть избранным, избранным на жертву самому себе: «Бреду перед собой самим». Станислав Львовский в своих стихах утверждает, что жертва уже произошла, «изглаживается шрам» [1]. Это уже не избранничество, это предназначение человека для времени и пространства.

Станислав Львовский оставил позади себя не самого себя, как Андрей Белый, привычные отношения поэта со временем. Мы привыкли, что поэт, размышляя, поглощен временем. У Станислава Львовского, наоборот, время открыто, и человек себя так же может предназначить времени, как предназначает себя любимому делу.

Человек так же может направить себя к пространству, как направляет себя к желанной цели. Пространство и время этого поэта — не поводы для переживаний, но один из практических выводов из искусства: «а так и будем как жили     только одни».

Курсивы стихов Станислава Львовского — проваливание в собственную интонацию, а прямой набор — разрешение всем нам не интонировать строки: «время пришло пропиталось нами пошло горлом». Как можно сметь интонировать, если само тело выставлено напоказ, — и мы смотрим, как набухают от боли сосуды уже прежде, чем к ним кто-то непристойно посмеет подключить машины готовых интонаций?

Для искусства Станислава Львовского война, гибель, мир, земля — такие же реальности искусства, как ритм, образ, закономерность, уникальность. Драгоценные материалы, столь часто упомянутые в стихах, «к приему… платиновому, золотому», говорят, что искусство уже успело заблестеть, раз оно с самого начала нам так желанно; но наша задача, как и всегда, — критика наших, своих же собственных желаний, «и все танцуют идти». Танец уже осуществился, сразу, как стал желанен, но нам ответственно нужно пройти расстояние до него, до его возможности.

Экспрессионизм утверждал, что за время рассказа бытие успевает качественно измениться; концептуализм пытался остановить эту безличную изменчивость сказываемого бытием и сказываемости бытия. Станислав Львовский говорит, что изменчивость остановилась, но она перестала быть безличной и не уничтожила ни одного из расставаний, ни одного из расстояний до себя.

Становление у этого поэта никогда не знает синтеза; точнее, знает, что для синтеза нужно сначала определить расстояния до ближайших вещей, правильно расставить вещи, которые уже вырвались из близости к нам в свое собственное качество. Расстоянием названо то, «что становится исчезающим морем»: речь в поэзии Станислава Львовского не о становлении исчезания, как звучало бы у любого другого поэта, завороженного нарастанием впечатлений от исчезания вещей. Нет, говорится о расстояниях, которые только и позволяют измерить такую вещь, как исчезновение, — а значит, показать, с какими вещами мы научились расставаться, а с какими — еще нет.

Видение быта в поэзии Станислава Львовского — не видение его с луны, из метафизических далей; и в этом он близок Андрею Белому, который не из мистики спотыкался о здравый смысл, но из здравого смысла повышенной чувствительности и наблюдательности спотыкался о мистику непредсказуемости. Наоборот, это более чем сочувственное видение временности вещей. Легко сочувствовать гибнущим вещам, но гораздо труднее сочувствовать созданным на время — тем самым, которые неосмотрительно называют «художественными условностями».

Но путь Станислава Львовского лежит через ковчег Ноя, гурьбу и бунд, начало города в языке, «сады часовые», склады грубо сколоченных вещей, медленных дней, с трудом передвигающихся по доскам своих зияний.

Тело Станислав Львовский переживает не как грубость, вихрем вторгшуюся в мироздание, не как строение, попрекающее все события своим отлаженно-болезненным устройством, но как попытку нашими двумя ногами догнать «многоногое время». Мир в его стихах наблюдает за телом не только через камеры слежения, как в былой поэзии примет и приметностей, но и через пестрый фараон случайностей, — а тело разве что и может погнаться за счастьем, чтобы не потеряться среди случайных упреков ему в случайности.

Многие стихи книги напоминают сказки — сказки о заколдованных садах, «а там стоит чужой язык»; о дарах, которые человек приносит себе, когда уже принес себя в жертву долгому странствию. Но перед нами вовсе не возвращение к каким-то простым вещам или переживаниям. Наоборот, в этих стихах всегда уже заявила о себе критика случайностей: оказывается, что и сад, и чужой язык, и стойкость странника, и синева — все это продолжает вариться, исходя пеной слов; и пока слова еще есть на языке, варенье будет вариться.

Да, меньше всего Станислав Львовский, как и Андрей Белый, хочет договорить что-то необходимое, поскорее, потому что это необходимо. Торопливость Андрея Белого имела прямо противоположный исток — вынимание слов, приходящих на язык, напоминающее уборку в доме или тренировку. Никто не спешит это делать поскорее, даже если тороплив по характеру, но поневоле хочет (или хотя бы хочет хотеть) больше смысла извлечь из этого шаткого движения среди знакомых вещей.

Такова и торопливость Станислава Львовского, «разрыв замерзающей речи», «черная свема» — это умение захотеть хотеть, так что уже не расхочется, потому что желанный разговор уже начат. Это быстрый разговор от избытка впечатлений, к которому приучает нас обыденность, но разговор, которым, как стрелой, еще нам только предстоит прицелиться во впечатление; нацелиться на него, как нацеливаются на успех.

Нацеливаться на впечатление, «вразнос» и «вразнобой» (как звучат эти слова!), всегда важнее, чем производить впечатление, — и это главный урок Андрея Белого, верившего «золотому блеску». Станислав Львовский научил «в пространстве     нарастающем     как шум» не шуметь, готовя себя к выстрелам смысла (производству выстрелов смысла). Они не просто чем случайней, тем вернее, и тем более не чем чаще, тем вернее, — но чем меньше прячутся, тем вернее. Болезнь тогда увидена, счастье подмечено, интерес взят на заметку, травма обследована и речь легка, свободная как от оков созвучий, так и от пустот наблюдений.

Примечание

1. Речь идет о книге Станислава Львовского «Стихи из книги и другие стихи» (Озолниеки, 2017).