Реставрационный и революционный империализм в политическом дискурсе сегодняшней России: сдвиг постсоветского идеологического спектра вправо и антизападный поворот Кремля

Решимость, с которой Москва в 2008 году превратила Абхазию и Южную Осетию в российские протектораты, а в 2014 году открыто аннексировала Крым и провела скрытую военную интервенцию на Донбассе, как и другие политические акции Москвы в новом веке, действует отрезвляюще. Постепенное изменение кардинального направления российской внешней политики, особенно в последнее десятилетие, может показаться непонятным, если исходить из современных западных политических системах политических координат. Оно, с западной точки зрения, противоречит не только предполагаемым стратегическим национальным интересам России, но, как кажется, даже простому здравому смыслу.

Преобладающие как в общественном дискурсе, так и в сообществе политологов толкования с каждым годом все более глубоких видоизменений в российской внутренней и внешней политике можно разделить на три группы: личностно-биографические подходы, политэкономические объяснения и историко-философские интерпретации. Аналитики, представляющие первый подход, концентрируют внимание на биографиях ключевых политических фигур — например, на прошлом доминирующих российских элит при Владимире Путине: на их профессиональном формировании в КГБ, МВД и вооруженных силах СССР. Политические экономисты комбинируют в своих моделях наблюдения институциональных дефектов, социальных особенностей, лоббистских групп, неформальных механизмов и экономических структур постсоветской России для объяснения упадка демократии при Путине (напр., Fish 2005).

Интерпретаторы-историософы ратуют за «глубокое» понимание российской политики и расценивают недавние события российской истории как хрестоматийные закономерности исторического развития России, если не истории человечества в целом [1]. Среди них апологеты нынешнего политического регресса поддерживают мнение, что Россия должна идти своим особым историческим путем [2]. Они часто исходят из представления о России не как о европейской нации, а как о самостоятельной цивилизации, и не как об обычном национальном государстве, но как о естественным путем разросшейся империи, которая нуждается не в «западной», а в собственной «суверенной» демократии [3].

Другие политические обозреватели, также стоящие на историософских позициях, исходят из того, что сегодняшняя Россия находится на переходном этапе и что недавно введенные ограничения политических свобод в стране временны [4]. Более пессимистические историософы, как, например, выдающийся американский политолог российского происхождения Александр Янов (Yanov, 1981; Янов, 1988), рассматривают развитие российской истории как повторяющийся патологический цикл сменяющих друг друга, попеременных протореволюционных, реставрационных и консервативных фаз — своего рода порочный круг, из которого Россия до сих пор так и не смогла выйти.

Все три интерпретационных подхода — как биографический, так и политэкономический и историософский — представляются полезными и равноценными. Тем не менее, они по разным причинам лишь частично удовлетворительны для нас. Биографический подход фиксируется на роли отдельных политических фигур и оперирует микроуровнем анализа самих непосредственных персонажей политики и экономики России. Наоборот, различные историософские подходы имеют фаталистический характер и мыслят только на макро-, если не на метауровне. Часто они представляют собой скорее выражения определенных общих воззрений, чем выводы из информативной комбинации эмпирического анализа с обществоведческими теориями.

Эти разные подходы на микро- и макроуровне можно принимать или нет. В любом случае требуются интерпретации и на мезоуровне, среднем уровне. Эти теории оперируют в области, промежуточной между характеристиками отдельных ключевых личностей, с одной стороны, и размышлениями исторической метаполитологии, с другой. Названные выше политические экономисты проводят свои исследования на мезоуровне. Но их выводы ценны в основном для понимания изменения институциональной структуры российской политики, скажем, возросшей концентрации власти в руках Путина и возрождения российского авторитаризма в новой форме. Их выводы только частично объясняют сопровождающую такое перераспределение власти стремительную радикализацию внутреннего дискурса, эскалацию политической риторики и растущую внешнюю агрессивность России. Последние явления часто рассматриваются скорее или даже исключительно как инструменты, декорации или последствия, а не как источники, факторы или катализаторы существенных институциональных, политических и поведенческих изменений.

В данной статье сделана попытка интерпретации антизападного поворота в московском политическом мейнстриме и российской внешней политике, в основе которой лежит анализ реструктурирования идеологического спектра публичного дискурса России при Путине (Umland, 2008a). Изменения международной позиции и действий Москвы объясняются с учетом недавних модификаций в российских политических, интеллектуальных и медийных дебатах и соответствующих сдвигов в устройстве московских истеблишмента и мейнстрима, в том числе в полуавтономном гражданском и «негражданском» обществе (Umland, 2003, 2009a).

Как мы увидим, разработанные на основе послевоенных западных типологий идеологий мыслительные шаблоны лишь частично пригодны для структурного распознавания спектра важнейших публичных политических доктрин в путинской России. С учетом такого разрыва, эта статья является попыткой внести вклад в «герменевтику» недавних изменений российских политических риторики, идей, политики и поведения. Представленная обобщающая и интерпретационная статья основывается на многолетних эмпирических исследованиях постсоветского русского национализма и воспроизводит только малую часть соответствующих наблюдений. По этой причине в сносках ниже приведены сразу несколько моих ранних публикации, в которых изложены факты, данные и цитаты, на основании которых я пришел к представленному здесь толкованию недавнего процесса трансформации российского публичного политического дискурса.

В последние годы приобрела значение новая и необычайно агрессивная — по крайней мере, с западной точки зрения — форма империализма. Этот явный неоимпериализм, который здесь назван «революционным», в 90-х годах еще считался в России маргинальным (Orttung, 1992; Williams & Hanson, 1999). Сегодня же он является политически репрезентативной идеологией, которая имеет своих представителей как в гражданском обществе, так и в высших эшелонах власти. Как будет показано далее, этот революционный империализм возник «справа» по отношению к доминировавшему в постсоветской России реставрационному ирредентизму как опознаваемый и публично акцептируемый отдельный политический лагерь. Представители революционного империализма сегодня постоянно присутствуют в главных СМИ страны, а их идеи находят свое отражение в дебатах политических экспертов и в дискуссиях общественных наук. В процессе и результате консолидации политических позиций, например, ЛДПР Владимира Жириновского, Международного евразийского движения Александра Дугина и подобных организаций, в официально разрешенных телевизионном и интеллектуальном дискурсах в последние несколько лет в России наблюдается неуклонный сдвиг политического центра вправо [5].

Эта реструктуризация идеологического спектра может рассматриваться либо как причина, либо как следствие изменений в персональном составе и политических взглядах высшего руководства России. Амбивалентность этого явления как одновременно направляющего фактора, так и побочного эффекта от антизападного витка путинской политики может представляться ускользающей от определения. Но такая неоднозначность в установлении причинно-следственных связей хорошо известна исследователям, сталкивающимся с методологическими проблемами научного анализа реального мира. Получение удовлетворительных ответов о том, вообще в каком направлении, в каком порядке, в какой комбинации и насколько сильно наблюдаемая корреляция каких-либо двух явлении действительно обозначает предполагаемый причинно-следственный процесс, — общенаучный вызов, возникающий во многих эмпирических исследованиях, будь то общественные, психологические, медицинские или естественные. Эта проблема часто не решается полностью, а иногда даже в принципе не решаема в целом ряде важных научных вопросов (Bailey, 2007: 50).

В любом случае реконфигурация идеологического спектра России остается заметным явлением, сопровождающим и выражающим изменение публично доминирующих российских политических мировоззрений при Путине. Более того, третий Президент России Медведев как относительно либеральный и прозападный лидер во время своих частичных реформ 2008–2012 годов также должен был учитывать в своем самопозиционировании и формировании группы поддержки в центре российского идеологического спектра это смещение координат во все еще существующей в Москве битве политических идей. Революционная разновидность постсоветского империализма пользуется, как будет кратко проиллюстрировано ниже, фантастическими идеями, ярко выраженными утопиями, бредовыми историческими интерпретациями и экстравагантнейшими обществоведческими концепциями. Тем не менее, факт, что это политическое течение за последние несколько лет укрепилось в официальном российском политическом дискурсе и частично даже проникло в такие академические дисциплины, как политология, история и международные отношения, представляет собой впечатляющую составляющую, если не важный фактор (хотя, конечно, и не единственную причину) стремительного ухудшения российско-западных отношений последних лет.

 

Базовая структура идеологических спектров в современной политике Запада и России

Линии политических конфликтов на Западе в послевоенный период хотя и проходят по-разному в разных странах, но, как правило, следуют единому делению идеологических спектров на две или три составные части (таблица 1).

Таблица 1. Упрощенное изображение идеологических спектров в политическом мейнстриме, на историческом материале: Сегодняшний Запад

«Левые»	«Центр»	«Правые»
Социалисты, социал-демократы, зеленые, социал-либералы, лейбористы, демократы и др.	Центристские фракции «умеренных» партии	Правые фракции христианско-демократических партии, Консервативная партия Великобритании (тори), Республиканская партия США и др.

 

С левой стороны идеологического спектра — далее следует упрощенное изложение — находятся, как правило, идеи и доктрины, которые основываются на оптимистическом образе человека и направлены на внутриполитические или международные перемены, понимаемые как «демократизация» (Bobbio, 1994; Backes & Jesse, 2005). К этой части спектра относятся сегодня в западном мире, в зависимости от страны, социалистические, социал-демократические, леволиберальные, зеленые и другие им подобные политические акторы. В Германии, например, это будут СПГ, Союз 90 / Зеленые и левые (которые вышли из тоталитарной СЕПГ ГДР) [6].

Как это ни парадоксально, но сегодняшние США и ранняя постсоветская Россия (таблица 2) были во многих отношениях похожи касательно этой части их партийного спектра. В обеих странах — в остальном принципиально отличающихся — слева от центра находились относительно схоже ориентированные либеральные или леволиберальные демократы: в России — это, например, партия «Яблоко» и так называемый Союз правых [!] сил, а в США — Демократическая партия или, по крайней мере, ее левые фракции. В 1990-е эти два государства воспроизводили тем самым до сих пор считающееся классическим разделение на левых и правых в том виде, в каком оно возникло в период Французской революции 1789 года.

С правой стороны политического спектра, на современном Западе, расположены, как правило, идейные конструкции, которые трактуют природу человека более или менее скептически и поэтому критически настроены или дистанцируются от радикальных процессов социальных и международных изменений. Сомнения в необходимости реформ или революций представители этого политического лагеря основывают на том, что волевые преобразования общественных отношений ставят под угрозу исторически сложившиеся официальные и неофициальные институциональные структуры, которые призваны ограничивать эффекты человеческих страстей (наивность, эгоизм, агрессивность и т.п.) (Eatwell & O’Sullivan, 1989). Для обозначения подобного типа мышления часто используется термин «консерватизм» (Huntington, 1957; Schumann, 1974).

Что касается внешнеполитического мышления, то по отношению к этой части спектра обычно употребляется спорный термин «реализм», под которым подразумевается не столько действительно «реалистический» способ рассмотрения международных конфликтов, сколько мышление исключительно в категориях большей или меньшей власти (международного влияния) государств, как и их временных альянсов и игр с нулевой суммой (Freyberg-Inan, 2004). Правое крыло современных христианско-демократических партий в Европе или республиканцы США, а также связанные с ними аналитические центры могут быть отнесены к этой части идеологического спектра.

К находящемуся в середине идеологического спектра политическому центру на сегодняшнем Западе относятся те политические силы, которые позиционируют себя — по крайней мере, сами — сторонниками баланса реформаторских и консервативных устремлений, а также идеалистических и «реалистических» импульсов. Они выступают за постепенные и умеренные изменения, адаптированные к текущим вызовам.

Изложенная здесь упрощенная схема интерпретации современных идеологических конфликтов игнорирует многие частные явления, типологические нюансы и эмпирические детали. Несмотря на свою простоту, она, тем не менее, представляет собой своего рода аксиому современной политической мысли на Западе. С помощью вышеприведенной схемы можно дать некую элементарную структуру значительной части сегодняшних международных и внутренних конфликтов в западном мире.

Также и в отношении внутри- и внешнеполитических программ общественных сил и элит Российской Федерации 90-х годов это деление политического спектра на две или три категории, как оказалось, имело смысл (таблица 2) (Simonsen, 2001). Первый российский президент Борис Ельцин попытался во время своего пребывания в должности уравновесить реформаторские импульсы прозападных либеральных демократов, с одной стороны, и реакционное сопротивление антизападно ориентированных старых элит, с другой.

Однако уже тогда наблюдался отход от типичной для сегодняшнего Запада типологии политических конфликтных линий. С одной стороны, обозначился парадокс, что с 1991 года «справа» от российского политического «центра» разместились политические силы, включая не в последнюю очередь «коммунистов», которые вышли из российского исторического левого движения. Более того, эти новые и своеобразные российские «правые» нацелены не на консервацию настоящего, а на возврат к прошлому (Urban, 1997; Sakwa, 1998; Vujačić, 2001). Хотя сегодняшняя Коммунистическая партия считается в Российской Федерации «левой», а демократы — «правыми», тем не менее, уже под конец существования СССР стало ясно, что группировки, из которых позже вышла КПРФ и другие «коммунистические» партии, не являются реформистско-эмансипаторскими, а, наоборот, представляют собой своеобразные реакционно-традиционалистские политические силы (Glybowski & Winkel 1991; Moses, 1991).

Существующее отклонение России от политического спектра современных западных государств, заключающееся в том, что постсоветские российские «правые» не стремились сохранить статус-кво, при Ельцине имело еще более далеко идущие политические последствия. Правые, наоборот, выступали за, по крайней мере частичное, восстановление положения дел времен Холодной войны. Не в последнюю очередь это касалось возвращения некоторых утраченных территорий бывшего СССР под прямой контроль Москвы и как можно большее, по крайней мере неофициальное, возрождение царско-советской империи. Поэтому кажется оправданным классифицировать подобные устремления не как «консервативные», а как «реставрационные» (Umland, 1995).

Находящиеся «справа» от политического центра силы постсоветской России еще в конце перестройки при Горбачеве в 1990–1991 годах и при Ельцине с конца 1991 года — в отличие от умеренно правых политических партии на Западе сегодня — хотели осуществить резкий поворот назад. Российские реставрационные правые стремятся не к сохранению недавно созданных и жестко критикуемых новообразованных структур, а к их частичному или полному уничтожению (Hughes, 1993; O’Connor, 2006). Их целью было и остается по сей день как можно большее восстановление российской империи и возобновление конфронтации между Востоком и Западом, то есть возврат к тому состоянию, которое «органически» — по крайней мере, с точки зрения «советских реакционеров» — выработалось за 70 лет до распада СССР и, таким образом, стало составной частью «русской традиции» (Tolz, 1997; Devlin, 1999).

Таблица 2. Упрощенное изображение идеологических спектров в политическом мейнстриме избранных исторических ситуаций: Ельцинская Россия 1991–1999

«Левые»	«Центр»	«Правые»
«Демократическая Россия», «Яблоко», «Демократический выбор России» и др.	Умеренные реформаторы, «болото»	Коммунисты, национал-большевики, монархисты и др. «хранители империи»

 

Кроме того, как при Ельцине, так и сегодня был и есть ряд антисоветски настроенных националистов. Самым известным среди них был нобелевский лауреат Александр Солженицын (1918–2008). Эти националисты хотя и не разделяют с коммунистами и представителями старых элит ностальгию по Советскому Союзу, но также выступают за, как минимум, частичное восстановление Российской империи. Их усилия направлены прежде всего на воссоединение России с другими восточными славянами, то есть с Украиной и Беларусью, а также и с некоторыми нероссийскими регионами, населенными русскими или русскоговорящими меньшинствами, как, например, Северный Казахстан.

Биографии антикоммунистических представителей реставрационного имперского мышления принципиально отличаются от прошлого «советских реакционеров». Тем не менее, в процессе формирования постсоветского общественного дискурса образовался де-факто политический альянс частей этих двух в остальном критически настроенных по отношению друг к другу направлений российского империализма. Яркой иллюстрацией неформального союза националистически настроенных диссидентов со старыми элитами Советского Союза стали тщательно документированные российским государственным телевидением встречи Владимира Путина с Александром Солженицыным.

Таким образом, уже при Ельцине реставрационный империализм образовал весомую часть политически значимого российского идеологического спектра. Призыв к пересмотру границ России, а также к, по меньшей мере, частичному восстановлению империи уже в первом десятилетии существования молодой российской демократии звучал часто — например, из уст Юрия Лужкова. Он ослаблял устойчивость демократии и препятствовал появлению аутентичного постсоветского, постимперского и территориально удовлетворенного консерватизма [7].

Такое отличие в правой части политического спектра между Россией непосредственно после распада СССР и современным Западом было зафиксировано политическими наблюдателями как в России, так и за ее пределами. Западная проницательность в этом вопросе не удивляет еще и потому, что и в постимперских идеологических спектрах западных колониальных держав после распада соответствующих мировых империй (например, в Германии, Великобритании, Франции и др.) наблюдались аналогичные, идеологически скорее реставрационно, нежели консервативно ориентированные группы, которые затем постепенно вытеснялись из политического мейнстрима этих стран (Greiffenhagen, 1986).

Но идеологический спектр постельцинской России отличается от спектров многих постимперских послевоенных западных государств не только тем, что ирредентистские рассуждения о территории бывшей царско-советской империи стали полноправной частью российского политического мейнстримного дискурса. Есть еще более разительное отличие между современными западным и российским политическими дискурсами. Оно состоит в том, что в российском истеблишменте за последние 15 лет все бóльшим влиянием пользуются политики и интеллектуалы, чьи неоимперские идеи имеют реваншистское происхождение, но чьи устремления не могут быть классифицированы как реставрационные — они революционны (Tsygankov, 1997).

Таблица 3. Упрощенное изображение идеологических спектров в политическом мейнстриме избранных исторических ситуаций: Путинская Россия с 2000 года

Маргинализо-ванные «левые»	Бывший «Центр»	«Правые» (реставраторы)	«Крайне правые» (революционеры)
«Яблоко», Союз правых [sic!] сил, социал-демократы, «ПАРНАС»	Умеренные фракции в правительстве и «Единой России», сегодняшний центр российского политического спектра	Коммунисты, империалисты в государственном аппарате и «Единой России»	ЛДПР, Международное евразийское движение и др.

 

Политическая карьера и экспансионистские планы Владимира Жириновского

Вероятно, самым известным представителем революционной разновидности постсоветского неоимпериализма является Владимир Жириновский — лидер так называемой Либерально-демократической партии (ЛДПР) (Eichwede, 1994; Conradi, 1995; Oschlies, 1995). Партия Жириновского (ЛДП) была основана в 1990 году изначально как «политтехнологический» проект старого режима (Wilson, 2007). Задачей ЛДПР, как и ряда других псевдопартий с такими же сбивающими с толку названиями, появившихся в начале 1990-х, очевидно было содействие внутренней дезорганизации, политическим разногласиям и публичной диффамации подлинного либерально-демократического движения. Более широкой целью был подрыв формирующегося плюралистического дискурса в распавшемся Советском Союзе. Хотя «проект Жириновский» в свое время не добился поставленной цели, молодой политик продемонстрировал в 1990–1991 годах бóльший политический талант и организаторские способности, чем его различные, по-видимому, также получавшие поддержку от КГБ конкуренты в псевдодемократическом минипартийном ландшафте, созданном старым режимом, такие как Валерий Скурлатов из т.н. Российского народного фронта или Владимир Воронин из т.н. Союза демократических сил им. Сахарова (Umland, 1997a).

В последующем произошла своеобразная метаморфоза политического профиля ЛДПР и ее перевоплощение в клуб ностальгирующих по российской империи антикоммунистов. Однако Жириновский перерос замысел своих крестных отцов еще и в том отношении, что он не только постепенно преобразовал поначалу якобы либеральную политическую программу своей партии в выражено неоимперскую. Он также сумел адаптировать становящуюся все более ультранационалистической доктрину ЛДПР к области своих собственных профессиональных знаний и политических убеждений. В 1992–1995 годах Жириновский разработал в официальных органах ЛДПР, а также в других книжных и газетных публикациях специфическое собственное видение мировой политики, суть которого напрямую была связана с его личной биографией и профессиональной квалификацией (Umland, 1994a).

Жириновский вырос в Казахстане, окончил школу, находившуюся под патронатом КГБ, в Алма-Ате (Алматы) и затем изучал в Институте восточных языков при МГУ тюркологию. В качестве студента он даже прошел практику в Турции. Тот факт, что Жириновский проходил студенческую стажировку в стране — члене НАТО, уже тогда наводил на мысль о его возможном сотрудничестве с КГБ. Во время своей последующей военной службы в Грузии он был назначен в отдел, который занимался политическим анализом радиопередач из Турции.

Под конец Второй российской республики [8], т.е. политического режима, существовавшего в 1991–1993 годах, дипломированный тюрколог и уже ставший известным политик разработал свое уникальное видение глобальной политики. Жириновский впервые официально представил свою революционную программу российских внешних отношений в последних номерах первого печатного органа ЛДПР — нерегулярно выходящей газеты «Либерал», а также в беседе со мной в августе 1993 года, в своей бывшей московской партийной штаб-квартире в Рыбниковом переулке (Umland, 1994a, 1994b). Наконец, он в своем основополагающем автобиографическом опусе «Последний бросок на Юг», опубликованном в сентябре 1993 года, подробно изложил весь свой безумный план (Umland, 2008b).

Основной установкой новой имперской доктрины Жириновского стала идея-фикс о том, что т.н. «южане» якобы виновны в большинстве исторических неудачах и актуальных нуждах России и представляют будущую угрозу для русских. Под «южанами» Жириновский подразумевает проживающих к югу от России — по его словам — «варваров» и представителей «захватнических» народностей Передней и Центральной Азии, в том числе Кавказа (Жириновский, 1993а: 4). Лидер ЛДП обрисовал в своих ранних политических текстах сценарий будущего уничтожения России в результате подрывной деятельности «южан». Чтобы предотвратить опасность, которую представляют «южане» для стабильности России, русские не должны уходить в изоляцию, а, наоборот, расширять границы своего государства на юг.

В речах и публикациях того времени Жириновский неоднократно и прямо заявлял, что не только бывшие советские республики Центральной Азии и Южного Кавказа, но и Афганистан, Иран и Турция должны стать частью Российского государства. В одном месте он написал, например, что в этих странах должны быть введены «русская армия» и «русский рубль» (Жириновский, 1993а: 4). То, что это несомненно повлечет за собой человеческие жертвы, Жириновский признавал открыто и с одобрением. По его мнению, с «миром ничего не случится, если даже вся турецкая нация погибнет» (Жириновский, 1993b: 130). Военные действия по осуществлению российского «Последнего броска на Юг», так называлась его нашумевшая книга 1993 года, в свою очередь приведут к «возрождению» российской армии, «очищению» всего русского народа, а также созданию «новой», «счастливой» России.

Кроме того, весь мир извлечет пользу от «успокоения» «южан» Россией (слова «успокоить» или «успокоение» встречаются в его книге не менее 19 раз). Посредством реализации российского «последнего броска на юг» будет инициирована реорганизация международной системы в целом. Обозначенная Жириновским как «юг» часть Азии попадет, таким образом, в сферу влияния России, в то время как сферой влияния Европы станет Африка; Соединенным Штатам достанется Южная Америка, а Японии — Восточная Азия. Наряду с этим лидер ЛДПР видит в перспективе «общеевропейское государство», «в котором будут существовать сильные государства: Россия, Германия, Франция [и] Италия. Они легли бы в основу этого [общеевропейского] государства» (Жириновский, 1993a: 5). Это стало бы последним переделом мира. Только тогда, когда «русский солдат будет мыть сапоги в Индийском океане», Россия, по словам Жириновского, выполнит свою историческую миссию и спасет себя и весь мир от «войн, которые всегда исходили с Юга» (Жириновский, 1993b: 76).

Интересна в «феномене Жириновского» не его экстравагантная программа как таковая. Примечательно, скорее, что в декабре 1993 года, т.е. всего через три месяца после публичной презентации его плана «Последнего броска на Юг» в одноименной автобиографической и программной книге в сентябре 1993 года (Жириновский, 1993b: 76), партия Жириновского ЛДПР показала оглушительный успех на первых российских постсоветских парламентских выборах на многопартийной основе, выиграв с результатом в 22,92% голосов с большим отрывом от других партий депутатские мандаты по пропорциональной партийной системе (Morrison, 1994). В последующие два года ЛДПР имела одну из сильнейших фракций в пятом созыве Государственной Думы.

В этой связи как среди некоторых политических наблюдателей (Klepikova & Solovyov, 1995: VII), так и политических конкурентов ЛДПР появилась мысль о том, что впечатляющий успех партии на выборах в 1993 году, а также открытая пропаганда Жириновским военных операций на «юге» стали неким фактором или даже необходимой предпосылкой (хотя, конечно, и не достаточным условием) для развязывания Первой чеченской войны в декабре 1994 года [9]. Самым важным последствием для развития его партии оказалось то, что, хотя триумф на выборах декабря 1993 года и был самым крупным успехом в ее истории, ЛДПР и на последующих выборах в Государственную Думу регулярно преодолевала пяти- или семипроцентный барьер для вхождения в нижнюю палату Федерального Собрания. Партия Жириновского, таким образом, является на данный момент самой старой постсоветской политически значимой силой, поскольку основанную в 1993 году КПРФ нельзя классифицировать как однозначно «постсоветскую» партию (Ishiyama, 1996; Urban & Solovei, 1997; Timmermann, 1997; Davidheiser, 1998; Flikke, 1999; March, 2001).

С точки зрения новейшей истории самым интересным аспектом «феномена Жириновского» представляется не столько очевидная абсурдность его политической программы, сколько тот факт, что он и после ее опубликования сумел подняться со своей партией на российский политический Олимп и остаться там по сей день. В постсоветской России был и есть целый ряд более или менее незаурядных политических деятелей и публицистов с аналогично параноидальным видением российского прошлого и будущего. Тем не менее, лишь немногим конкурентам Жириновского на правом фланге, среди которых, например, ультранационалистический юрист и многолетний член парламента Сергей Бабурин, удалось так же высоко и надолго взлететь на политическом небосклоне, как лидеру ЛДПР. Никакой другой парламентарий России аналогичной идеологической направленности не занимал важные политические посты столь же длительный период, как Жириновский. Глава ЛДПР первоначально в течение некоторого времени был лидером фракции своей партии в Государственной Думе, а потом несколько лет выполнял функцию заместителя Председателя Государственной Думы, на одной из наиболее высоких политических должностей Российской Федерации. Сегодня этот пост занимает сын Жириновского Игорь Лебедев.

Внешнеполитические идеи Жириновского, по крайней мере его «Последний бросок на Юг», находятся далеко за пределами идеологического центра российской политики. Тем не менее, он и члены его фракции в Госдуме стали неотъемлемой частью политического истеблишмента путинской России. Солидный — в российском постсоветском контексте — возраст ЛДПР и постоянное освещение ее деятельности в СМИ привели к тому, что партия стала неожиданно стабильным политическим явлением постсоветского политического ландшафта. Парламентарии ЛДПР делали политические карьеры как при Ельцине, так и при Путине. Так, например, в 2007 году на депутата от ЛДПР, давнего поверенного Путина и бывшего местного политика Санкт-Петербурга Владимира Чурова была возложена значительная для неоавторитарного режима России государственная должность: Чуров был назначен председателем Центральной избирательной комиссии Российской Федерации.

Особо стоит выделить, что лидеру ЛДПР удалось остаться на поверхности российской федеральной политики при переходе власти от ельцинского к путинскому клану и в условиях возникновения новой «ведомой» (подконтрольной) партийной системы при Путине в 1999–2003 годах. Электоральное соревнование при Ельцине еще имело отдельные признаки справедливости и плюрализма, а режим был гибридным или полу-/протодемократическим. При Путине же российский политический режим постоянно становится криптоавторитарным или псевдодемократическим. Несмотря на эту глубокую трансформацию российской фактической партийной и электоральной системы, Жириновский успешно адаптировал свою партию к новым политическим реалиям при втором и третьем президентах РФ.

Возможно, благодаря своему прошлому в КГБ, ультранационалист смог найти компромисс с «политтехнологами» Кремля, затвердить свою репутацию представителя правого крыла неформальной коалиции пропутинских фракций в Государственной Думе и закрепить свои позиции в политическом истеблишменте России. В 2006 году Жириновский был награжден орденом «За заслуги перед Отечеством» четвертой степени — официальное признание, которое было бы немыслимо при президенте Ельцине. По-видимому, политтехнологи Кремля намеренно оставили ЛДПР в «рабочем состоянии» в составе Госдумы. Учитывая эти и другие факторы, Жириновского можно отнести к крайне правому крылу контролируемого и манипулируемого Кремлем псевдоконкурентного политического квазисоревнования. Но одновременно сегодня нужно также рассматривать ЛДПР в качестве полноправной и важной составляющей партийно-идеологического спектра и общего публичного дискурса РФ.

 

Александр Дугин и «неоевразийское» движение

Аналогичные аргументы можно привести и относительно другого, лишь недавно ставшим знаменитым политического деятеля России — Александра Дугина, основателя и председателя пресловутого Международного евразийского движения (МЕД) (Luks, 2002, 2004; Laruelle 2006, 2012; Höllwerth, 2007). Дугинский неоимпериализм, правда, во многом отличается от видения мировой политики Жириновским. Тем не менее, экспансионистскую программу лидера МЕД также можно охарактеризовать как «революционную». И это несмотря на то что феномены Дугина и Жириновского в других отношениях принципиально отличаются.

Во-первых, Дугин, в отличие от Жириновского, не является партийным политиком, а действует на метаполитическом уровне (Umland, 2006a). Он пытается оказать влияние на элиты России с помощью различных публикаций, активного присутствия в соцсетях, частых выступлений в СМИ и на разных конференциях (Ivanov, 2007). Во-вторых, Дугин отличается от Жириновского и тем, что он зациклен не на «юге», а на «Западе». Дугин считает США в значительно бóльшей степени, чем Жириновский, историческим, а также настоящим и будущим главным врагом России и основывает эту точку зрения на подробной теории заговора, с помощью которой он переосмысляет всю историю человечества.

Предводитель российских так называемых «неоевразийцев» в сотнях электронных и печатных изданий живописует картину берущего свои истоки в стародавние времена конфликта между атлантическими морскими державами, т.н. «талассократиями», которыми в данный момент руководит США, и евразийскими традиционалистскими континентальными силами, т.н. «теллурократиями», во главе которых сейчас стоит Россия. Цивилизационный, политический и военный конфликт «евразийцев» с морскими державами в настоящий момент близится к Endkampf — «последнему бою». (Дугин иногда использует этот имеющий печально известную историю немецкий термин без перевода на русский язык.) Россия, по словам Дугина, должна провести для своего возрождения антилиберальную «консервативную революцию», искоренение западного влияния в своей общественной жизни, а в своих международных отношениях настоять на создании мощной евразийской сверхимперии, состоящей из нескольких подимперий под руководством России.

Конкретные имперские планы Дугина иногда значительно отличаются в зависимости от переиздания его книг, момента его выступления или направленности его статьи. Ясно только то, что Россия сможет существовать долгосрочно только как империя или сверхимперия и погибнет, если останется обычным национальным государством в его нынешних границах и с его нынешней сферой влияния. В идеале, должна возникнуть некая великая империя от Дублина до Владивостока со столицей в Москве, или, по крайней мере, образоваться ось Париж – Берлин – Москва – Тегеран – Токио (или Пекин) — стран, которые совместно будут противостоять экспансии англо-американской морской цивилизации. Этим своим политическим видением Дугин еще больше, чем Жириновский, выходит за рамки реставрационного экспансионизма «советских реакционеров». Он тем самым в еще большей мере может быть классифицирован как революционной империалист (Shekhovtsov, 2008).

Сам себя Дугин называет «неоевразийцем» и претендует на то, что он продолжает традиции классических евразийцев русской эмиграции в Европе межвоенного периода (Wiederkehr, 2004; Laruelle, 2012). Однако его интеллектуальная биография отмечена одним решающим фактором — изначальным влиянием ряда нерусских, в основном западных авторов. Это в первую очередь касается евро-американского интегрального традиционализма XX века (Sedgwick, 2004; Laruelle 2006; Shekhovtsov & Umland, 2009a), немецкого национал-большевизма, младоконсерватизма и левого нацизма 20-х годов (Luks, 2000). Чуть позднее на Дугина начали оказывать влияние сегодняшние, в основном франкоязычные, «новые правые» (Laruelle, 2006; Shekhovtsov, 2009), сформировавшиеся в виде консолидированного интеллектуального движения в конце 1960-х как реакция на студенческую революцию 1968 года и на основе прежде всего идей немецкой «консервативной революции» межвоенного периода (Griffin, 2000a, 2000b; Spektorowski, 2003; Bar-On, 2007).

В 1990-е годы, когда он был еще относительно маргинальной фигурой в политической жизни Москвы (Mathyl, 1998), Дугин зашел так далеко, что открыто рассматривал свою идеологию в традициях международного фашизма, восхвалял некоторые аспекты нацизма и представлял Третий рейх как одну из наиболее важных манифестаций предпочитаемого им «третьего пути» (Umland, 2007). В одной из своих ранних работ он назвал изначально главного организатора Холокоста обергруппенфюрера СС Рейнхарда Гейдриха «убежденным евразийцем». Под псевдонимом «Александр Штернберг» Дугин опубликовал в 1994 году стихотворение, в котором он воспевает воскресение рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера (Штернберг, 2001) [10]. В другой своей интернет-публикации Дугин приветствовал подъем «фашистского фашизма» в России (Дугин, 2006).

Несмотря на эти и другие нарушения политической корректности России, в конце 1990-х Дугин начал свой — как выяснилось впоследствии — устойчивый взлет в политическом истеблишменте Москвы (Mathyl, 2002; Laruelle 2006, 2012). В 1998 году он стал советником тогдашнего председателя Госдумы и депутата от КПРФ Геннадия Селезнева. Позже Дугин сумел привлечь на временной или постоянной основе ряд других видных политических и общественных деятелей в свое основанное в 2001 году Евразийское движение и, видимо, убедить их в евразийской истинности своих экстравагантных идейных конструкций. Временными членами т.н. Высшего совета его движения были, например, бывший министр культуры РФ Александр Соколов и заместитель Председателя Совета Федерации ФС РФ Александр Торшин. Дугин также завязал тесные знакомства в медийном ландшафте и в президентской администрации, например, с популярным телекомментатором и предположительно «любимым журналистом Путина» Михаилом Леонтьевым, с близким Путину высоким правительственным чиновником и бывшим офицером КГБ Виктором Черкесовым (Лимонов, 2006).

Особенно тесной кажется связь Дугина с бывшим начальником идеологического управления исполнительного комитета (политического департамента) путинской партии «Единая Россия», а сегодня заместителем заведующего одного из отделов Администрации Президента России Иваном Демидовым (Umland, 2008a). Лишь за несколько месяцев до занятия офиса главного идеолога партии власти Демидов в онлайн-интервью от 2007 года для дугинского сайта Evrazia.org назвал себя — со ссылкой на идеологию Дугина — «убежденным евразийцем». По иронии, Демидов тем самым употребил ту же формулировку, которую Дугин, как упоминалось выше, использовал за 15 лет до этого в отношении заместителя рейхсфюрера СС Гейдриха (Umland, 2009d).

С одной стороны, с момента своего вхождения в политический истеблишмент Москвы с конца 90-х годов Дугин явно избегает однозначных профашистских высказываний, подобных упомянутым выше. Сегодня он позиционирует себя парадоксальным образом даже как «антифашист» и не чурается клеймить своих политических оппонентов как «фашистов» или «нацистов». Однако еще в 2006 году Дугин в одном своем хотя и казуистически сформулированном, но однозначном заявлении признался в своей близости к раннему немецкому фашизму. Он открыто заявил, что является приверженцем идей немецких братьев Штрассеров, причем в этом интервью Дугин представил Штрассеров как противников Адольфа Гитлера. Однако Дугин «забыл» упомянуть, что Отто и Грегор Штрассеры в свое время сами были ведущими нацистами и в конце 20-х сыграли важную роль в превращении НСДАП в партию масс. Позднее братья Штрассеры действительно стали оппонентами Гитлера — однако в рамках нацистского движения (Umland, 2009d).

Таким образом, Дугин и после своего вхождения в политический истеблишмент России открыто подтвердил свою близость к классическому фашизму межвоенного периода. Он также нигде не отрицал и не отзывал свои явно профашистские заявления времен 90-х, когда он еще был маргинальным и несколько более свободным в выражениях. Тем не менее, он стал и остается уважаемым политическим комментатором контролируемых Кремлем СМИ. Например, он выступал в качестве «эксперта» на веб-сайте Kreml.org, а летом 2008 года был назначен одним из самых престижных университетов России — Московским государственным университетом — на должность профессора и руководителя так называемого Центра консервативных исследований факультета социологии МГУ имени М.В. Ломоносова (Umland, 2009e).

Правда, рассматривать Дугина как главного идеолога Путина или полноценного репрезентанта современной внешнеполитической доктрины России, как это иногда делается в западной прессе, был бы неоправданно. Тем не менее, крайний антиамериканизм и революционный неоимпериализм Дугина сегодня представляют собой — как и феномен Жириновского — неотъемлемую часть общего национального публичного дискурса постсоветских элит. Доктрины Дугина, Жириновского и похожих публицистов находятся хотя и на краю идеологического спектра, но все еще в рамках основных течений российской политики (Umland, 2008a).

Было бы, как упомянуто, преувеличением утверждать о прямом влиянии Жириновского или Дугина на сегодняшнюю внешнюю политику России, как это сделал в отношении «неоевразийцев» российский корреспондент Financial Times Чарльз Кловер уже в 1999 году (Clover, 1999). С другой стороны, нельзя отрицать, что оба этих политика-идеолога, как и ряд других, не менее радикальных политических деятелей и теоретиков при Путине, принимают участие в формировании общего российского идейного спектра и внешнеполитического мышления в значительно большей степени, чем до начала правления Путина (Shenfield, 2001). Хотя в 90-е годы Жириновский, Дугин и Ко тоже присутствовали в СМИ и политическом дискурсе, они тогда еще были политически изолированы и стигматизированы. При Путине же они стали частыми, равноправными и иногда даже уважаемыми участниками злободневных политических дискуссий на центральных телеканалах страны, а также более или менее высокочтимыми участники политических дебатов на конференциях и семинарах и авторами статей для периодических изданий федерального, а отчасти и международного значения [11].

 

Заключения и выводы

Российский реставрационно-ирредентистский неоимпериализм, который в 90-е годы еще находился на крайне правой обочине идеологического спектра, сейчас является составной частью внешнеполитического мейнстрима России. Соответствующий сдвиг всей российской политики «вправо» и последующая радикализация российского политического центра вызваны не в последнюю очередь тем, что «справа» от сегодняшнего центристского ирредентистско-реставрационного течения в российском идеологическом спектре утвердилась другая реваншистская идейная школа.

Второй имперско-ультранационалистический лагерь отличается от первого своей явной революционностью. Он, конечно, уже существовал в 1990-х, но тогда еще был маргинальным и стигматизированным. Революционный империализм стал политически и публицистически значимым только после прихода Владимира Путина и сегодня представлен такими политическими фигурами, как Жириновский и Дугин. Революционные империалисты в условиях политической системы 1990-х были уже заметными игроками, но тогда еще представляли собой скорее изгоев российской элиты и скандалистов публичного дискурса. В новом же веке они стали интегрированными игроками в «системе Путина», респектабельным лагерем партийного спектра, стабильной частью идейного ландшафта России и регулярными участниками теледебатов на российских государственных и полугосударственных каналах.

Эта новая разновидность политически значимого российского правого радикализма стремится не к восстановлению царской и/или советской империи и не к простому возобновлению Холодной войны с Западом. Вместо этого революционные империалисты вроде Жириновского и Дугина мечтают о совершенно новом Российском государстве в новых границах и о полном переделе мирового порядка. Де-факто они являются проповедниками Третьей мировой войны России с «югом» (Жириновский) или Западом (Дугин). Хотя в политике МИДа России еще не обнаружены открыто революционно-империалистические элементы, весь российский политический дискурс, в том числе и внутриправительственный, находится — относительно определения целей и методов внешней политики России — уже под опосредованным влиянием сверхрадикальных политических прокламаций Жириновского, Дугина и подобных им идеологов (Umland, 2006a; Laruelle 2009).

Это изменение и является одной из причин растущей агрессивности высказываний не только Путина, но и таких ранее либерально выступавших политиков, как Дмитрий Медведев. Когда Медведев еще до своего пребывания в должности президента в 2008–2012 годах занимал относительно низкие позиции в российской «вертикали власти» и находился под непосредственным патронажем второго президента, он был достаточно независимым, чтобы неоднократно и публично объявлять о своей приверженности т.н. европейским ценностям (Umland, 2008c). Но с момента вступления в должность Президента РФ в 2008 году Медведев был вынужден в той или иной мере соответствовать политическим запросам всех лагерей политически значимого идеологического спектра путинской России. Тем самым ему приходилось, в попытке упрочить свое положение в федеральной структуре власти, иметь дело не только с реставрационно-имперскими тенденциями в государственном аппарате и гражданском обществе. Медведев и его сподвижники в российской элите должны были также учитывать еще более экстремистские требования революционных реваншистов, таких как Жириновский и Дугин.

Видимо, причинно-следственная связь здесь двусторонняя. Путин и его помощники в последние годы сделали все более радикальный антиамериканизм своей придворной идеологией. Тем самым бывший офицер КГБ предоставил таким демагогам, как Дугин, новое политическое пространство. В результате существенно преобразованной при Путине информационной политики в сегодняшней России представление, что не наследие советского прошлого, а Запад, а в особенности США, несет ответственность за целый ряд, если не большинство, с точки зрения России, негативных политических эффектов последних лет, является едва ли не непререкаемым трюизмом.

На этом фоне далеко идущие вызовы Жириновского, Дугина и им подобных западному миру, их предложение по созданию совершенно новых великих империй, т.е. их революционный империализм, могут представляться в определенной степени более последовательным ответами на предполагаемую американскую угрозу, нежели обычные ирредентистские чаяния «советских реакционеров» (Umland, 2008c). Заявления Путина и Медведева отражают революционные имперские планы крайне правых, конечно, не прямым образом. Но идеологическое самопозиционирование второго и третьего президентов РФ частично является и результатом постоянного присутствия революционного экспансионизма в СМИ и на форумах различных (политических, публицистических и научных) дискуссий (Umland, 2008e).

Итак, в какой-то момент относительно либерально настроенный третий Президент России Медведев в 2008–2012 годах был вынужден сформировать в противовес критике крайне правого крыла имперского ультранационализма излишне широкий политический альянс, включающий и реставрационных империалистов. На фоне безумных, но широко освещаемых требований Жириновского, Дугина и им подобных, Медведев должен был сблизиться с реставрационными империалистами, чтобы обеспечить консолидацию своих позиций в качестве формально главного политического деятеля России. Логика скрытой, но все еще существующей российской политической конкуренции привела его с учетом проиллюстрированного выше «передела» российского политического спектра в ряды «советских реакционеров». Если бы Медведев настаивал на осуществлении своей изначально прозападной политической программы, содержащей идею по сближению как с ЕС, так и с США, против него мобилизовалась бы коалиция силовиков, политических циников, «советских реакционеров» и крайне правых, которая могла бы спровоцировать его политическую маргинализацию или даже лишение власти уже в начале его президентства в 2008 году.

В качестве прогноза таким образом можно отметить, что если усиливающиеся российский правый экстремизм и революционный империализм не будут обузданы, маргинализированы и/или стигматизированы как неприемлемые фашистские явления и не вытеснены из средств массовой информации и мейнстримовых форумов, то следует ожидать продолжение ухудшения отношений между Россией и Западом. Сравнительно прозападные политические деятели и группировки в государственном руководстве, интеллектуальной элите и партийном ландшафте России существуют и будут существовать. И западники, возможно, рано или поздно опять будут участвовать в формировании центристской формальной или неформальной правящей коалиций РФ. Однако в контексте сложившегося сегодня политического истеблишмента, который включает революционных реваншистов в качестве легитимных участников публичного дискурса, вхождение западников во власть может оказаться проблематичным, скомпрометированным или просто невозможным. При условии ощутимого присутствия таких неофашистов, как Жириновский и Дугин, в массмедийных дебатах и в высокой политике России, идеологический центр сегодняшней России будет и далее располагаться вокруг целей, по крайней мере, частичного восстановления Российской империи (Umland, 2009e). Пока общая идеологическая гравитация политики и публичный дискурс России и далее будут находиться под значительным влиянием фантастических идей революционных империалистов, перспективы нормализации отношений Москвы как с бывшими советскими республиками, так и с Западом представляются туманными.

 

Примечания

1. Пример этого подхода: Maresch, 2009a, 2009b.

2. См. к идее особого пути, напр.: Luks, 2009.

3. Об этой концепции см., напр.: Казанцев, 2007; Schulze, 2007; Casula & Perovic, 2009.

4. Напр.: Ehlers, 2009.

5. Исключительно важная недавняя монография Антона Шеховцова о кремлевских связях с радикальными правыми на Западе здесь еще не учтена. См.: Shekhovtsov, 2017.

6. Правда, пост- или неокоммунистические партии бывшего советского блока представляют собой, как будет ниже коротко изложено в отношение КПРФ, более сложный феномен. См., напр.: Olsen, 2002.

7. Большую часть научной литературы касательно этих развитий я перечислил в данных рецензионных статьях: Umland, 1997a, 1998; Умланд, 2009a; Umland, 2017.

8. Под «Первой российской республикой» же подразумевается относительно плюралистский период Временного правительства и двоевластия с марта по октябрь 1917 года.

9. Григорий Явлинский в телепередаче «Итоги» на канале «НТВ» (Независимое телевидение). 18 декабря 1995 г.

10. Стихотворение было позднее еще раз опубликовано на дугинском веб-сайте Arcto.ru.

11. См., напр., статью Дугина в журнале Russia in Global Affairs: Dugin, 2006. В состав объявленной тогда на веб-сайте редакционной коллегии этого журнала входили, наряду с именитыми россиянами, также известные представители западной общественности, как, например, Мартти Ахтисаари, Грэхэм Эллисон, Гельмут Коль, Карл Бильдт, Карл Кайзер или Хорст Тельчик. См.: http://eng.globalaffairs.ru/about/#board

 

Библиография

Backes U., Jesse E. 2005. Die Rechts-Links-Unterscheidung. Betrachtungen zu ihrer Geschichte, Logik, Leistungsfähigkeit und Problematik. Eidem. Vergleichende Extremismusforschung. Baden-Baden: Nomos. S. 99–120.

Bailey K. 2007. Methods of Social Research. N.Y.: Free Press.

Bar-On T. 2007. Where Have All the Fascists Gone? Aldershot: Ashgate.

Bobbio N. 1994. Rechts und Links. Gründe und Bedeutungen einer politischen Unterscheidung. Berlin: Wagenbach.

P. Casula, J. Perovic (eds.). 2009. Identities and Politics during the Putin Presidency. The Discursive Foundations of Russia’s. Stuttgart: ibidem-Verlag.

Clover Ch. 1999. Dreams of the Eurasian Heartland. The Re-emergence of Geopolitics // Foreign Affairs. Vol. 78. No. 2. P. 9–13.

Conradi P. 1995. Schirinowski und der neue russische Nationalismus. Düsseldorf: ECON.

Davidheiser E. 1998. The CPRF. Towards Social Democracy or National Socialism? // M. Wyman, St. White, S. Oates (eds.). Elections and Voters in Post-Communist Russia. Cheltenham: Edward Elgar. P. 240–271.

Devlin J. 1999. Slavophiles and Commissars. Enemies of Democracy in Modern Russia. Basingstoke: Macmillan.

Dugin A. 2006. Fascism — borderless and red // R. Griffin, W. Loh, A. Umland (eds.). Fascism Past and Present, West and East. An International Debate on Concepts and Cases in the Comparative Study of the Extreme Right. Stuttgart: ibidem-Verlag. P. 505–510.

Dugin A. 2006. Kondopoga. A Warning Bell // Russia in Global Affairs. No. 4. URL: http://eng.globalaffairs.ru/engsmi/1061.html

Eatwell R., O’Sullivan N. 1989. The Nature of the Right. American and European Politics and Political Thought since 1789. L.: Pinter.

Ehlers K. 2008. Putin — ein Fehler? // Eurasisches Magazin. Nr. 11. URL: http://www.eurasischesmagazin.de/artikel/?artikelID=20081107

Ehlers K. 2009. Worüber lohnt es zu diskutieren? // Eurasisches Magazin. Nr. 1. URL: http://www.eurasischesmagazin.de/artikel/?artikelID=20090108

W. Eichwede (ed.). 1994. Der Schirinowski-Effekt. Wohin treibt Rußland? Reinbek: Rowohlt.

Fish St. M. 2005. Democracy Derailed in Russia. The Failure of Open Politics. N.Y.: Cambridge University Press.

Flikke G. 1999. Patriotic Left-Centrism. The Zigzags of the Communist Party of the Russian Federation // Europe-Asia Studies. Vol. 51. No. 2. P. 275–298.

Freyberg-Inan A. 2004. What Moves Man. The Realist Theory of International Relations and Its Judgement of Human Nature. Albany: SUNY Press.

Glybowski J., Winkel J. 1991. Rückwärts marsch! Zum Konservatismusphänomen in der UdSSR // Osteuropa. Bd. 41. Nr. 8. S. 791–801.

Greiffenhagen M. 1986. Das Dilemma des Konservatismus in Deutschland. Frankfurt: Suhrkamp.

Griffin R. 2000a. Between Metapolitics and Apoliteia. The Nouvelle Droite’s Strategy for Conserving the Fascist Vision in the „Interregnum“ // Modern and Contemporary France. Vol. 8. No. 1. P. 35–53.

Griffin R. 2000b. Plus ça change! The Fascist Pedigree of the Nouvelle Droite // E. Arnold (ed.). The Development of the Radical Right in France, 1890–1995. L.: Routledge. P. 217–252.

Höllwerth A. 2007. Das sakrale eurasische Imperium des Aleksandr Dugin. Eine Diskursanalyse zum postsowjetischen russischen Rechtsextremismus. Stuttgart: ibidem-Verlag.

Hughes M. 1993. The Never-Ending Story. Russian Nationalism, National Communism and Opposition to Reform in the USSR and Russia // The Journal of Communist Studies. Vol. 9. No. 9. P. 41–61.

Huntington S.P. 1957. Conservatism as Ideology // American Political Science Review. Vol. 51. No. 2. P. 454–473.

Ishiyama J.T. 1996. Red Phoenix? The Communist Party of Post-Soviet Russian Politics // Party Politics. No. 2. P. 147–175.

Ivanov V. 2007. Alexander Dugin und die rechtsextremen Netzwerke. Fakten und Hypothesen zu den internationalen Verflechtungen der russischen Neuen Rechten. Stuttgart: ibidem-Verlag.

Kantor V. 2006. Willkür oder Freiheit? Beiträge zur russischen Geschichtsphilosophie. Stuttgart: ibidem-Verlag.

Kazantsev / Казанцев А. 2007. «Суверенная демократия». Структура и социально-политические функции концепции // Форум новейшей восточноевропейской истории и культуры. Т. 4. № 1. URL: http://www1.ku-eichstaett.de/ZIMOS/forumruss.html

Klepikova E., Solovyov V. 1995. Zhirinovsky. The Paradoxes of Russian Fascism. Harmonsworth: Viking/Penguin.

Laruelle M. 2006. Aleksandr Dugin. A Russian Version of the European Radical Right? // Kennan Institute Occasional Papers. No. 294. URL: http://www.wilsoncenter.org/news/docs/OP294.pdf

Laruelle M. 2009. In the Name of the Nation. Nationalism and Politics in Contemporary Russia. Basingstoke: Palgrave Macmillan.

Laruelle M. 2012. Russian Eurasianism. An Ideology of Empire. Baltimore: Johns Hopkins University Press.

Limonov / Лимонов Э. 2006. Как надо понимать // Лимонка. № 306. URL: http://limonka.nbp-info.ru/306_article_1159259357.html

Luks L. 2000. Der „Dritte Weg“ der „neo-eurasischen“ Zeitschrift „Ėlementy“ — zurück ins Dritte Reich? // Studies in East European Thought. Vol. 52. No.1-2. P. 49–71.

Luks L. 2002. Zum „geopolitischen“ Programm Aleksandr Dugins und der Zeitschrift Ėlementy — eine manichäische Versuchung? // Forum für osteuropäische Ideen- und Zeitgeschichte. Bd. 6. Nr. 1. S. 43–58.

Luks L. 2004. Eurasien aus neototalitärer Sicht. Zur Renaissance einer Ideologie im heutigen Rußland // Totalitarismus und Demokratie. Bd. 1. Nr. 1. S. 63–76.

Luks L. 2005. Freiheit oder imperiale Größe? Essays zu einem russischen Dilemma. Stuttgart: ibidem-Verlag.

Luks L. 2009. Der russische „Sonderweg“? Aufsätze zur neuesten Geschichte Rußlands im europäischen Kontext. Stuttgart: ibidem-Verlag.

March L. 2001. For Victory? The Crisis and Dilemmas of the Communist Party of the Russian Federation // Europe-Asia Studies. Vol. 53. No. 2. P. 263–290.

Maresch R. 2009a. Die Entwestlichung der Welt ist längst im vollen Gang // Eurasisches Magazin. Nr. 3. URL: http://www.eurasischesmagazin.de/artikel/?artikelID=20090311

Maresch R. 2009b. Zwischen Ressentiment und Appeasement // Eurasisches Magazin. Nr. 1. URL: http://www.eurasischesmagazin.de/artikel/?artikelID=20090109

Mathyl M. 1997–98. „Die offenkundige Nisse und der rassenmäßige Feind“. Die National-Bolschewistische Partei als Beispiel der Radikalisierung des russischen Nationalismus // Halbjahresschrift für südosteuropäische Geschichte, Literatur und Politik. Bd. 9. Nr. 2. S. 7–15; Bd. 10. Nr. 1. S. 23–36.

Mathyl M. 2002. Der „unaufhaltsame Aufstieg“ des Aleksandr Dugin. Neo-Nationalbolschewismus und Neue Rechte in Russland // Osteuropa. Bd. 52. Nr. 7. S. 885–900.

Morrison J.W. 1994. Vladimir Zhirinovsky. An Assessment of a Russian Ultra-Nationalist. Washington: National Defense University.

Moses J.C. 1991. The Challenge to Soviet Democracy from the Political Right // Hubert R.T., Kelley D.R. 1991. Perestroika-Era Politics. The New Soviet Legislature and Gorbachev’s Political Reforms. Armonk: M.E. Sharpe. P. 105–128.

O’Connor K. 2006. Intellectuals and Apparatchiks. Russian Nationalism and the Gorbachev Revolution. Lanham: Lexington Books.

Olsen J. 2002. Germany’s PDS. Between East and West // Central European Political Studies Review. Vol. 4. No. 1–2. URL: http://www.cepsr.com/clanek.php?ID=39

Orttung R.W. 1992. The Russian Right and the Dilemmas of Party Organisation // Soviet Studies. Vol. 44. No. 3. P. 445–478.

Oschlies W. 1995. Wladimir Schirinowski. Der häßliche Russe und das postkommunistische Osteuropa. Köln: Böhlau.

Sakwa R. 1998. Left or Right? The CPRF and the Problem of Democratic Consolidation in Russia // The Journal of Communist Studies and Transition Politics. Vol. 14. No. 1-2. P. 128–158.

Schulze P.W. 2007. Souveräne Demokratie. Kampfbegriff oder Hilfskonstruktion für einen eigenständigen Entwicklungsweg? Die Ideologische Offensive des Vladislav Surkov // M. Buhbe, G. Gorzka (eds.). Russland heute. Rezentralisierung des Staates unter Putin. Wiesbaden: VS-Verlag. S. 293–312.

H.-G. Schumann (ed.). 1974. Konservativismus. Köln: Kiepenheuer & Witsch.

Sedgwick M. 2004. Against the Modern World. Traditionalism and the Secret Intellectual History of the Twentieth Century. N.Y.: Oxford University Press.

Shekhovtsov A. 2008. The Palingenetic Thrust of Russian Neo-Eurasianism. Ideas of Rebirth in Aleksandr Dugin’s Worldview // Totalitarian Movements and Political Religions. Vol. 9. No. 4. P. 491–506.

Shekhovtsov A. 2009. Aleksandr Dugin’s Neo-Eurasianism. The New Right à la Russe // Religion Compass. Vol. 3. No. 4. P. 697–716.

Shekhovtsov A. 2017. Russia and the Western Far Right. Tango Noir. Abindgon: Routledge.

Shekhovtsov A., Umland A. 2009. Is Dugin a Traditionalist? „Neo-Eurasianism“ and Perennial Philosophy // The Russian Review. Vol. 68. No. 4. P. 662–667.

Shenfield St. D. 2001. Russian Fascism. Traditions, Tendencies, Movements. Armonk: M.E. Sharpe.

Shternberg / Штернберг А. 1994. Нежданный никем Аватара // Барбело-Гнозис (сборник стихов). URL: http://www.arctogaia.com/public/stihi1.htm

Simonsen S.G. 2001. Nationalism and the Russian Political Spectrum. Locating and Evaluating the Extremes // Journal of Political Ideologies. Vol. 6. No. 3. P. 263–288.

Spektorowski A. 2003. The New Right. Ethno-regionalism, Ethno-pluralism and the Emergence of a Neo-fascist „Third Way“ // Journal of Political Ideologies. Vol. 8. No. 1. P. 111–130.

Timmermann H. 1997. Rußlands KP. Zwischen angepaßtem Leninismus und Volkspatriotismus // Osteuropa. Nr. 47. S. 749–761.

Tolz V. 1997. The Radical Right in Post-Communist Russian Politics // Merkl P.H., Weinberg L. 1997. The Revival of Right-Wing Extremism in the Nineties. L.: Frank Cass. P. 177–202.

Tsygankov A.P. 1997. From Internationalism to Revolutionary Expansionism. The Foreign Policy Discourse of Contemporary Russia // Mershon International Studies Review. Vol. 41. No. 2. P. 247–268.

Umland A. 1994a. Ein Gespräch mit Wladimir Schirinowski // Die Neue Gesellschaft. Frankfurter Hefte. Bd. 41. Nr. 2. S. 114–117.

Umland A. 1994b. The Zhirinovsky Interview // The Woodstock Road Editorial. An Oxford Magazine of International Affairs. No. 16. P. 3–5.

Umland A. 1995. Die Sprachrohre des russischen Revanchismus // Die Neue Gesellschaft. Frankfurter Hefte. Bd. 42. Nr. 10. S. 916–921.

Umland A. 1997a. The Post-Soviet Russian Extreme Right // Problems of Post-Communism. Vol. 44. No. 4. P. 53–61.

Umland A. 1997b. Vladimir Zhirinovskii in Russian Politics. Three Approaches to the Emergence of the Liberal-Democratic Party of Russia, 1990–1993. Dr. phil. diss. Berlin: Free University.

Umland A. 1998. Rußlands postsowjetische extreme Rechte. Ein Literaturbericht // Jahrbuch für Antisemitismusforschung. 7. Frankfurt am Main: Campus. S. 332–351.

Umland A. 2003. Die rechtsextremistische APO im heutigen Rußland. Ultranationalistische Denkfabriken als Bestandteil der postsowjetischen „unzivilen Gesellschaft“ // M. Wegner, V. Haney, A. Jahn (eds.). 2003. Rußland — ein starker Staat? Jena: Thüringer Forum für Bildung und Wissenschaft. S. 123–143.

Umland A. 2006a. Neue ideologische Fusionen im russischen Antidemokratismus. Westliche Konzepte, antiwestliche Doktrinen und das postsowjetische politische Spektrum // Backes U., Jesse E. Gefährdungen der Freiheit. Extremistische Ideologien im Vergleich. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht. S. 371–406.

Umland A. 2006b. Postsowjetische Gegeneliten und ihr wachsender Einfluss auf Jugendkultur und Intellektuellendiskurs in Rußland. Der Fall Aleksandr Dugin 1991–2004 // Forum für osteuropäische Ideen- und Zeitgeschichte. Bd. 10. Nr. 1. S. 115–147.

Umland A. 2007. Faschismus à la Dugin // Blätter für deutsche und internationale Politik. Nr. 12. S. 1432–1435.

Umland A. 2008a. Das postsowjetische Russland zwischen Demokratie und Autoritarismus // Eurasisches Magazin. Nr. 11. S. 14–21.

Umland A. 2008b. Zhirinovsky’s „Last Thrust to the South“ and the Definition of Fascism // Russian Politics and Law. Vol. 46. No. 4. P. 31–46.

Umland A. 2008c. A Second Gorbachev? // Prospect Magazine. 28 March. URL: http://www.prospectmagazine.co.uk/2008/03/asecondgorbachev/

Umland A. 2008d. Russischer Rechtsextremismus im Lichte der jüngeren theoretischen und empirischen Faschismusforschung // Osteuropa. Bd. 52. Nr. 7. S. 901–913.

Umland A. 2008e. Conceptual and Contextual Problems in the Interpretation of Contemporary Russian Ultranationalism // Russian Politics and Law. Vol. 46. No. 4. P. 6–30.

Umland A. 2008f. Moscow’s New Chief Ideologist — Ivan Demidov // OpEdNews. 26 August. URL: http://www.opednews.com/articles/genera_andreas__080423_moscow_s_new_chief_i.htm

Umland A. 2008g. „Neoeurasismus“ und Antiamerikanismus als Grundbestandteile des außenpolitischen Denkens in Russland // Russland-Analysen. Nr. 174. S. 11–14.

Umland A. 2009a. Das Konzept der „unzivilen Gesellschaft“ als Instrument vergleichender und rußlandbezogener Rechtsextremismusforschung // Forum für osteuropäische Ideen- und Zeitgeschichte. Bd. 13. Nr. 1. S. 129–147.

Umland / Умланд А. 2009b. Коричневая стрелка. Взлет Международного евразийского движения // Континент. № 141. URL: http://magazines.russ.ru/continent/2009/141/um13.html

Umland A. 2009c. Pathological Tendencies in Russian „Neo-Eurasianism“. The Significance of the Rise of Aleksandr Dugin for the Interpretation of Public Life in Contemporary Russia // Russian Politics and Law. Vol. 47. No. 1. P. 76–89.

Umland A. 2009d. Fascist Tendencies in Russia’s Political Establishment. The Rise of the International Eurasian Movement // Russian Analytical Digest. No. 60. P. 13–17.

Umland A. 2009e. The Unpopular Prospect of World War III. The 20th Century Is Not Over Yet // History News Network. 16 January. URL: http://hnn.us/roundup/entries/60004.html

Umland A. 2017. Post-Soviet Neo-Eurasianism, the Putin System, and the Contemporary European Extreme Right // Perspectives on Politics. Vol. 15. No. 2. P. 465–476.

Urban J.B., Solovei V. 1997. Russia’s Communists at the Crossroads. Boulder: Westview.

Vujačić V. 2001. Serving Mother Russia. The Communist Left and Nationalist Right in the Struggle for Power, 1991–1998 // Bonnell V.E., Breslauer G.W. 2001. Russia in the New Century. Stability and Disorder? Boulder: Westview. P. 290–325.

Wiederkehr St. 2004. „Kontinent Evrazija“ — Klassischer Eurasismus und Geopolitik in der Lesart Alexander Dugins // M. Kaiser (ed.). Auf der Suche nach Eurasien. Politik, Religion und Alltagskultur zwischen Russland und Europa. Bielefeld: Transcript. S. 25–138.

Williams C., Hanson St. E. 1999. National-Socialism, Left Patriotism, or Superimperialism? The Radical Right in Russia // S. Ramet (ed.). The Radical Right in Central and Eastern Europe since 1989. University Park: Pennsylvania State University Press. P. 257–278.

Wilson A. 2007. Virtual Politics. Faking Democracy in the Post-Soviet World. New Haven: Yale University Press.

Yanov A. 1981. The Origins of Autocracy. Ivan the Terrible in Russian History. Berkeley: University of California Press.

Yanov / Янов A. 1988. Русская идея и 2000 год. N.Y.: Liberty.

Zhirinovskii / Жириновский В. 1993a. О политике внутренней и внешней // Либерал. № 2 (12). С. 3–4.

Zhirinovskii / Жириновский В. 1993b. Последний бросок на Юг. М.: Буквица.

Первоначальный вариант статьи опубликован в украинском журнале «Iдеологiя i полiтика» (2017, № 2 (8), с. 11–58)