Интерпретация маргинальности в русской литературе 2000-х годов

От редакции: Благодарим Александра Житенева — автора книги «Палата риторов: избранные работы о поэзии, исповедальном дискурсе и истории эмоций» (Воронеж: Наука-Юнипресс, 2017) — за любезно предоставленную возможность публикации главы из этой работы.

В разговоре об аксиологической логике литературы определяющее значение имеет факт «санкционирования ценности», коллективной легитимации определенной модели творчества, которая складывается из множества частных мнений и критических разборов [1]. При этом особый интерес представляют случаи появления художественных феноменов, «санкционирование» которых принципиально затруднено — в силу того, что они нарушают базовое условие литературного поля — «соблюдение правил игры», встроенность в некий общий «конфликт дефиниций», в борьбу за «литературную легитимность» [2].

Фрагментированное литературное поле допускает сосуществование разных ценностных систем, однако всегда возможно появление фигур, неприемлемых для большинства. История литературы знает целый ряд практик и поведенческих моделей, отрицающих общепринятые представления о границах литературы как таковые. Запрет на определенные стилевые ориентиры, темы или формы авторского поведения наиболее отчетливо обнаруживается в феномене литературной маргинальности.

Как указывалось исследователями, «маргинальность — мировоззренческий и художественный феномен переходных эпох, суть которого состоит в смене аксиологических и художественных приоритетов. Основанием для ее реализации становится плюрализм как универсальная характеристика мировосприятия. <…> Маргинальность, реализованная в пределах художественного текста, может быть рассмотрена на разных уровнях: антропологическом, жанровом, общекультурном» [3]. К этому набору уровней можно добавить еще один — коммуникативный, связанный с утверждением/отрицанием ценности маргинального текста, с конфликтностью его «санкционирования». В этой связи представляется полезным обратиться к понятию «коммуникативного признания». Если исходить из того, что в современном обществе ключевую роль играют медийные взаимодействия, а ценность человека определяется количеством и важностью проходящих через него контактов, то маргинальность можно соотнести с качествами, обусловливающими непринятие в разговор, отказ признать в собеседнике «коммуникативную субъектность, право и способность на коммуникацию» [4].

Обращение к материалам литературной критики 2000-х годов, связанной с модернистской художественной практикой, позволяет сделать выводы о противоречивости оценки литературной маргинальности в контексте «коммуникативного признания».

Прежде всего следует отметить, что маргинальные или экзотические [5] художественные практики прочитываются на фоне культуры «инфотэйнмента», ориентированной на поверхностное развлечение и эксплуатацию напряженного нетерпения [6]. Предметом интереса оказываются те художественные языки, которые в принципе исключают облегченную рецепцию — не только в силу сложности, но и в силу неконвенциональности высказывания, нарушения самых очевидных читательских ожиданий.

Как замечает М. Степанова, медиатизация предполагает сжатие культуры в точку здесь-и-сейчас, вовлечение рецепции в «круговорот “хочу”, “могу” и “получаю”». Читатель-пользователь жаждет развлечений, и в центр общего интереса выдвигаются «сила, успех, неожиданность, мощь». Герменевтика текста становится герменевтикой удовольствия; в широкий обиход входит предвзятое, «редактирующее чтение». Этому соблазну трудно противостоять, поскольку с ним связано не только «обмеление, опрощение», но и иррациональная тяга к словесному великолепию, к «нарядной, носимой напоказ сложности». Эстетизации «силы», «радикализму средств и задач» непросто найти альтернативу, и ей кажется производство «неуютного, неприменимого в быту, социально неприемлемого» [7].

«Нарочитое ускользание от определяемости — не только однозначности трактовок, но и четкости структуры» [8] оказывается универсальной характеристикой качества литературного текста. В заметках И. Гулина идеальный объект рецепции — текст с ускользающим кодом, «предельно субтильная литература, проза слабых чувств и малых вещей» [9]. Завороженность тем, что избегает дешифровки, определяет стойкий интерес к фрагменту, к бесконечному самоуточнению, к тексту-«траектории» [10] и т.п.

Поиск «иного» ведется в значительной мере с оглядкой на опыт прошлого. Критику, так или иначе интересующуюся маргинальными феноменами, занимает альтернативная история: неосуществленные, отвергнутые, гипотетические линии литературного развития. «История, в том числе история литературы, — замечает А. Скидан, — пишется победителями. Поэтому необходимо “чесать историю против шерсти, вновь и вновь пытаться вырвать традицию у конформизма” [внутри цитаты приводится фраза В. Беньямина. — А.Ж.]. И сподвигнуть на это способны не триумфаторы, а “проклятые”, инакопишущие, те, чье письмо выходит за пределы актуального порядка истины, преодолевая рамки социальных, логических, языковых норм и подвергая пересмотру границы и само понятие литературы. В чем, собственно, и заключается (их) современность» [11].

Фактическое отождествление «инаковости» и «современности» в приведенной цитате более чем красноречиво. В этом контексте вполне объяснимым оказывается тяготение современной критики к «экстремумам» маргинальности, к литературным затворникам, презиравшим всякий «флер преуспевания» [12]. Типологически слагаемые так понятой маргинальности складываются в образ полностью «закрытой» практики, связанной с нетранслируемым опытом и исключающей как полноценное понимание, так и какое-либо развитие.

Как полагает А. Скидан, одним из критериев подлинности высказывания оказывается «танатологический драйв»: поэт — «чужестранец», обращенный к «изнанке языка и вещей», и каждое его стихотворение — это «изгнание из мира» [13]. В поле внимания критика находятся «смертоносные литературные машины», перемалывающие все и вся. «Миссионерский, мученический пафос пишущего» отступает на второй план перед «семантической катастрофой», когда записи не знают никакого «катарсиса, пусть даже негативного» [14]. Типологически близким образом обозначает предельные координаты и М. Степанова. Текст, написанный в «состоянии продленной смерти», обретает совершенно особые качества: «Там отменяется слово. С него снимается, как кожура, смысловой ореол; происходит что-то вроде умножения на ноль: любое слово может быть соединено с любым другим, потому что в сочетании все они дают одно и то же. <…> Все вещи значат одно: прощание, исчезновение, другое. Повторить это самостоятельно нельзя. То есть можно — но для этого нужно прожить тот же экзистенциальный опыт» [15].

Тем самым можно отметить еще один парадоксальный ход: маргинальность не только оказывается мерой оценки литературного текста, но и выступает критерием, позволяющим составить представление о том, что исключено сегодня из круга «коммуникативного признания». Этот нюанс с наибольшей отчетливостью выражен в ряде эссе М. Айзенберга. Слово, осваивая новую реальность, по Айзенбергу, ставит поэта в положение «беженца», для которого «растерянность — норма, единственно возможный способ собраться вновь» [16]. «Необъяснимое» — то, без чего поэзия невозможна; это «вещество жизни в разрывах ее материала» [17]. «Выход по ту сторону литературы» [18] видится в этой связи главным, если не единственным, ресурсом эстетической новизны. Различие между «стихами» и «ну, стихами» связывается с тем, что первые предполагают «возможность оказаться на новом месте» [19]. Апология речи, созданной «резкими ножевыми движениями», помещает в фокус интереса «луддита, разрушителя машины письма» [20].

Важно отметить, что этот интерес к предельности художественного высказывания крайне мало или совсем не распространяется на современные литературные практики; позиция маргинала в ее классическом виде рассматривается как утратившая под собой бытийные основания. Об этом весьма отчетливо говорит в своем интервью Д. Волчек, издательская практика которого, по крайней мере, в некоторой своей части, ориентирована на введение в читательский обиход «опасных книг»: «Меня интересуют иконокласты и аутсайдеры, но не сегодняшние, потому что больше нет запретов, а из тех времен, когда культура была опутана цензурными цепями. Бунт, но в прошедшем времени. Книги, которые продавались из-под прилавка, которые прятали, когда появлялся жандарм. Книги, которые отказывались набирать в типографиях, книги, которые изымали на таможне. Дикие, опасные книги. Книги, без которых не было бы нашей свободы» [21]. Аутсайдерская идентичность в дне сегодняшнем закреплена в большей степени за фигурой реципиента: «У меня есть такое представление об идеальном читателе: это панк или эмо, он живет где-нибудь в аду, затерян в Сибири, наполовину закопан в снег и почти не шевелится, как герой Беккета, мир ему ненавистен, и вдруг он видит в Интернете наш каталог <…> Видит и думает: не буду пока резать вены — может, жизнь не так ужасна» [22].

Маргинальность как феномен, связанный с пересмотром параметров литературности, в современном контексте фактически рассматривается в двух различных режимах. Во-первых, с маргинальностью связывается деструкция обратной связи: содержание феномена сужается в этом случае до добровольной «геттоизации», ограничения смысловых валентностей, крайней избирательности литературных контактов. Во-вторых, маргинальность может быть соотнесена с изъятием себя из ценностной иерархии: с отказом от деятельного участия в литературной жизни, с уклонением от заявлений оценочного характера. И в том, и в другом случае фактически речь идет об изменении самой структуры маргинального сознания, утрачивающего претензию на радикализм. Существенно и другое: «коммуникативное признание» в этой ситуации оказывается обращено не от сообщества к маргиналу, а от маргинала к сообществу. Маргинальность становится не практикой изоляции, а практикой аскезы, добровольного отлучения себя от литературного мира. Эта инверсия смысла отчетливо прослеживается в критике.

Оба случая на разном материале достаточно полно описаны И. Гулиным. Наиболее любопытной для критика темой, связанной с рецепцией, оказывается ситуация «признания-непризнания», половинчатого успеха, балансирования между полюсами безвестности и статусности. С ней зеркально соотнесена коллизия утраты «центральных» позиций, ухода писателя из резонансного поля. Главное, что привлекает в ситуации нарушения «маргинальной аскезы», — эффект грандиозного открытия, вынуждающего пересмотреть системные связи в рамках актуального литературного канона: «Появление рассказов Гаврилова <…> заполняет ряд важнейших зияний и немедленно открывает столько же зияний новых, оно заставляет полностью пересмотреть структуру русской литературы последнего времени» [23].

Парадокс первой — не первой книги ставит читателя в условия, когда он вынужден перестраиваться по ходу чтения: «По сути, “Гипноглиф” — первая настоящая книга писателя, существующего в литературе уже пятнадцать-двадцать лет. <…> Небольшой сборник, по идее долженствующий стать новым этапом писательской биографии <…> возникает как начало-середина разговора» [24]. Это «фрустрирующий» режим восприятия: то, что прочитано, «написано не для тебя». У «пропущенного писателя» «слово, не имея возможности быть направленным наружу, к людям, направляется внутрь, к себе»; «язык начинает работать как инструмент <…> обозначения границ, отделяющих человека от остального мира» [25].

Для И. Гулина ли не предельный случай такого рода — проза Н. Байтова: «Один из главных моментов, которым живет эта проза, — чувство неузнавания. Речь тут о несовпадении с любым ожиданием, будь оно повествовательное, бытовое или интеллектуальное. <…> В каждом рассказе читатель обнаруживает, что его опыт тут неприменим. Эти тексты не говорят ему “что-то еще” вдобавок к чему-то уже известному» [26]. Чистая акоммуникативность, исключающая всякий диалог, совершенно «закрывающая» текст для рецепции, полагает Гулин, производна не от его маргинальности, а от его бессобытийности: «Кажется, <…> это книжка [“Триптих” С. Соколова. — А.Ж.], которая не хочет быть прочитана. В самой ее организации заложена невстреча с читателем» [27].

Уход писателя в себя рассматривается в паре с опытом моделирования локальных литературных сообществ. В этой связи заходит речь об адресации текстов узкому кругу, о «хоровых» эффектах, создаваемых дружеской средой, о попытках целенаправленного выстраивания «маргинального» литературного канона — как правило, сочетающих «претензию на абсолютность» с «крайней субъективностью»: так, О. Юрьев, по Гулину, «всегда безапелляционен, часто высокомерен и презрителен, а иногда полон ненависти ко всему чужому, исключенному из кропотливо созданного личного канона. Ненависти — такой же сильной, как любовь к “своему” — к главным стихам, главным авторам. Эти “главные” — не совсем те, кого “культурный читатель” привык таковыми считать» [28]. О том, насколько этот опыт самолегитимации отличен от опыта «маргинальной аскезы», можно заключить из эссе М. Степановой о поэзии Л. Шваба: «Шваб, кажется, делает все, чтобы избежать погружения — так давно и последовательно, что это пора счесть стратегией — поэтикой и политикой отказа. <…> Логикой невовлеченности и неприсоединения определяется многое: неучастие в литературной политике, отказ от теоретического высказывания, сама негромкость и ненавязчивость его присутствия в словесности» [29].

«Санкционирование ценности» в современном контексте оказывается, тем самым, неустойчивым, поскольку поле согласия, в котором это санкционирование происходит, разъято на несоотносимые сегменты, а представления о центре и периферии лишены аксиологической определенности. В условиях, когда универсальная система координат невозможна, маргинальность оказывается зависимой от условий, заданных контекстом восприятия. Это в большей мере элемент автометаописания, нежели реальный фактор творческой самоидентификации.

 

Примечания

1. Поспишил И. Проблема ценности в литературе и литературоведении // Revitalizace hodnot: umění a literatura. Brno: Tribun EU, 2013. C. 354, 360.

2. Бурдье П. Поле литературы // URL: http://bourdieu.name/content/burde-pole-literatury

3. Тернова Т. Феномен маргинальности в литературе авангарда первой трети XX века: Автореф. дис. … докт. фил. наук. Воронеж, 2012. С. 4.

4. Лехциер В. Вступление в разговор: Заметки о коммуникативном признании // Вестник СамГУ. 2014. № 5 (116). С. 41.

5. «Неестественные» и «необычайные», репрезентирующие иное и потому связанные с «познавательной динамикой, направленной и от себя, и к себе». — Геллер Л. К описанию экзотизмов. Предложения // Филологические записки. Вып. 27. Воронеж, 2008. C. 19.

6. Зверева В. Представление реальности в информационных телепрограммах стилистики infotaintment // Синий диван. Вып. 14. М.: Три квадрата, 2010. C. 238.

7. Степанова М. Один, не один, не я. М.: Новое изд-во, 2014. С. 29–30.

8. Гулин И. Съезд победителей // URL: http://www.kommersant.ru/doc/1521728

9. Гулин И. Проза исчезания // URL: http://www.kommersant.ru/doc/2400960

10. Гулин И. Н. Байтов. Думай, что говоришь // URL: http://os.colta.ru/literature/events/details/24104/

11. Скидан А. Сумма поэтики. М.: Новое лит. обозрение, 2013. С. 11.

12. Там же. С. 173.

13. Там же. С. 175.

14. Там же. С. 147.

15. Степанова М. Один, не один, не я. М.: Новое изд-во, 2014. С. 192.

16. Айзенберг М. Человек рассеянный // URL: http://os.colta.ru/literature/projects/130/details/7231/

17. Айзенберг М. Действующее лицо // URL: http://os.colta.ru/literature/projects/130/details/33147/?expand=yes#expand

18. Айзенберг М. По ту сторону литературы // URL: http://archives.colta.ru/docs/14808

19. Айзенберг М. Народные промыслы // URL: http://os.colta.ru/literature/projects/130/details/21090/?expand=yes#expand

20. Айзенберг М. Китайская грамота // URL: http://os.colta.ru/literature/projects/130/details/15211/?expand=yes#expand

21. Дмитрий Волчек: «У монстра нет ни вкуса, ни совести, а у нас они есть» // URL: http://os.colta.ru/literature/names/details/17402

22. Там же.

23. Гулин И. Слово после сала // URL: http://os.colta.ru/literature/projects/20135/details/20446/?expand=yes

24. Гулин И. В середине разговора // Русская проза. Вып. В. СПб.: ИНАПРЕСС, 2013. C. 547.

25. Гулин И. Слово после сала // URL: http://os.colta.ru/literature/projects/20135/details/20446/?expand=yes

26. Гулин И. Н. Байтов. Думай, что говоришь // URL: http://os.colta.ru/literature/events/details/24104/?expand=yes#expand

27. Гулин И. Смертью изящных // URL: http://os.colta.ru/literature/projects/30291/details/32247

28. Гулин И. Общество тайных классиков // URL: http://www.kommersant.ru/doc/2509165

29. Степанова М. Один, не один, не я. М.: Новое изд-во, 2014. С. 196–197.

Источник: Житенев А.А. Палата риторов: избранные работы о поэзии, исповедальном дискурсе и истории эмоций. Воронеж: Наука‐Юнипресс, 2017. С. 98–105.