Три тезиса о недаре

1. Актуализация или гальванизация?

Когда в культуре появляется что-нибудь поистине небывалое по силе и оригинальности, она попадает в неловкое положение: с одной стороны, нельзя не отреагировать (но можно сымитировать безразличие), с другой стороны, культура не может себе позволить отреагировать адекватно. В обоих случаях ясно, почему. В первом: потому что она — культура; во втором: потому что адекватный ответ искусственно не придумать, он сам еще должен случиться или нет. Поэтому на протяжении длительного периода существования западноевропейской культуры было выработано (и продолжает вырабатываться прямо сейчас) великое множество способов, сочетающих обе стратегии воедино: обойтись с небывалым так, чтобы оно было перевариваемо, понятно. Эти способы разнятся до противоположности (при этом выполняя одну и ту же задачу): здесь и непомерное восхваление (создающее дистанцию, которую никто всерьез не осмелится преодолевать), и предельное вытеснение, вплоть до запрета или предвзятого забвения (не очень эффективная стратегия), здесь и насаждение в школах (чтобы никто уже не смог усомниться в том, что «знает» Пушкина настолько, чтобы никогда его не брать в руки), и вовлечение в исследования (сколько древнегреческих запятых задействовал Гомер на квадратный метр свитков), помещение в информационный шум, который по определению будет сметен завтра другими «новостями». В общем, здесь много чего.

Результатами применения этих способов в любом случае будет нейтрализация: временная — когда действовал запрет (ибо запретный плод сладок); более постоянная (при «культе»); повсеместная или действующая адресно (филологи не должны любить литературу). Из наследия нейтрализованного творчества выбираются пять-шесть идей или цитат (чаще всего случайно, иногда — самых глупых), которые станут всеобщим достоянием, общим местом, а потому вскоре перестанут что-либо значить вообще. Эффект достигнут: явление вошло в культуру, мы демонстрируем известными и неизвестными цитатами, а также частными и «общими» идеями великодушие нашей культуры и ее внимательность. При этом творчество обезврежено, оно вписано в историю, оно было, было, было (но прошло). Для того, кто пожелает актуализировать нейтрализованное, оживить его, культура всегда продемонстрирует несколько образцово неудачных попыток, где за актуализацию выдается гальванизация трупа (для этого превосходно подходят скучные диссертации, написанные на, казалось бы, обреченные быть интересными темы).

Такому препарированию подвергались все «выдающиеся умы» (в последнем словосочетании — уже стратегия отчуждения и нейтрализации), в том числе и Аристотель (и Сократ, и Платон, и много-много иных древних и не древних, греков и не греков). Его представляют каким-то родоначальником всего на свете — лишь бы не читать. Если кто-то будет его читать, то комментаторы переводов и заполнители лакун укажут на непоследовательность и сбивчивость Аристотеля, не преминув сообщить в сноске: вот видите, тут он и основывает именно то, основателем чего мы его считаем (например, формальную логику). В итоге лучше бы и вовсе не читать, в самом деле. Мы и так «его знаем», без чтения. Но стоит задать элементарный вопрос: «у Аристотеля возможность предшествует действительности — или наоборот?» — как каждый убедится, что Аристотеля культура не знает. Уважает, любит, цитирует, ссылается — но не знает.

Гуманитариям известно, как заезжена пластинка аристотелевской «Политики». Мы полагаем, что она мало прочитана, но сказать хотелось бы не о ней. Мы ее просто привлечем для своих целей — но надеемся, что даже такое короткое привлечение продемонстрирует справедливость сказанных выше слов (которые, оставайся они голословными, более походили бы на необоснованное брюзжание). Привлечем Аристотеля, чтобы сказать о нас, поскольку мысль, которая случилась хоть раз, разучилась быть прошлой.

2. Дар, досуг, дружба, собственность (Аристотель, Седакова, Бибихин)

Речь пойдет о даре, политике и дружбе. При полном уважении ко всем исследователям дара в ХХ веке, мы их касаться не будем — и пойдем иным путем (обратив внимание интересующихся на, например, неплохое итоговое исследование темы за авторством Марселя Энаффа «Дар философов», привлекающего Мосса, Левинаса, Деррида, Гоулднера, Салинза и прочую компанию классиков темы). Владимир Бибихин не раз (во «Введении в философию права» и «Собственности») обращает внимание на один странный поворот в аристотелевских размышлениях. Говоря о собственности, Аристотель — в пику Платону — настаивает на том, что она должна быть у граждан полиса, но не для пресловутого буржуазного удовлетворения в стиле скупого рыцаря, а наоборот: чтобы гражданин полиса мог ею одарить своих друзей. Когда человеку нечем поделиться с друзьями, ему становится плохо. Речь идет не о случайной досаде, но, я бы сказал, о том, что этос (наша «вторая природа», между прочим, — то, какие мы есть) начинает болеть. Выражаясь современнее: у того, кто не может ничем поделиться с друзьями, начинается трансформация личности — в сторону деградации, разумеется.

Правда, чтобы понять то, о чем говорит Аристотель и какой аргумент (о приватизации, кстати) исследует Бибихин, нужно кое в чем, хотя бы и с высоты птичьего полета, но разобраться. Во-первых, с понятием дружбы. Об этом много — в том числе и об Аристотеле — говорит Ольга Александровна Седакова (переведшая, среди прочего, и книгу Франсуа Федье «Голос друга»), поэтому мы напомним главное. Друг, который познается в беде, — это не аристотелевский друг, поскольку в беде (помимо друга) должен познаваться любой человек. Если в беде помогает только друг, то значит что-то плохо с таким полисом, с его гражданами, что-то идет не так. Друг же, в отличие от остальных сограждан, — это тот, кто способен разделить с тобой радость. Друг избыточен по отношению к «практической жизни», он связан с возможностью досуга.

Во-вторых, досуг у Аристотеля — это не то, что сегодня называется «отдыхом», «досугом», с той поистине утомительной сферой развлечений, куда обращаются мысли современников, когда они хотят «отдохнуть», «развеяться», «отвлечься». Бодрийяр (а до него оба брата Юнгера — каждый в свое время) уже сообщил нам, как сфера развлечений сегодня стала изнурительной работой. Досуг — это не против чего-то (усталости, отупляющей занятости на бесчеловечной работе и т.д.). Досуг — это для чего-то, при этом не стоит даже это «для» мыслить принудительно (как мы сегодня мыслим всё; например, в господстве гештальта работы любое «для» — это работа, сказал бы Эрнст Юнгер). Досуг праздничен в смысле праздни, пустоты (о празднике в этой связи писал Александр Михайловский). Досуг — для общения с друзьями.

В-третьих, общение здесь мыслится без принуждения. В знаменитой формуле политики как «общения по поводу всех общений» (в переводе Журбелева) чертой досуговости обладает первое «общение», в то время как те «общения», по поводу которых политика существует, чаще всего принудительны (например, цеховые интересы ремесленников, торговцев, воинов). Свободное собрание друзей, досужливо одаривающих друг друга, — демонстрация политичности полиса.

Итак, друзья собираются на досуге вместе, отрешившись от всех забот (при несоблюдении последнего условия перед нами — деловое совещание). Что происходит, когда они так делают? Мы точно уверены, что нельзя сказать, будто «что-то должно произойти». Никто никому ничего не должен. Точнее было бы выразиться так: что-то может случиться, мы допускаем счастливому, радостному случаю быть. А это значит, что мы выходим из круга принуждения и долга на территорию дарения, свободы, своего (о единстве этимологии «свободы», «своего» и «смерти» говорит в уже упомянутой «Собственности» Владимир Бибихин).

(Марселя Мосса мы не привлекаем не только потому, что у нас нет здесь на это времени и места, но еще и потому, что логику дара он как раз вписывает в круг нужды — не будучи в силах оставить феномен дара как таковой, вызывающим — не на ответный дар, а просто вызывающим, хотя интуиция ответного дара на дар совершенно верна — если бы ее не цементировать принудительностью.)

Когда человеку есть что подарить другу, то человек становится лучше, самим собой вполне. Это значит: человек становится лучше, когда у него есть друг. Это значит: человек становится лучше, когда у него есть досуг. Чтобы все это не погубило человека (ибо все благое может оказаться и губительным), человеку нужен опыт свободы и собственности. Такой опыт (именно один, а не два) — лишь парадигмален, получается в ориентации на образцы, но складывается у каждого по-особенному. В этом смысле человек и становится собой: когда он может погубить себя, будучи свободным, когда может лишиться собственности, имея ее. Это значит, что именно тогда же он может раскрыться в своих способностях, может правильно распорядиться собственностью.

Полагаю, что сказанного уже достаточно, чтобы перейти — без лишних отступлений — к нашей ситуации.

3. Неаристотелевские обстоятельства нашего положения

Осталось оговорить три положения о нашей современной российской ситуации, а именно: принудительность дара, дискредитация дара, нищета собственного. Как обстоят в этом смысле дела с нашим полисом? Начнем с последнего.

Нищета собственного. Вопрос фактического отсутствия собственности у большей части российских людей — имеется в виду не нищенская, оформленная через миллион справок и унизительное прохождение через тысячи чиновничьих инстанций (амнистия на оформление шести соток) — лишает нас опыта распоряжения ею. Отсутствие опыта собственности, своего — это не только вопрос т.н. материальных ценностей, их отсутствия и наличия. У этого вопроса имеется и другая, куда более суровая и неистребимая, решительная составляющая: отсутствие опыта собственности — это отсутствие опыта своего, себя. Это отношение к своему как к чужому. Кто-то придет и распорядится мною и моими пожитками, они же не могут быть моими на самом деле. И на самом деле приходят и распоряжаются, отбирают, уничтожают, девальвируют, реформируют. Если никто не приходит, то распоряжаться собой и окружающей меня нищетой приходится мне, а я этого не умею и уметь не хочу — потому что совершенно справедливо не верю в себя, у меня себя нет (ведь у каждого есть семейный опыт последних ста лет). Поэтому если и приходится распоряжаться, то только временно, неумело, через немыслимую растрату, будто сбегая из крепостничества и при этом зная, что тебя поймают через день. Надо провести этот день так, чтобы в дальнейшем помнить. И чтобы меня помнили. Плохое в этом случае запоминается лучше (подробнее об этом — в лекционном курсе «Собственность» Владимира Бибихина).

Что касается дара: мне нечего дарить. То, что я могу подарить, мне все равно не принадлежит. Или — могу подарить скверный поступок, чтобы, когда я уйду обратно в рабство (а кто меня предоставит себе при таком-то поведении?), меня помнили. Могу подарить хищение и порчу вашего (и не пытайтесь заставить меня поверить, что это ваше — мое). Могу грабить, как это делают со мной, с моим собственным. Когда я не могу дарить сам, то от такого дара ни мне, ни одариваемому не станет лучше. А последнее особенно важно — ведь и мне дарят хищения, нищету, рабство. Далее, следуя логике Марселя Мосса и его потлача, я буду отдаривать куда больше — аналогичных вещей.

Принудительность дара. Дарить нечего, нет своего и нет себя, но дарить принято. Не когда я захочу (а кто такой я? разве я умею хотеть?), а когда надо. Надо, чтобы, наверное, совсем не озвереть, ведь Аристотель был прав. На Новый год, дни рождения, день армии, женский день. Можно придумать еще праздников (кстати, почему никто ничего никому не дарит 12 июня? или 12 декабря?). Дарить надо врачам, полицейским, чиновничеству, всякого рода начальству. Дарить надо детям, когда они требуют, «чтобы было как у одноклассника». Дарить надо, когда по глупости совершил мерзость, чтобы вымолить временное прощение. Дарить надо, чтобы не прослыть нерукопожатным при массовых истериях помощи домашним животным, страдающим от стихии, вооружившимся и безоружным. Может быть, я бы и захотел искренне сам все это делать. Но у меня нет меня. И поэтому я должен дарить, когда надо. Сам-то ведь не доживу до себя дарящего. Взятки, подарки в назначенный день, откупы. Порчу, хищения, месть. Все это — не дар, который делает человека человеком. Это попытка его имитации, которая позволяет сымитировать человеческое и даже иногда слишком человеческое.

Дискредитация дара. Итак, дарю не я и не тогда, когда хотел бы. Это вполне справедливо, потому что я могу не захотеть, а дарить надо. И я начинаю называть даром то, что вызывает у меня лишь хлопоты, траты и головную боль. Я начинаю верить, что владею собственностью, что у меня есть я (аристотелевский эффект дара). Но такая собственность, которую я бы не хотел, и такой я, какой себе не нравлюсь. «Это называется жизнь», — скажут мне смирившиеся. «Это называется отсутствием свободы», — скажет Аристотель. И поскольку у меня меня по-настоящему нет, то и буду дарить я чужое. В экономизированных головах себе не принадлежащих людей дарить я буду то, что можно купить, и то, что можно продать. В канун праздников я отнесу свои последние гроши в магазины, где выстраиваются толпы таких же, как я. Я не подарю никому ничего своего, потому что свое не ценится вне опыта свободного распоряжения собственностью: не ценится ни моя песнь, ни мой танец, ни мои стихи, ни мои картины, ни мое обхождение, ни моя речь, ни мое воображение. Все это — античные подарки, о которых говорит Аристотель. У нас остались лишь три формы такого «своего»: милые наивные и умилительные поделки детей, которые те, не зная еще, в какой мир их родили, искренне, по-аристотелевски дарят (но скоро перестанут и потребуют новый гаджет); так называемый «хэнд-мэйд» (разумеется, на продажу, причем куда дороже магазинных «подарков»); и, разве еще, походы на концерты, в театры, кино, где актеры и музыканты, не являющиеся мне друзьями, за деньги и чаще всего вымученно (это у них «работа такая») подарят мне то, что друзья могут дарить друг другу свободно и с радостью. Сюда же относится и рассказ истории, которую дарит неведомый автор неведомому мне, когда я куплю в магазине его новый бестселлер. Или украду (это моя форма дарить, помните?) из Интернета, скачав бесплатно.

Итак, я куплю подарок и подарю его кому следует — и это будет сразу моя месть за собственное отсутствие и мое отношение к дискредитации дара. Вопрос, замечу ли я сам жест подобного недарения или нет, не имеет никакого значения. Я совершу этот жест все равно. И я искренне не понимаю, почему Россия — страна для грустных? Ведь все хорошо. И, кстати, для непонятливых — Аристотель устарел, а у нас не полис, а Российская Федерация.