Апология отрешенности

 «Какая светлая стезя…»: Жизнь и творчество Нелли Миллиор / Сост. Д.И. Черашняя. – Ижевск: Алкид, 2017. – 534 с., ил.

Не только фотографии Прокудина-Горского показывают, какой могла бы быть Россия, но и некоторые книги, и книга о Елене Александровне Миллиор (1900–1978) — одна из них. Она — бакинская ученица Вячеслава Иванова, которую профессор воспел как Нелли в попытке эллинского благозвучия и одновременно длящегося разговора: Елена всегда решительна, она действующее лицо, а Нелли, Неллида, как будто отрешена. Чувствительность к слову была почти утрачена при советской власти: чувство, что иноязычное звучание имени — несклоняемость или экзотическое склонение, значит, особое присутствие на сцене истории, не как протагониста, но свидетеля необходимого.

Е.А. Миллиор, кузина Евгения Шварца и первая русская исследовательница «Доктора Фаустуса» Томаса Манна, проживавшая в Ижевске и Ленинграде, всю жизнь восстанавливала такую чувствительность. Два самых больших ее текста, включенные в книгу, — это ее размышления о «Мастере и Маргарите» и роман из греческой жизни. В отличие от большинства интерпретаторов, для которых в центре романа Булгакова стоит Пилат как малодушный герой и Мастер как патетический персонаж, для Миллиор Мастер как раз настоящий апостол, и дарованный ему покой — продолжение тяжелейшего апостольского служения. Ведь именно в мире Мастера ведьма Маргарита совершает правильные поступки, он обращает ее незримо, как апостол.

С такой трактовкой не согласились ни Бахтин, ни Аверинцев, прочитавшие рукопись. Они сочли, что Мастер не получил апостольского венца, но лишь литературное бессмертие. Но нельзя не видеть глубокой автобиографичности и критичности мысли Миллиор, учащей нас не вчитывать в роман ложный пафос. Малодушие Пилата ограничено уже тем, что Йешуа своими призывами думать сразу поместил его в вечность, а Йешуа увиден глазами Пилата, желающего продолжить разговор с ним в вечности, но не зная, как. Только Мастер знает, как вести разговор из вечности, а не только для вечности.

Роман из греческой жизни «Дион» описывает эпоху борьбы за гегемонию в Греции. Аристофан, Сократ или ученики Гераклита — лица для героев романа вполне памятные: о них можно говорить как о знакомых, потому что действительно еще живы многие, кто с ними были знакомы, — дата рождения софиста Диона отнесена примерно на годы смерти Еврипида и казни Сократа. В чем-то такой мир софистов напоминает поэзию Кавафиса, в которой великие исторические люди или персонажи великих произведений показаны не их глазами, а глазами наблюдателя. Скажем, царь Деметрий, которому приписан упомянутый у Плутарха театральный жест отречения, увиден взглядом избравших Пирра и не знавших, чем обернется «пиррова победа», а шекспировский Гамлет — глазами Полония. Кавафис показывает, как люди, не знающие толком о собственной судьбе, спешат приписать другим театральность. Но это приписывание — лишь одна из створок двойчатки, а Миллиор держит обе створки. В ее романе не только толпа, но и великие люди не знают своей судьбы, обо всем знает только небесная Справедливость. Только умение дружить с великими людьми позволяет хотя бы отчасти узнать, что такое справедливость, так что ее проявления не будут совсем неожиданными.

Получается, что апостолом может быть отчасти Сократ или Александр Македонский, полагающие пределы государственной власти в ее несправедливых действиях. Другой вопрос: все софисты в романе в чем-то Пилаты, думающие о вечности своих литературных и интеллектуальных достижений, но у них нет своих Йешуа. Что же у них есть? Ключом оказываются включенные в том поразительные документальные записки о лагерниках, не оставлявших свои промыслы и умения ни до, ни после заключения. Они не ждали, что кто-то о них вспомнит даже во времени, не то что в вечности, но они понимали, что их веселья и их печали — ничто в сравнении с тем опытом, который они сами делают себе своими руками, пока трудятся над каким-то изделием, как Павел над палатками. «Жизненный опыт» здесь так же ни при чем, как и бахвальство мастерством, — скорее, это восхищение до третьего неба Павла: небеса же тоже как шатры восторга простерлись над привычной жизнью.

Миллиор пронесла через всю жизнь беседы о таких шатрах, беседы с Вячеславом Ивановым о природе божественного света, который ослепителен, «перед которым и солнце темно»: свет знания греческой религии Диониса о том, что она предназначена быть чистым предвестием искупления и спасения, как делание шатров — чистое предвестие дома, покоя и многих обителей. Оставшись наедине с этим знанием, можно утешать себя только этим великим светом.

Перед ним и жизнь меркнет, и кажутся скучными дни, и томительными все занятия, в которых нет того умения предвещать. В книгу включены воспоминания Аверинцева, как они навещали Башню Иванова, превращенную в коммунальную квартиру: недоброжелательные обитатели с трудом желали хоть кого-то признавать в гостях, но ученые увидели и круглые стены, по семейному преданию явленные Лидии Зиновьевой-Аннибал во сне, и вдохновенный символист увидел «золотой листопад» из окна — и вот уже молния, радужно преломленная грязным стеклом, осталась навсегда здесь, в этой квартире.

Споря со «Свечой» Пастернака, Елена Миллиор изображает в своем ответном стихотворении не любовников, озаренных светом свечи, а хранителей света во мраке, которые узнают друг друга раньше, чем увидят в свете свечи, но поэтому и готовы следовать друг за другом, за светом единой свечи. Так обретенная любым Пилатом, любым из нас свобода оказывается не только апостольством Мастера, но и любовью Мироносиц.