Заметки на полях. Дискуссии о власти и насилии

От редакции: Экспертное мнение о «гефтеровских» дискуссиях о насилии.

Для того чтобы говорить о насилии, не обладая обширным эмпирическим материалом, какой-то фундированной объяснительной моделью, нужна определенная наглость или некий изначально не вполне серьезный жанр. Жанр «заметки на полях» в этом плане мне показался наиболее подходящим. Тем более что он был заявлен и организаторами обсуждения. Почему же (кроме предложения что-нибудь написать со стороны редакции сайта) возникло само желание высказаться? Ответов, как всегда, несколько.

Во-первых, актуальность самой темы. Уже несколько лет мы наблюдаем не столько даже рост насилия, сколько увеличение числа агентов, к нему прибегающих, и парадоксальность (точнее, непривычность) инструментов насилия, ими используемых. При этом каждый из агентов обладает определенной легитимностью. Иногда это легитимность государственной структуры, иногда — «воли народа (большинства народа)», иногда — внутреннее ощущение правильности самого насильника. С другой стороны, каждая из этих легитимностей ущербна, поскольку их много, они противоречат друг другу, не дают ни одной из них достроиться до монополии. Не претендуя никоим образом на знание истины, я хотел бы предложить еще один взгляд на эти процессы.

Во-вторых, так сложилось, что моя биография — не научная или еще какая-то, а самая повседневная — это биография жителя фронтира. Меняя по разным причинам места жительства, я всегда оказывался (не специально, так вышло) жителем фронтирной территории, где в силу просто ландшафта Левиафан был слабее, как слабее было порожденное им легитимное насилие. Такая (географическая) позиция детерминирует и определенную оптику. Это не делает мой взгляд лучше или хуже. Но делает его иным. Чем, собственно, я и пытаюсь оправдать свое участие в дискуссии.

Итак, в чем же специфика фронтира в отношении заявленной темы? Она определяется отмеченной выше слабостью Левиафана. Конечно, заявить, что какие-то территории СССР представляли собой вариант «Зомии» Дж. Скотта (страны, живущей вне государства), было бы сильным допущением. Но государство здесь было слабым. Для контроля над горами и тайгой даже в недалеком советском прошлом были необходимы столь значительные ресурсы, что сам контроль становился или невозможным, или невероятно затратным. Потому именно в этих — фронтирных — регионах десятилетиями благополучно жили потенциальные, а порой и реальные жертвы сталинской репрессивной машины и более вегетарианских времен позднего СССР (периода «Брежнев, вон из Праги»). Здесь было не только проще затеряться, но и проще избегать санкций за те или иные нарушения, способные вызвать фатальные для человека последствия в столице или мегаполисе.

Но подобная слабость Левиафана, естественно, порождала и классическую Гоббсову проблему нелегитимного насилия. Чтобы избыть ее, запускался механизм социальной самоорганизации. Слабость институтов, задающих социальный порядок и легитимное насилие, компенсировалась наличием более или менее явного договора между конкретными людьми. Последний был тесно связан с насилием, которое уже трудно отнести к политическому. Он мог основываться на самых разных принципах, в зависимости от характера фронтира. Это могли быть какие-то этнокультурные практики в азиатских республиках, традиции казачьей и крестьянской самоорганизации, самоорганизации переселенцев в Сибири и на Дальнем Востоке. Результат был один: в лакунах власти рождалась договоренность, возникала самоорганизация. Неслучайна крайне популярная за Уралом формула: «Сибирь (Дальний Восток) — территория согласия». Умение договариваться, не используя институты-посредники, выступало условием выживания.

Государство (закон, структура, институт) здесь, конечно, наличествовало и было значимым. Но значимым как одна из договаривающихся сторон, а не как суверен, определяющий условия договора. Исчезновение этого участника часто разрушало важные соглашения местной элиты, что и приводило к затяжным, хоть и локальным, войнам. Причины этих войн, как и их последствия, — отдельная тема, достаточно далеко уводящая от предмета разговора. Тиранические режимы, возникающие в результате, были не столько воссозданием на локальном уровне Левиафана, сколько обретением необходимого, хотя и не абсолютно детерминирующего всё и вся участника соглашений. Он был не сувереном в духе Гоббса, а скорее подеста итальянских городов на заре Нового времени.

Там, где договоренности элит не подверглись столь радикальным потрясениям (например, на Дальнем Востоке, в некоторых сибирских регионах), подобный агент тоже возникал достаточно быстро. Но даже будучи «региональным бароном», всевластье которых было воспето в СМИ и криминальных кинофильмах, и здесь он выполнял функции медиатора между реальными силами (группами интересов или как-то еще) региона. Собственно, в эпоху слабого государства, парада суверенитетов и последующих событий этот путь прошли почти все территории страны. Различия — а они были, и были описаны — здесь связаны с тем, какие именно интересы мог и должен был согласовывать «региональный барон». Но там, где традиции самоорганизации были более сильными, а Левиафан слабее, этот процесс протекал проще и легче.

Кстати, отметим, что появление такой фигуры (или фигур) резко сокращало уровень и уличного криминала, и бытового насилия. С возникновением пространства для переговоров появлялась возможность договориться или купить безопасность и место в социальной иерархии. Эти переговоры (как и акт «покупки») отнюдь не были свободны от применения насилия. Однако постепенно складывается некая система норм, имеющая косвенное отношение к формально принятым законам, регулирующая применение насилия, да и сами повседневные практики. При этом регуляция осуществлялась вне и помимо легальной политики. Частный пример: во Владивостоке, несмотря на катастрофическую до недавних пор транспортную ситуацию, принято ездить очень вежливо. На мой вопрос о причинах ответ был получен очень простой: «Я его подрежу, а у него пистолет в кармане. Лучше не подрезать».

Подобные нормы в самых разных сферах достаточно долгое время устраивали и государство, избавляя его от издержек контроля над гигантской территорией, которая в тот момент была ему просто не под силу. Но сложившиеся локальные нормы, вполне легитимные в глазах населения, были, скорее, вариантом обычного права, нежели легальной политической формой. И как только у государства появляется избыток ресурсов, отсутствие легальности и запускает механизм изменений — точнее, разрушения — локального порядка, локальной системы легитимного насилия.

В «счастливые нулевые» попытка восстановление суверена (построение вертикали власти), тем не менее, оставляла достаточно серьезное пространство для региональных договоренностей. Она даже облегчала их, правда, делая излишней фигуру подеста («регионального барона», губернатора и т.д.). Иными словами, местные системы легитимного насилия, детерминирующие местные же социальные практики, лишившись опоры в лице «регионального барона», смогли опереться на «вертикаль». Собственно, с этим может быть связано относительно высокое доверие к милиции во многих регионах страны, фиксируемое в массовых опросах.

Но такой компромисс продолжался недолго. Вертикализация власти страны продолжалась. Постепенно, по причинам, требующим отдельного рассмотрения, локальная система правил стала разрушаться (как и способы коммуникации в системе «центр-регион»). Предполагалось, видимо, что на смену ей должна возникнуть легальная и легитимная система, идущая из центра, а Российская Федерация превратится во вполне гомогенную Россию.

Однако здесь опять вступает в силу фактор пространства. Локальные системы базировались на высоком межличностном доверии; соответственно, были избавлены от большей части издержек контроля. Насилие, игравшее ключевую роль в начале 90-х годов, в последующий период превратилось в осознание возможности санкции за нарушение вполне понятных правил. Пространство и население не контролировались: это оказывалось избыточным — с ним договаривались. Таким договором могли быть связаны мини-суверены, локальные «хозяева» или целые сообщества. Конечно, инструментом договора могло быть и было оружие. Впрочем, относительная низкая плотность населения делала эти радикальные способы «договариваться» не особенно частыми. Но в результате возникали правила.

Для государства (не столь важно, что под этим термином подразумевать), решившего изменить правила, издержки контроля возрастали многократно. Уменьшение доходов бюджета приводит к тому, что они становятся просто невозможными. Но структуры (отнюдь не институты), созданные для контроля, остаются. Отсутствие системности такого контроля-насилия переводит их в режим дрейфа по собственным, не вполне согласованным или совсем не согласованным траекториям. Если в столичном (федеральном) политическом пространстве «силовики» становятся инструментом для борьбы за остатки пирога «жирного десятилетия» (убедительная позиция Константина Гаазе), то на региональном и местном уровне эти инструменты в стиле ужастиков из «восстания машин» обретают собственный разум. К ним добавляются остатки региональных силовых операторов, новые группы, претендующие на легитимность насилия и применяющие его.

Вместо легальной монополии на легитимное насилие возникает некий набор разнородных групп, обладающих не столько правом, сколько возможностью это насилие осуществлять. Правила рушатся. Им на смену приходит случайность. Даже в разрезе классического «обеспечить результаты выборов» переложить функцию поддержания правил и согласования интересов на губернаторов сегодня не выходит — в силу принципиального уменьшения их влияния и изменения их функции (чиновник, распределяющий дотации из центра). Нелегитимность насилия, даже вполне легального, и делает его видимым, раздражающим фактором, порождающим уверенность в его эскалации.

Отсутствие легитимной монополии на силу и насилие, отсутствие даже хоть какой-то иерархии насилия переводит общество в режим, существенно менее благоприятный, чем тот, который существовал в конце 80-х — начале 90-х годов ХХ века. Тогда он имел опору в огромном слое устойчивых социальных сетей, межличностных связей и межличностного доверия, способного гасить насилие и преобразовывать его в правила. Сегодня таких связей намного меньше. В том числе и на фронтире. Отсутствие правил (прежние правила сломаны под разным, порой очень благородным знаменем, а новые не появились) вызывает привычную для фронтиров реакцию — бегство. Бегство туда, где, как представляется из совсем не прекрасного далека, правила еще сохраняются. Последнее постепенно распространяется и совсем не фронтирные территории.

Возможен ли здесь оптимистический сценарий? При всей безрадостности наблюдаемой и описываемой картинки, думаю, что возможен. Ведь людям свойственна отвратительная привычка продлять сегодня в завтра, стремиться продолжать жизнь. А условием этого продолжения является возобновление хоть какого-то договора, в том числе с сошедшими с ума (или обретшими разум и собственные интересы) инструментами насилия. Правда, времени для реализации оптимистического сценария остается все меньше.