Он указывает на наше слепое пятно! О Кэнъити Мисиме

От редакции: Кэнъити Мисима — один из важнейших инициаторов межкультурного диалога между Азией и Европой. Родившийся в 1942 году социальный философ и литературовед, преподающий в Токийском университете науки (TUC), в научном университете Токио, — переводчик работ Юргена Хабермаса на японский. Мисиме недавно была присуждена степень почетного доктора Свободного университета Берлина. «Лаудацию» — приводимую здесь похвальную речь — произнес Юрген Хабермас. Хабермас воспользовался этим торжественным поводом, чтобы на примере Японии показать, что стабильность и политические реформы не противоречат друг другу.

В лице Кэнъити Мисимы мы встречаем литературоведа и философа, социолога и историка политических идей и во всех этих областях компаративиста — специалиста по сравнительным исследованиям в области культуры. Этот исследователь делает мир более пригодным для жизни, говорит Юрген Хабермас в своем Laudatio — похвальном слове.

Я вспоминаю один примечательный случай в январе 1982 года, во время моих первых восхитительных пяти недель в Японии. Когда в этом непроницаемо чуждом, тогда еще очень ритуализованном культурном мире я вступил в разговор с Кэнъити Мисимой, первым коллегой, свободно говорящим по-немецки, то вздрогнул от мысли: а он ведь говорит по-немецки лучше, чем мы. Пусть не в фонетике, но в сложных грамматических формах, которые он употреблял, я услышал литературно изысканный, округлый немецкий Томаса Манна — тот самый язык, хранящий дистанцированность письменного языка от своего предмета, но в потоке разговорной речи раскрывающий всю свою естественность и элегантность.

Столь безупречно мог говорить лишь тот, кто не вырос в этом языке; но как мог иностранец достичь такого совершенства в естественности речи?

Не только этот природный дар сделал Кэнъити Мисиму исключительным явлением в межкультурном дискурсе. Кому бы и о чем бы он ни говорил, он всегда выступает как японец, сразу давая понять, что никто не может расстаться со своей культурной оболочкой; но прежде я не встречал ни одного японца, который бы в интеллектуальном отношении вел себя среди нас, европейцев, — в особенности среди нас, немцев, — так, как если бы, простите, влез в нашу шкуру.

Например, ни один самокритичный немецкий интеллектуал, несмотря на лучшее знакомство с культурными тупиками новейшей немецкой истории и более интимное их переживание, не смог бы на собрании в честь пятидесятилетия 8 мая 45-го года произнести более точную речь об умственных процессах в старой и новой объединенной Федеративной Республике, чем Мисима.

Ни один из нас не смог бы убедительнее прославить самосознающую нормативность повседневности как ядро субверсивной демократии. Ключевая формула — «Связь великого искусства и великой политики порвана». И все же речь не звучала бы так, если бы даже с теми же интонациями была произнесена Генрихом Бёллем или Гюнтером Грассом.

Речи тогда недоставало бы горькой остроты взгляда извне. Именно горестный повод речи дал Мисиме возможность упрекнуть нашу этноцентрическую гордыню Просвещения: «Тем самым вы претендуете на то, что европейское Просвещение принадлежит лишь вам. Но ваше обладание духовными благами от этого только проблематичнее, учитывая, что оно осуществляется на основании общего языка».

 

На путях цивилизации

Мы чествуем сейчас не просто демократического интеллектуала, до сего дня возвышающего в послевоенной Японии свой критический голос против образованных людей, презирающих модерн [1]. Ведь научиться чему-то мы можем не только от интеллектуального современника, который сообщает нам что-то по поводу параллелей и различий «форматирующих» мысль дискурсов в послевоенной Японии и в послевоенной Германии. По-настоящему научает нас, конечно, ученый. Но здесь нужно соблюдать осторожность.

То обстоятельство, что кафедра японистики Свободного университета сегодня чествует одного из своих коллег, могло бы произвести впечатление, будто Мисима был отмечен наградой только за свои выдающиеся достижения в области немецких исследований в Японии и как гениальный посредник между нашими культурами. Пусть так, я вовсе не хочу умалять эти его заслуги. Знаю только, что никакое дисциплинарно ограниченное суждение не сможет отдать должного содержанию и влиянию столь разностороннего творчества Мисимы.

В лице Кэнъити Мисимы перед нами — литературовед и философ, социолог и историк политических идей и во всех перечисленных областях — компаративист, занимающийся сравнительными исследованиями в области культуры. Но все междисциплинарные интересы Мисимы выстроены вокруг единого фокуса — вокруг культурных условий общественной модернизации, на которые ему открыл глаза Макс Вебер. Уже несколько лет Кэнъити Мисима является членом Международного совета Института социальных исследований; пусть роль эта скорее почетная, она дает пищу моей фантазии.

 

Японская дискуссия о Максе Вебере

На вопрос о центральной проблематике академических работ Мисимы можно было ответить, что этот творческий ум легко вписался бы в междисциплинарный кружок Хоркхаймера, правда, в субверсивной функции инакомыслящего, который, несмотря на весь свой интерес к программе старых европейцев, помог бы им осознать слепое пятно свойственной им фиксации исключительно на западном модерне.

У дискуссии о Максе Вебере в Японии давняя традиция: там не было нужды повторно импортировать его из Америки в начале 60-х годов, чтобы утвердить в качестве классика. Те, кто стремился разгадать «тайну успешной модернизации» в Японии, долгое время, следуя линии размышлений Макса Вебера, искали религиозные соответствия предпринимательского слоя протестантских сект.

Мисима придал этим исследованиям другое направление. Он ставит вопрос так: не стала ли капиталистическая модернизация в Японии возможной благодаря «определенному культурный менталитету, восприимчивому к перенятию современного функционального аппарата», а вовсе не благодаря перемене религиозных установок? Такая смена перспективы — от социологии религии к социологии культуры — позволила дополнить рассмотрение авторитарных структур господства некоторым, пусть и ограниченным по политическим эффектам, эстетическим модерном, субверсивные содержания которого не могли быть вычленены при простом рассмотрении меняющихся культурно-политических установок. С этой точки зрения напрашиваются интересные параллели между кайзеровской Германией и Японией после Реставрации Мэйдзи.

Теория общества Мисимы чувствительна к культурному многообразию процессов модернизации; в то же время она сторожится того, чтобы расширять культурные традиции до завершенных тотальностей. Сегодня глобальное распространение одних и тех же средств коммуникации, одних и тех же рынков, одних и тех же административных и общественных инфраструктур порождает на самых разных путях нашей цивилизации все ту же, известную также и на примере Европы, диалектику традиции и современности.

Благодаря формообразующему действию (Prägekraft) самосознающего присвоения общей современности, всякий раз из собственных культурных ресурсов могут возникнуть многие современности, если этому не препятствовать специально. Именно в этом измерении стоят и научные интересы Мисимы, и его общественная деятельность. Это и есть самая законная тема его исследований

Выступление Кэнъити Мисимы в Институте гуманитарных наук (IWM, Вена, Австрия) 23 ноября 2017 года

 

Против самоуничижения

Хотя каждая нация и каждый регион должны своими силами создавать свою современность, им для этого нужна коммуникация с соседними культурами. Напряженная работа с современностью происходит на открытой сцене, где каждый наблюдает каждого и каждый подвергается наблюдениям со стороны другого. Самообраз (das Selbstbild) — это всегда и отражение образов своего в Другом. Это сбивающее с толку пространство отклика и есть область исследований Мисимы. Но поскольку военное насилие и имперская власть оказывают асимметричное влияние на культурное и религиозное самопонимание и миропонимание, то Мисима исследует сначала патологии постколониальной мировой ситуации.

Динамика отношений между Востоком и Западом, которая еще в XVIII веке, скажем, в отношениях между Францией и Китаем, определялась взаимным любопытством, окончательно стала неравновесной в эпоху колониального империализма XIX века.

Честная и настойчивая работа мысли Мисимы служит исправлению тех недостатков и провалов постколониальной эпохи, которые узнала и неколонизированная Япония. В собственной стране Мисима работает с симптомами взаимопереплетения «самоучинижения и самоутверждения». «Японский окцидентализм» он понимает как усвоение побежденными проекций победителя, как считается, коснеющего в тупой самоуверенности. «Люди, побежденные европейцами, склонны к тому, чтобы оценивать себя взглядом, который — иногда правильно, иногда неправильно — подражает «европейскости». В этих двух факторах, а именно в европейской конструкции Другого и в готовности этого «Другого» моделировать образ себя в соответствии с воспринятым им европейским взглядом на себя, и кроется причина того, что в Японии идентичность, как «европейская», так и «другая» по отношению к ней, — это конструкт.

 

Повод начать заново

Диагностицировать такие проблемы идентичности мы сможем только тогда, когда мы не будем все мерить колониализмом, но научимся понимать множественность современностей, сколь бы непривычен ни был их культурный фон. Думается, что университет — лучшее место, где можно начать менять угол зрения на проблему.

Хотя Мисима и объясняет знаменитую концепцию «Dō», или «Пути», исходя из японской рецепции трех великих восточноазиатских учений осевого времени, то есть даосизма, буддизма и конфуцианства, впервые слившей их воедино, то для последующего обсуждения становится почти безразлично, кто из экспертов происходит с Запада, а кто с Дальнего Востока. В дискуссии каждый может поучиться у другого.

Мисима, как и все мы, многому научился у Беньямина и Адорно, да, впрочем, и у Хайдеггера. Как бы то ни было, политически заостренной рецепции позднего творчества Хайдеггера в Японии он посвятил статью с прекрасным названием «О мнимой близости между Хайдеггером и восточноазиатской мыслью». Полемике с Хайдеггером и Беньямином мы обязаны одним соображением Мисимы-философа, которое должно быть понято как методологический результат его культурологических трудов. Я хотел бы кратко прокомментировать этот его оригинальный вклад в герменевтику.

 

Способность-начинать-вновь-и-вновь

С какой установкой историк должен подходить к традиции? Мисима исходит из одного высказывания графа Йорка, на которое ссылается Хайдеггер в «Бытии и времени»: Йорк говорит об «основном характере истории как “виртуальности”». Мисима — замечу как раз, бывший воспитанник иезуитской школы [2] — хотел бы пробудить в историке своеобразный орган, чувствительный к возможностям (Sinn für die Möglichkeiten) кризисного «нового начала» — «способности-начинать-вновь-и-вновь».

С одной стороны, он выступает против традиционализма, лелеющего себя «в теплом лоне непрерывности духовной субстанции». С другой стороны, он столь же не удовлетворен иконоборчеством левых, делающих ставку исключительно на разрывы непрерывности. Скорее, нам надлежит из практически разомкнутого горизонта собственного будущего обращаться к возможностям прошлого, к тем переломным фазам, в которых возникло или могло возникнуть новое. Одновременно эта герменевтика позволяет, исходя из «нереализованных прошлых возможностей», радикально дистанцироваться от собственного настоящего. Это вовсе не означает господства прерывности над непрерывностью; ведь в обличении старых ошибок, в пересмотре прошлого, утверждает себя непрерывность нашего обучения.

Будет ли ошибкой видеть в этой сложнейшей мысли только предостережение политического интеллектуала? Одним словом, хочет ли Мисима предупредить своих современников в Японии и Германии, чтобы они не отступали назад — в то состояние, которое предшествовало появлению возможностей, открытых обеим нашим странам в 1945 году?

 

Примечания

↑1. Перифраз названия сочинения Ф. Шлейермахера «Речи о религии к образованным людям, ее презирающим» (1799). Нем. “Über die Religion. Reden an die Gebildeten unter ihren Verächtern”. — Прим. пер.

↑2. Имеется в виду, знающий значение слова «виртуальный» во второй схоластике, связанной с иезуитским движением, — возможный в истории, осуществляющий себя в истории при возможности. — Прим. научн. ред.

Источник: Frankfurter Allgemeine