Между концом и обновлением: «революция» и «апокалипсис» Розанова

Прежде всего необходимо отметить, что В.В. Розанов не был ни политическим журналистом, ни политическим философом. Это, правда, не означает, что он не высказывался по такого рода вопросам, — однако большая часть его суждений по ним определяются либо текущим контекстом, либо соображениями, исходящими из совершенно иной проблемной области. На этом специфическом — и очень характерном именно для Розанова — положении вещей следует остановиться подробнее, поскольку без предварительного разграничения мы рискуем смешать воедино его высказывания принципиально различного порядка.

Во-первых, Розанов на протяжении значительной — и наиболее плодотворной — части своей деятельности был не просто журналистом, но газетным сотрудником: с мая 1899 года и вплоть до закрытия издания в начале 1918 года Розанов был штатным сотрудником суворинского «Нового времени» [1]. Газетный опыт, практика газетного многописания вообще сыграла большую роль в развитии не только розановского письма, но и мышления, ведь, как многократного подчеркивал сам Розанов, писание является физиологическим или, точнее, органическим процессом, оно в/на «кончиках пальцев», в их «подушечках». Журналистская, репортерская привычка «быстрого письма», фиксации наблюдений, пришедшей мысли в тот самый момент, когда она пришла, когда наблюдение возникло, отлилась в совершенно нежурналистскую по смыслу, но невозможную без этого опыта форму «Уединенного» и всей последующей «Листвы» [2].

Однако нас в данном случае интересует не стилистическая связь наиболее известных негазетных текстов Розанова с газетой, но то обстоятельство, что, хоть и будучи в «Новом времени» на особом положении — как в глазах редакции, так и читателей, автором, от которого в наименьшей степени ждали политических суждений (и потому во многом были готовы расценить последние, когда он их допускал, как необязательные по отношению к его собственной мысли [3]), — он в то же время был человеком именно этой редакции, откликаясь на текущие события в соответствии с «линией газеты». Более того, многие из его публикаций являются «необязательными» для самого автора — и зачастую это относится именно к «передовицам», где Розанов говорит от лица газеты (напомним, что такие публикации являлись неподписанными), но и во множестве других статей «основной текст» оказывается по меньшей мере второстепенным. Напомним известное высказывание самого Розанова по этому поводу из первого короба «Опавших листьев»:

«[…] неудобное в том, что некоторые острые стрелы (завершения, пики) всего моего миросозерцания выразились просто в примечании к чужой статье» [4].

Столь же понятно, что публицистический текст определяется как «качественный» и «успешный» не с точки зрения точности описаний и глубины понимания самих по себе, а с позиций прескриптивного высказывания: он должен производить действие — либо в прямом смысле слова, либо создавая или подкрепляя соответствующее понимание, отношение к событиям, и упомянутые выше дескриптивные характеристики оказываются значимыми в том смысле, в каком помогают оказывать ожидаемое воздействие, а не сами по себе. Так, например, когда Розанов в 1916 году в статье, посвященной 10-летнему существованию Государственной думы, говорит о благой ее роли в русской истории [5], то этот текст — если рассматривать его как целое — мало что скажет о действительной оценке Розановым русского представительного органа и позволит разве что зафиксировать его представление о том, каким он должен быть и какую роль ему надлежит играть в русской жизни.

Во-вторых, собственно «розановский» философский взгляд был обращен к «интимному», «повседневному», «быту»: именно в повседневности открывалось, на его взгляд, существенное. Потому и в революции его интересовало, волновало и отталкивало именно «бытовое»: не слова, не лозунги и не конституционные акты, а то, как выглядят люди, охваченные революцией, как меняется жизнь, сама ткань повседневности.

Выстраивать какие-либо отчетливые периодизации применительно к колеблющимся взглядам «позднего» или «зрелого» Розанова [6] весьма затруднительно. Говорить приходится скорее об «акцентах», о переменах в их расстановке. Это, впрочем, позволяет нам более глубоко подойти к характеристике мысли Розанова — при всей своей видимой подвижности, постоянной смене оценок и суждений, она отличается глубинным постоянством, хорошо осознаваемым им самим: так, в письмах последнего года своей жизни, обращаясь к Э.Ф. Голлербаху, работавшему над написанием его краткой биографии, Розанов — говоря о том, что является предметом его мысли и чувства в это время, — обращается к «О понимании», своей первой книге [7]. В ее основе лежит идея роста, органического произрастания — по ее написании для него оформилась идея «потенциальности», ей он хотел посвятить свой второй труд (и в сущности ею оказывается не только проникнута работа над переводом «Метафизики» Аристотеля в 1888–1890 годах, но и ею же и вызван сам интерес к Аристотелю). В другом письме к тому же адресату Розанов писал:

«[…] с 1898 г., с “Русского труда” Шарапова, а в сущности — ранее, ибо ведь я начал с “Исторического положения христианства” (речь к 900-летию “крещения Руси”), и, в сущности, вся моя жизнь прошла на тему о христианстве» [8].

Весной 1915 года в записи к подготавливаемому (так и оставшемуся неизданным) второму тому «Литературных изгнанников», долженствующему вместить письма к нему К.Н. Леонтьева, опубликованные в «Русском вестнике» в 1903 году, с новыми комментариями (поверх прежних — в этом важная черта розановской мысли: новые комментарии не отменяют предыдущие, они фиксируют другое время, другой аспект мысли — спорят с прежними не с тем, чтобы утвердить нечто «окончательное», а включая прежнее как часть, с тем, чтобы — если жизнь будет идти дальше — обрасти новыми) Розанов вспоминал:

«Успокаиваться и отходить от Л[еонтье]ва я начал только около 1897 года, 1898 года, когда… terribile dictu начал отходить (дело прошлое и можно рассказывать) от христианства, от церкви, от всего “скорбного, плачущего и стенающего”… в мир улыбок, смеха, зелени и молодости, в юный и утренний мир язычества» [9].

В этой записи Розанов свой «отход от христианства» помещает в прошлое — и тем оправдывает возможность говорить о нем. Темой «возвращения» пронизано «Уединенное», и со слов, имеющих этот смысл, начинается первый короб «Опавших листьев»:

«Я думал, что все бессмертно. И пел песни.
Теперь я знаю, что все кончится. И песня умолкла.
(три года уже)» [10].

Отношение Розанова к христианству и отношение его же к иудаизму легко представить как полярные: если «отход от христианства» является одновременно движением к иудаизму, от Христа к Богу Ветхого Завета (который одновременно оказывается «богом жизни» в смысле «бога» «богов» всякого язычества — в иудаизме и в Древнем Египте выраженном, почувствованном наиболее полным образом), то «возвращение» оказывается борьбой с иудаизмом: на протяжении 1911–1917 годов Розанов создаст множество антииудейских и антисемитских текстов [11], наиболее известным из которых станет «Осязательное и обонятельное отношение евреев к крови» (1914). Однако, что наиболее важно, и его воспевание иудаизма, и его же отталкивание от него покоится на одном и том же, неизменном, понимание сущности иудаизма. Тем самым конкретное суждение оказывается обусловлено контекстуально: филосемитизм и антисемитизм Розанова принципиально одной природы, и это окажется наиболее очевидно именно в текстах 1917–1918 годов. Так, в одной из наиболее грубых антисемитских статей 1916 года Розанов формулирует:

«“Я в Европе ничего не понимаю, и она мне совершенно не нужна. Не нужно ее христианство, не нужны ее царства, не нужны ее нации. Я — маленький торговец из Финикии. Живу — на время. Мне нужно — обрезание, мои дети и жена, бабушка и прабабушка. И эта вот лавочка, из которой я питаю их всех”.

Вот философия еврея. Его философия, его религия и его политика» [12].

Здесь нет нужды обращаться к «Метафизике христианства», достаточно открыть «Опавшие листья», второй короб которых вышел в 1915 году, чтобы увидеть, что эта «философия еврея» является одновременно и актуальным желанием самого Розанова, по крайней мере в той мере, в какой он выразился в тексте — а в нем, согласно ему же самому, он выразился весь, целиком (в чем и видел свой грех [13]). Для Розанова «еврей» тем и страшен, что оказывается способен на практике к тому, к чему должен быть способен «русский», как надлежит быть устроенной, по крайней мере отчасти, русской жизни — и чего Розанов в ней не находит.

В «Последних листьях» (запись от 5.VIII.1916) Розанов размышляет над возможностью реформации — о том, как возможно изменение христианства: «Не ошибаемся ли мы, что прототипом реформы и реформации ставим Лютера? Повторить Лютера вообще ли в христианстве или в церкви, напр., в восточной было бы явным бедствием, горем, катастрофою. Это было бы еще падением христианства. Т.е. лютеранство сравнительно с католичеством есть, конечно, ступень ниже, есть момент разложения христианства и нимало не момент чего-либо созидания в христианстве. Лютер сам был великой правды человек, — но дело его в истории было жалкое и — увы — презренное.

Это переход от “героического” к “мещанскому”, если такие термины допустить в приложении к церкви. После Меланхтона и Лютера лютеранство уже ничего не имеет, кроме замечательных профессоров. И в ней погас главный свет и источник всякой религии: СВЯТОЙ ЧЕЛОВЕК» [14]. Для Розанова «обращение к христианству» в это время — отнюдь не принятие «наличного порядка вещей»: все вопросы, которые были для него значимы в период и Религиозно-философских собраний, и «Метафизики христианства» (1911), — остаются таковыми, только в этот период он надеется, размышляет над тем, как христианство может измениться, так, чтобы не потерять себя — и в то же время вместить то, что необходимо вместить: как совместить Бога Израиля (Осириса) и Христа. Может быть, это изменение, «реформа» возможна без «реформации», поскольку в реформации исчезает сама религия — вместо этого приходит некое учение о добрых нравах:

«Еще заметка, о которой я не так уже уверен: правильно ли, что идею реформы соединяют с ломкой и как с предварением этой ломки — с враждою. Григорий Гильденбрандт враждовал с императорами — и с духовенством (женатым) он тоже враждовал. Но в общем он произвел глубокую реформу церкви, не разломив вовсе церкви на части.

[…] Возвращаясь к теме, скажу, что нужна не ломка, а ДОПОЛНЕНИЕ. Нужно не обеднение, а ОБОГАЩЕНИЕ. Сказать бы обрядом, то я бы выговорил: “Нужно еще больше ОБРЯДОВ”» [15].

Широко известен и распространен тот взгляд на природу отношения Розанова к революции и христианству в 1918 году, выраженный в «Апокалипсисе нашего времени», что это была его реакция на личную ситуацию. Так, П.А. Флоренский в известном письме М.И. Лутохину от 5–6 сентября 1918 года говорит:

«[…] если бы его приютил какой-либо монастырь, давал бы ему вволю махорки, сливок, сахару и пр., и пр., и, главное, щедро топил бы печи, то, я уверю, В.В. с детской наивностью стал бы восхвалять не этот монастырь, а по свойственной ему необузданности обобщений, чисто детских индукций ab exemplo ad omnia — все монастыри вообще, их доброту, их человечность, христианский аскетизм и т.д. И воистину, он воспел бы христианству гимн, какого не слыхивали по проникновенности лирики. […] Но вот, приехал В.В. в Посад. Его монастырь даже не заметил, — конечно! — в Посаде выпали на долю В.В. все те бедствия, которые в гораздо большей степени в это же время выпали бы в СПб., в Москве и всюду. Нахолодавшись и наголодавшись, не умея распорядиться ни деньгами, ни провизией, ни временем, этот зверек-хорек, что ли, или куничка, или ласка, душащая кур, но мнящая себя львом или тигром, все свои бедствия отнес к вине Лавры, Церкви, христианства и т.д., включительно до И.Х.» [16].

Сам Флоренский в том же письме утверждает и иное, что существенно корректирует приведенную цитату, заявляя собеседнику:

«Меня удивляет, как это ни Вы, ни другие не видят непрерывности мыслей, настроений и высказываний В.В.: право же, он говорит теперь то же (в сущности дела), то же именно, что говорил раньше» [17].

Обращение к текстам Розанова демонстрирует даже гораздо большую точность последнего высказывания Флоренского, чем можно судить по его собственной формулировке: «Апокалипсис нашего времени», итоговый текст Розанова, из которого лишь 10 первых выпусков удалось опубликовать самому автору, обусловлен революцией, но целый ряд ключевых положений содержится уже в записях 1916 года, то есть тогда, когда нет еще ни холода и голода Сергиева Посада, когда еще не наступило крушение империи — и эти записи в отредактированном виде войдут в «Апокалипсис». Так, 7 августа 1916 года он записывает:

«Дело не в революции, а в перемене тона цивилизации. Если хотите, для Европы это идет вопрос о колебании культур. Дело в том, что “ледяная-то глыба” [т.е. Россия. — А.Т., см. предыдущую запись у Розанова от того же числа], текущая века, занесена в Атлантический океан Гудзоновым холодным течением, а сам-то по себе Атлантический океан тепел [sic!], — и даже в нем есть почти горячий, благотворящий Гольфштрем. […]

Вопрос, конечно, в том, что потеряна религия Отца, — крови, родства, густых отроческих браков, любви, нежности, и именно личной, “вот в этом месте нежности”, — “у нас”, а — не “вдали”. А революция все считает “через 100 лет”, и “у наших потомков”. Но Бог с нею.

Нужен поворот к египетским коровам. Этим сказано все.

Нужен нам — хлев. А это другое. “Не чисто, да тепло”. Суть почти во всемирном холоде, которого кто же не чувствует» [18].

Несколькими днями ранее, 3 августа 1916 года, он пишет:

«Тема очень простая: христианство должно раздвинуться для вмещения в себя фалла (in st. erect.).

[…] Вообще дело должно быть прямо: ДАЙ НАМ ОПЯТЬ ОТЦА. Ибо без ОТЦА деточкам остается только подохнуть, и они подохнут.

Мир умирает, несомненно. Одни жиды не мрут и потому, что они держатся за ОТЦА. И нам пора одуматься, вернуться» [19].

Здесь еще нет тональности «Апокалипсиса…» — продолжением этого фрагмента станет цитированная выше запись о реформе, о возможности преобразования христианства без потери религии, без «реформации», в которой невозможны святые. Но именно эти и подобные им фрагменты — связывающие ход размышлений 1916 и 1918 годов, то есть выводящие из рамок реакции на сиюминутное — позволяют отчетливее увидеть идейный каркас «Апокалипсиса…». Напомним, что «Апокалипсис», Откровение Иоанна Богослова, понимается Розановым как нехристианская и антихристианская книга — текст ветхозаветный по самому своему существу. В первых строках своего «Апокалипсиса…» Розанов пишет:

«Нет сомнения, что глубокий фундамент всего теперь происходящего заключается в том, что в европейском (всем, — и в том числе русском) человечестве образовались колоссальные пустоты от былого христианства; и в эти пустоты проваливается все: троны, классы, сословия, труд, богатства. Все потрясено, все потрясены. Все гибнут, всё гибнет. Но это проваливается в пустоту души, которая лишилась древнего содержания» [20].

«Апокалипсис нашего времени» — это не только и не столько о русской революции, сколько о том, что становится зримым через нее, «открывается» — из того, что ранее лишь предугадывалось. Христианство стало «былым», исчезло — и в самом конце 1-го выпуска «Апокалипсиса», в котором сконцентрированы все смыслы, которым далее предстоит развертываться, Розанов пишет:

«Самое разительное и показующее все дело, всю суть его, самую сутеньку — заключается в том, что “ничего, в сущности, не произошло”. “Но все — рассыпалось”» [21].

Текст этот — один из самых известных, где далее будет про «задул свечку», — непосредственно говорит о конце Русского царства, но о том же самом («ничего […] не произошло») Розанов говорит в записи от 1.VII.1918:

«[…] Христа никогда не было, а было только “показалось” [22] […].

Сущность, что “никогда христианства не было”, а “Иерусалим — цел” заключается даже НЕ В ЧУДЕ (оно — подлинно ЧУДО) невинных девушки и юноши, не в чуде НЕВИННОЙ ИХ ЛЮБВИ (оно — подлинно ЧУДО), — и не в священной, — о, священной из священнейших, — РАДОСТИ БАБУШКИ… милая бабушка и твои МОРЩИНИСТЫЕ РУКИ… эти священные ручонки… а: в ЗЕРНЕ, обыкновенном зерне овса, пшеницы, ржи, гороха…» [23], — в чуде произрастания, как в известном фрагменте «чуда о картошке» [24], где увиденное им произрастание, глазки, выпущенные клубнем, связывают весь мир. Русское царство потому и погибает столь страшно, что действительно — вслед за уверениями славянофилов и Достоевского — оказалось царством православным, христианским. Но именно поэтому здесь итог христианства сказался очевиднее — в крушении царства, в приходе социалистов досказывается то, что неясно звучало ранее. Во фрагменте, озаглавленном «Общая концепция», торопясь высказать ясно, подвести итог тому, что он с разных сторон вновь и вновь проговаривал в «Апокалипсисе», Розанов пишет:

«Мне даже непонятно, как можно быть “христианином”. Как можно быть христианином и сейчас же не сойти с ума. Можно оговариваться шуточками. Как только дело доходит до серьезного восприятия — начинается сумасшествие.

Гоголь.

“Записки сумасшедшего”, “Мертвые души”, сожжение рукописей, серое сумасшествие и смерть. Ах, так вот где разгадывается Гоголь.

“Кончено”. О, “Мертвые души” — это уже “кончено”.

Ералаш и революция. Как все пришли к естественному концу. Но и Европа тоже получит когда-нибудь своего Гоголя и также умрет, — впрочем, не “умрет”, а “издохнет”, — им задавленная» [25].

Но все, что живо, живет именно вопреки христианству — в той мере, в какой оно побеждает, оно равно смерти (здесь, в мире — и потому и приносит утешение, потому что обращается к тем и в тот момент, когда они уже не могут быть в мире, не могут жить):

«[…] “Ныне я победил мир”, — сказал Христос в прощальной беседе со своими учениками, перед распятием. Именно распятием — то, примером чего, Он и надеялся уже окончательно “победить мир”. Но “мир” выскочил в истории, постоянно калеча и искажая христианство. Вся “история” “есть перекалеченное христианство”, как христианство есть попытка убить историю. Суть истории есть negatio, отрицание христианства. Всякий смысл, всякая поэзия, всякая философия была “отрицанием Христа”» [26].

Но эта же смерть — что открывает «чудо о картошке» — оказывается и откровением новой жизни: «Социализм или тупо кончится ничем, или он действительно окончится “белыми одеждами” […] …начнутся зори, первые зори третьей эры, последней эры Всемирной истории» [27].

Политическая революция не была предметом особенного внимания и интереса Розанова, что вполне закономерно, поскольку, во-первых, в центре его внимания было то, что для внешнего взгляда определяется как «быт», и, во-вторых, именно этим — повседневным, устройством жизни на уровне конкретных людей и сообществ, их «способом жить» — определяется смысл и наполнение институций [28]. Более того, его отношение к политическим переменам, как это показывает его реакция на события 1905–1906 годов, могло оказываться не только позитивным, но и едва ли не восторженным [29].

Однако и отношение к социальной революции 1917 года и последующим событиям оказывается далеким от однозначности. Прежде всего, в крушении Российской империи весной 1917 года Розанов видит конец России, которая для него тождественна Русскому царству, — отнюдь не потому, что для него столь важна собственно монархическая конструкция: крушением здесь видится не само по себе изменение строя, а то, сколь легко оно случилось — и как вслед за этим, почти одномоментно, наступил распад едва ли не всех прежних государственных и социальных институций. Распавшейся — причем стремительно, без сопротивления, без какой-либо силы хотя бы косности и привычки — оказалась сама социальная ткань, что, на взгляд Розанова, было откровением той «пустоты», которую давно скрывала в себе прежняя реальность: она лишь прикрывала отсутствующее содержание, держалось видимостью — и стоило ей начать расползаться в одном месте, следом обрушилось все, поскольку ничто из этого уже давно не имело собственного основания.

Источником, виновником подобной безосновности Розанов видит христианство — и именно самого Христа, поскольку историческое христианство в действительности всегда было компромиссом с «миром», сохраняло «живое», вопреки собственному учению, не будучи последовательно. Но этот компромисс с «миром» был лишь фактическим, никакого примирения и образования нового единства здесь не было — и христианское (подлинно христианское начало) в той мере, в какой действовало в истории, подтачивало «мир». Но до конца победить «мир» оно не могло и не может, поскольку «мир» и есть сама жизнь: здесь действует логика самоотрицания — победив мир, оно уничтожает и само себя.

Вместе с тем 1917 год не только крушение — открытие, откровение «пустоты», лежащей в основе христианства, но вместе с тем и откровение — вопрос лишь в том, для кого именно. В записях «Апокалипсиса…», не опубликованных при жизни, Розанов утверждает:

«Не “поворот Маркса”, а “поворот Достоевского” — вот формула 1918 года. И в заголовках газет, в эпиграфах к газетам следовало бы писать не “Пролетарии всех стран — соединяйтесь”, а вот этот великий клич — тоску каторжника николаевских времен: “Проходит лик мира сего”. Это — общее, это — многообещающе, это вообще неизмеримо культурнее, строже, мистичнее, правильнее, вернее. “Проходит лик мира сего”… О, да! Вот, вот — именно это! Проходит вообще Европа, и Достоевский говорит ей: “Уходи”. “Не надо тебя”, “не надо, — мучительница человечества…” Вопреки “религии бедных”, в ней обделены именно “бедные” […]» [30].

«Обделены именно “бедные”» — имеется в виду, что Христос не полюбил «бедных», но полюбил «бедность» [31]. Даже более отчетливо, чем в тексте «Апокалипсиса…», ход рассуждений Розанова можно проследить по письму к Э.Ф. Голлербаху от 9.V.1918:

«И вот — смотрите: Достоевский с “карамазовщиной”, — К. Леонтьев с его эстетикой — какое все это уже антихристианство, какие опять Афины и Sin’аи: знаете ли Вы и догадываетесь ли Вы, что именно в России и суждено прийти Анти’христу, т.е. попросту “опять восстановить фалл”, обрубленный Алкивиадом и изничтоженный окончательно Христом. Достоевский — опять теизм, К. Леонтьев — вновь порыв веры, уже не то, что “евангелики” Толстой и Чертков. И “Розанов” естественно продолжает или заключает К. Леонтьева и Достоевского. Лишь то, что у них было глухо или намеками, у меня становится ясною, сознанною мыслью. Я говорю прямо то, что у них было глухо или намеками, у меня становится ясною, сознанною мыслью. Я говорю прямо то, о чем они не смели и догадываться. Говорю, п.ч. я все-таки более их мыслитель (“О понимании”). Вот — и все.

Но дело идет (и шло у Д-го и К. Л-ва) именно об антихристианстве, о победе самой сути его, этого ужасного a’fallism’а: когда из него, из фалла — все и проистекает (обрезание) [32]» [33].

В этом тексте очевидным образом выстраивается нить, соединяющая вроде бы прямо противостоящих друг другу мыслителей — Достоевского и Леонтьева, обвинявшего первого в «розовом христианстве», но и тот и другой оказываются а-христианами, тогда как Толстой и Чертков являются его подлинным итогом, выражением, точно так же, как и «позитивизм», а в «декадентстве» им видится возрождение, «прибой волн […] мы только начинаем слышать». Когда Флоренский писал осенью 1918 года, что Розанов «говорит теперь то же (в сущности дела), то же именно, что говорил раньше» [34], то он мог бы добавить, что говоримое Розановым в 1918 году в сущности, хоть и в иной тональности, было им напечатано в 1913 году, в первом коробе «Опавших листьев»:

«Язычество — утро, христианство — вечер.
Каждой единичной вещи и целого мира.
*
Неужели не настанет утра, неужели это последний вечер?..» [35]

«Апокалипсис нашего времени» тем самым оказывается не утверждением «нового утра», но надеждой на него — утверждение этой последней книги Розанова в том, что христианство закончилось, вечер стал ночью, а на новый восход он лишь надеется.

 

Примечания

1. Фатеев В.А. Жизнеописание Василия Розанова. Изд. 2-е, испр. и доп. СПб.: Пушкинский Дом, 2013. С. 365.

2. См.: Синявский А.Д. «Опавшие листья» В.В. Розанова. Париж: Синтаксис, 1982.

3. Так, Н.Я. Абрамович в 1916 году в памфлете, посвященном «Новому времени», писал о Розанове: «Он не нововременец, несмотря на то что работал в “Новом времени” очень много лет и писал очень многое решительно во вкусе “Нового времени”. […] он со своими темами всегда был там “чужим”, взаимно отталкиваясь с сотрудниками этой газеты […]. В “Новом времени” лишь небольшая часть Розанова, и к тому же он даже и сюда ухитряется принесть свои монеты, свою нумизматику, свои увлечения тайными, интимными и сложнейшими темами религии, философии и жизни […]; так что почти весь целиком, своей сложнейшей писательской фигурой Розанов не вмещается в этих столбцах и искать надо его не здесь, а в литературе вообще, в литературе космополитической, мировой, всеобщей, хотя он и носит отличительные черты именно русского писателя. Но темы его всеобщие и увлечения его тоже всеобщие. […] По существу Розанов мог сочетать уважение к духу свободы с ненавистью к борцам за нее рационалистам. Вернувшись окончательно в темные подвалы “Нового времени”, он уже с крайним раздражением, ища ярой, грубой и оскорбительной хулы, обрушился на русские общественные связи. И — стал проклятым и отчужденным. “С общественным человеком я не то, чтобы скучаю, а умираю”… Вот разгадка его ненависти и цинизма» (Абрамович Н.Я. «Новое время» и соблазненные младенцы. Пг.: Памфлет, 1916. Серия: «Библиотека общественных и литературных памфлетов», № 3. С. 45–46, 48). Отметим, что подобная оценка имеет основания в том числе и в собственно розановских текстах — в «Новом времени» он был связан в первую очередь с его владельцем, А.С. Сувориным, памяти которого в 1913 году издал письма того к себе со своими замечательными мемуарными зарисовками и примечаниями. Притом что Розанов не скупится на хвалы своей газете, в тексте он неизменно «наблюдатель», а не участник редакционных дел, при всей известности у него нет голоса в направлении газеты — он лишь поставляет газетный материал, пишет для газеты до тех пор, пока последняя в нем нуждается (см.: Розанов В.В. Из припоминаний и мыслей об А.С. Суворине [1913] // Розанов В.В. Собрание сочинений [В 30 т. Т. 22:] Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.) / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. Сост. и коммент. В.Н. Дядичева и А.Н. Николюкина. М.: Республика, Алгоритм, 2006).

4. Розанов В.В. [Сочинения. В 2 т.] Т. 2: Уединенное / Сост., подгот. текста и прим. Е.В. Барабанова. М.: Правда, 1990. (Серия: «Из истории отечественной философской мысли».) С. 377.

5. Розанов В.В. К 10-летию Государственной Думы [1916] // Розанов В.В. Собрание сочинений [В 30 т. Т. 24:] В чаду войны (Статьи и очерки 1916–1918 гг.) / Под общ. ред. А.Н. Николюкина; коммент. В.Н. Дядичева, А.Н. Николюкина. М.: Республика; СПб.: Росток, 2008. С. 177–180.

6. В случае Розанова характеристики «позднее» и «зрелое творчество» тяготеют к совпадению — сам он в последние годы жизни обращался к этой особенности своей мысли, странности развития (Розанов, 2010: 8), к чему мы добавим от себя, что Розанов — очень «поздний» автор. Первое вступление его в литературу — 1886 год, издание за собственный счет трактата «О понимании», оставшегося практически незамеченным. Более или менее читаемым или, по крайней мере, упоминаемым автором Розанов делается с 1891 года, с участия в «Московских ведомостях» и «Русском вестнике» (оговорка, сделанная нами, неслучайна: вплоть до 1899 года, перехода в «Новое время», он публиковался преимущественно в малочитаемых изданиях, и некоторая известность за пределами консервативной публики, в эти годы весьма небольшой аудитории, связана с критическими отзывами о нем: Н.К. Михайловского в начале 1890-х и известной статьей об «Иудушке Головлеве» Вл. Соловьева 1894 года). Однако тот «Розанов», который в первую очередь имеется в виду при обсуждении его идей и текстов, — это Розанов времен Религиозно-философских собраний в Петербурге и, в еще большей степени, Розанов «Уединенного», «Опавших листьев» и прочей «Листвы», большая часть которой опубликована уже в наши дни, то есть последних двадцати лет его жизни, а преимущественно — с 1912 года, последних шести-семи лет. Это довольно необычно как для русской литературы, так и для русской философии, где характерны скорее «быстрое начало», авторы, не только молодые, но и говорящие в первом задоре молодости — чтобы затем начать долгий путь retractiones.

7. Розанов В.В. Собрание сочинений [В 30 т. Т. 17:] В нашей смуте (Статьи 1908 г. Письма к Э.Ф. Голлербаху) / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. М.: Республика, 2004. С. 354–355, 358, письмо от 8.VIII.1918 г.

8. Там же. С. 347, письмо от 9.V.1918 г.

9. Розанов В.В. Собрание сочинений [В 30 т. Т. 29]. Литературные изгнанники. Кн. 2 / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. Сост. А.Н. Николюкин; коммент. А.Н. Николюкина, С.М. Половинкина, В.А. Фатеева. М.: Республика; СПб.: Росток, 2010. С. 8.

10. Розанов В.В. [Сочинения. В 2 т.] Т. 2: Уединенное… С. 277.

11. В случае Розанова здесь нет принципиального отличия, поскольку сам иудаизм им понимается как религия «рода», «крови» [как и всякая религия, поскольку согласно Розанову исток ее — в поле, сам Бог есть пол. См.: Розанов В.В. Люди лунного света: Метафизика христианства. М.: Дружба народов, 1990 (репринтное воспроизведение издания 1913 г.)].

12. Розанов В.В. Анкета об евреях Л. Андреева, Ф. Сологуба и М. Горького [1916] // Розанов В.В. Собрание сочинений [В 30 т. Т. 24]… С. 125.

13. См.: Синявский А.Д. Указ. соч. С. 126–133.

14. Розанов В.В. Собрание сочинений [В 30 т. Т. 11:] Последние листья / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. М.: Республика, 2000. С. 202.

15. Там же.

16. Флоренский П.А. О В.В. Розанове (письмо М.И Лутохину) // В.В. Розанов: pro et contra. Кн. II / Сост., вступ. ст. и прим. В.А. Фатеева. СПб.: РХГИ, 1995. С. 317.

17. Там же. С. 316.

18. Розанов В.В. Собрание сочинений [В 30 т. Т. 11:] Последние листья… С. 207–208.

19. Там же. С. 199.

20. Розанов В.В. Собрание сочинений [В 30 т. Т. 12:] Апокалипсис нашего времени / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. М.: Республика, 2000. С. 5.

21. Там же. С. 10.

22. Ср. в «Мимолетном» 1914 года: «Да ведь России вовсе нет, она только показалась…» (Розанов В.В. Собрание сочинений [В 30 т. Т. 8:] Когда начальство ушло… / Под общ. ред. А.Н. Николюкина; сост. П.П. Апрышко и А.Н. Николюкин. М.: Республика, 2005. С. 552).

23. Розанов В.В. Собрание сочинений [В 30 т. Т. 12:] Апокалипсис нашего времени… С. 157. В этом контексте особенно важным становится фиксация удивившей самого Розанова совпавшей оценки его Рцы (Романовым) и Флоренским, разделенных дюжиной лет (в 1906 и 1918 годах): «На вас крещение будто не подействовало» (Там же. С. 140).

24. Там же. С. 149.

25. Там же. С. 194–195.

26. Там же. С. 161. Ср.: «На место “лиц”, красотою которых, прельщаясь, “боги сходили к ним и роднились с ними!!”, т.е. с ними, с людьми, в сущности, совокуплялись… Как Зевс круторогий с Алькменою… и с Европою… еще с Дафной… со всеми… И Иегова так слился с Авраамом: На место этого “лица” благородного и прекрасного (см. у меня портреты египетских женщин)… На место их каждого христианина Христос снабдил РЫЛОМ… РЫЛОНОСЫЕ русские… ФАТОНОСЫЕ французы… ЮРКИЕ янки… И все — истории абсолютно ненужные… Все — люди вне истории» (Там же. С. 180, запись от 11 октября 1918).

27. Там же. С. 161.

28. Давая интерпретацию данной логики в рамках «больших идеологий», ход рассуждения Розанова оказывается типологически принадлежащим к консервативной мысли. Однако примечательно, что эта же логика оказывается способной обосновывать, давать положительную интерпретацию и масштабным политическим изменениям — таким как переход от абсолютной к думской монархии: здесь прежний политический строй квалифицируется в рамках тех же органических метафор, как «косный», «отживший» и т.п., а сами революционные события 1905–1906 годов осмысляются как «жизненный» порыв, проявление творческих сил, «молодости» и т.д. Тем самым отметим попутно, что здесь можно наблюдать становление в рамках консервативной мысли новых, позднемодерных интеллектуальных схем. Примером тому могут служить и рассуждения глубоко чтимого Розановым К.Н. Леонтьева: если пытаться проследить пунктирно интеллектуальную родословную, то наиболее известным и полным развитием этого хода мыслей станут представители германской «консервативной революции» 1920-х годов.

29. См.: Завельская Д.А. Книга Розанова «Когда начальство ушло…» и мифология Первой русской революции // Наследие В.В. Розанова и современность: Материалы Международной научной конференции / Сост. А.Н. Николюкин. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2009. С. 574–578.

30. Розанов В.В. Собрание сочинений [В 30 т. Т. 12:] Апокалипсис нашего времени… С. 158.

31. Ср. в записи от 1–3 ноября 1917 года: «[…] отсюда, именно от Евангелия, потекло начало какой-то безродности, в сущности — вырождения и голытьбы. Христос — горит, сияет. Но какая темь вокруг него. Чем ярче небесное Его сияние, выше подвиг “учения” и “на кресте”, тем все человечество, исцеляемое, на самом деле вовсе не исцеленное, — сгорбленнее, суше, с болячками. В сущности — нищенство; и он повел к нищенству. И основал — нищенство: не то чтобы “нищих возлюбил”, а нищету, бедность, уродство. Повлекши ко всему этому, к чему всегда было так враждебно человечество, чего так безумно боялось человечество, чего так пугалось — к тому самому вдруг, наоборот, он повел его как к своему же, человеческому и земному идеалу. — Я хочу быть нищий. — Я люблю быть нищим. Это есть гораздо большее что-то, нежели все чудеса “хождения по воде”: чудо именно таковой перемены идеала. Человек вдруг возлюбил собственное зло. Человек вдруг возлюбил собственное несчастие. Человек вдруг возлюбил — раны» (Там же. С. 114–115).

32. Ср. уже ход к этому в 1-м коробе «Опавших листьев» (Розанов В.В. [Сочинения. В 2 т.] Т. 2: Уединенное… С. 404) — и из отдельного листка (к последнему письму к Голлербаху) «До какого предела мы должны любить Россию»: «Щедрин, беру тебя и благословляю. Проклятая Россия, благословенная Россия. Но благословенна именно на конце. Конец, конец, именно — конец. Что делать: гнило, гнило, гнило. Нет зерна — пусто, вонь: нет Родины, пуста она. Зачеркнута, небытие. Не верь, о, не верь небытию, и — никогда не верь. Верь именно в бытие, только в бытие, в одно бытие. И когда на месте умершего вонючее пустое место с горошинку, вот тут-то и зародыш, воскресение. Не все ли умерло в Гоголе? Но все воскресло в Достоевском» (Розанов В.В. Собрание сочинений [В 30 т. Т. 17:] В нашей смуте… С. 384). «“После Гоголя и Щедрина — Розанов с его молитвою”. Ах, так вот где суть… Когда зерно сгнило, уже сгнило: тогда на этом “уже”, горестном “уже”, слезном “же”, что “оплакано” и представляет один ужас — ужас небытия и пустоты, и полного nihil’я, — становится безматерьяльная молитва… […] Строение Дня… и вместе устройство Мира. Боже, Боже… Какие тайны. Какие Судьбы. Какое Утешение. А я-то скорблю, как в могиле. А эта могила есть мое Воскресение» (Там же. С. 385).

33. Розанов В.В. Собрание сочинений [В 30 т. Т. 17:] В нашей смуте… С. 349.

34. Флоренский П.А. Указ. соч. С. 316.

35. Розанов В.В. [Сочинения. В 2 т.] Т. 2: Уединенное… С. 315–316.

Источник: Вопросы национализма. 2017. № 30.