Быль созерцания? Джорджо Моранди и Александра Лукашевкер

Детский шатер

А в небе голубом есть город золотой…
Анри Волохонский

Под детским шатром я имею в виду изначальный опыт, самые ранние воспоминания, которые образуются у ребенка, когда он как бы является в центре мира. Все, что вокруг происходит, любое событие помещается на стенки этого шатра, в центре которого находится ребенок. И этот дивный опыт неповторим на протяжении жизни. Все понятия сплавлены и до конца не идентифицированы. Все вокруг делается событием, которое составляет его шатровую оболочку сознания. Этот процесс изначален для любого явления в искусстве.

Только из этих глубин можно начинать говорить о Матиссе. Новые резервы образных средств покоятся в глубинах детского неидентифицированного сознания. Так, например, у Матисса в его красных интерьерах орнаменты на коврах строят пространство, оставляя другие компоненты интерьера в состоянии стофажа (ваза, фрукты…); орнаменты на постоянно выходящем на нас красном фоне.

Аля Лукашевкер

Каждый день Аля рисовала из окна. Летом она жила где-то за городом и постоянно делала графику шариковой ручкой на бумаге. Кроме того, у ней был еще такой жанр, как дневники, в которых она рисовала то, чем жила днем. Скажем, могла переписать стихи Пастернака, или Мандельштама, или переводы из Гёте, параллельно на другой страничке нарисовать букет, или вазочки, или натюрморты, или пейзаж из окна.

Эта дневниковость, которую она вела каждый день не с целью, чтобы потом посмотреть, — была как бы клеточками ее времени дня, в которых она пребывала постоянно.

Кушетка Джорджо Моранди

«Моранди провел почти всю жизнь в одной и той же старомодной квартире, принадлежавшей еще его родителям, на одной из небольших улочек с портиками на первых этажах — эти улочки характерны для самого сердца старинного центра Болоньи.

Он никогда не женился, точно так же как не были замужем его старшие сестры, с которыми он делит квартиру. Моранди обращается с сестрами, при всем их большом жизненном опыте и уважении, соответствующем учительской профессии, как с тремя незрелыми девицами, постоянно нуждающимися в его руководстве и покровительстве. Чтобы пройти в комнату, которую он использует как студию, ему необходимо проследовать через спальню сестер, где они проводят большую часть времени. Прежде чем осмелиться переступить порог своего ателье или вернуться оттуда в переднюю часть квартиры, он всегда стучит в дверь и ждет несколько мгновений, чтобы никому не помешать» (Джорджо Моранди. М.: Арт Волхонка, 2017).

Я хочу рассказать о последнем посещении выставки Моранди, где я впервые понял какую-то удивительную параллель между жизнью скончавшейся Али и так же давно ушедшего Моранди. Они были современники с небольшим нахлестом, но, конечно, друг друга не знали. Я вспоминаю квартиру, в которой жила Аля вдвоем со своим отцом, — ее маленькая угловая комната, так же как у Моранди, была одновременно ее мастерской, и там была кушетка, на которой она спала. И ей точно так же надо было проходить комнату отца, прежде чем попасть туда. И, как я понимаю из писем, цитируемых и предоставленных Мариной Лошак, ее мотивация поведения была схожей.

Эта ситуация интересно интерполируется на судьбу и образ жизни Джорджо Моранди. Три его незамужние сестры, которые жили с ним под одной крышей и были одновременно абсолютно свободные, все же мысленно, непроизносимо разделяли судьбу брата. Его глубоко обтянутая кушеточка, скромно стоящая в мастерской, невероятно совпадающая с идеально накрытой десятилетиями кушеткой Али, показывает их этику каждую секунду, — то, как они этически жили каждую секунду.

Мне нравится итальянское слово «interessi» — оно отличается от русского слова «интерес» тем, что русский «интерес» более свободный, а итальянское «interessi» — это немножечко зависимый, агрессивный к миру интерес, немножко корыстный. Русский интерес не корыстный, он просто познавательный: интересный человек, мне это интересно, — не свойство приобрести, а просто интересно… Я это соотношу с Алиными рисунками из окна, которые абсолютно очищены от близлежащих мыслей. В них показан мир освобожденный… Многие восхищаются ее вышивкой интерьера своей комнаты, который она так свободно и монументально организует в небольшом рельефе, в каком-то небольшом фризе.

По большому счету, здесь есть идея знака и натюрморта, созревания натюрморта как знака, символа, как вещи, которая освобождена от бытовых связей. Когда Моранди подкрашивал свои кувшины или в натюрморте подымал уровень горизонта для одних предметов, а для других, наоборот, опускал, он поступал с вещью так, чтобы она проявляла саму себя, не оставляя композиционные связи. Точно такая же работа происходит у Али. Результаты разные, это разные художники, но принцип подхода единый.

Ремарка к вышеизложенному

О.Э. Мандельштам

<Из Фр. Петрарки>

Valle che de’ lamenti miei se’ piena…

Речка, распухшая от слез соленых,
Лесные птахи рассказать могли бы,
Чуткие звери и немые рыбы,
В двух берегах зажатые зеленых;

Дол, полный клятв и шопотов каленых,
Тропинок промуравленных изгибы,
Силой любви затверженные глыбы
И трещины земли на трудных склонах —

Незыблемое зыблется на месте,
И зыблюсь я. Как бы внутри гранита,
Зернится скорбь в гнезде былых веселий,

Где я ищу следов красы и чести,
Исчезнувшей, как сокол после мыта,
Оставив тело в земляной постели.

Главное интересное сходство у Али Лукашевкер и Джорджо Моранди — это чувство времени, в нем есть внутреннее стояние, и время протекает сквозь это стояние. Дневники Али, которые пишутся изо дня в день, укреплены камнями вечных образов, сквозь которые течет время изо дня в день. Этими камнями могут быть цитаты из Мандельштама, или Пастернака, или владыки Антония (Блума), или какая-либо классика, или картинки из эпохи Возрождения и ее любимых художников.

Кроме того, присутствует постоянное и очень сложное внимание взгляда из окна, когда, казалось бы, человек рисует одно и то же. Вот это «одно то же» — удивительно родственно Моранди, потому что привычные существа, объятые его вниманием, уже не делаются объектами, а являются сонмом вокруг его мысли. Обретение этого сонма, который противостоит фрагменту, и невероятно глубокая тишина являются тем, что так удивляет зрителей в этих художниках.

Натюрморт как практика святости

Я считаю, что нет ничего абстрактнее, ирреальнее того, что мы видим. Нам известно: все, что мы, будучи людьми, можем увидеть в объективном мире, на самом деле существует не таким, каким мы это видим и воспринимаем. Материя существует, безусловно, но она не несет никакого собственного внутреннего смысла, как тот, что мы приписываем ей. Мы можем только знать, что чашка — чашка, а дерево — это дерево.
Джорджо Моранди

Мы видим предмет в силу несовершенства нашего зрения. Если бы зрение было совершенным, мы бы не различали больше предметов, мы не видели бы ничего, кроме гармонии.
Владимир Вейсберг

Я давно собирал образ Али в пространстве — она очень бережно относилась ко времени. Мы понимаем, сколько времени потеряли напрасно. Можно закрыться от времени изучением какого-нибудь языка, — что очень полезно. Или читать что-то, что тоже очень полезно. Но с точки зрения общения каждого дня с бытием, в которое мы на короткое время призваны, мы, конечно, все потеряли время. Самый большой грех — потеря времени. Мне кажется, что именно это — вот эта организация жизни, когда каждую секунду идет струя авторского ответа на ту минуту, которая приходит, — вот она и ввела в область феномена и Моранди, и Алю Лукашевкер.

Феликс (Бух) как-то в наследство получил много, около сотни, картонок живописи Али Лукашевкер. Я ее называю «живопись для себя», где идет зарождение образа.

Крайне интересно обобщить этот Алин опыт с работами Моранди, где засвечивается бессмертный натюрморт. К этому можно подключить еще боковые свидетельства: Владимира Вейсберга, старшего Льва Табенкина, Яна Раухвергера.

«Когда несколько минут спустя мы попрощались, мне пришли в голову строки из Горация: “Integer vitae scelerisque purus” (“Кто душой чист и незлобен в жизни”). С того момента мне не приходилось вновь испытывать ощущение, что я нахожусь перед лицом мудреца, если вовсе не святого» (Эдуард Родити о посещении Моранди).