Популизм на Западе и в России: сходства и различия в сравнительной перспективе

От редакции: Благодарим автора статьи за любезно предоставленное разрешение опубликовать эту работу на наших страницах.

Популизм как социальный феномен Новейшего времени проявил себя и на Западе, и в России. Сопоставление западной и российской форм популизма важно для выяснения общих и особенных черт, идеологических и политических проявлений, а также для изучения возможностей эффективного противодействия популизму.

Для решения поставленных задач в данной статье рассмотрены следующие вопросы: что такое популизм и каковы общие параметры его проявления в истории и современности; каковы особенности конструируемой популистами когнитивно-информационной картины мира — мифов, социально-психологических установок и образцов социального поведения; возможно ли выстроить типологию форм современного популизма; каким образом правый поворот в общественном сознании привел к установлению связи популизма с идеологией консервативного национализма; какую роль в подъеме популизма сыграли ошибки либерального мейнстрима.

В этой сравнительной перспективе мы реконструируем основные параметры российского популизма, его связь с советской легитимностью, вклад в трансформацию постсоветского российского политического режима. В заключении мы суммируем предложения для ограничения популистского тренда.

 

1. Что такое популизм и каковы общие параметры его проявления

В данном исследовании автор исходит из того, что популизм — не идеология, а система социально-психологических установок, предполагающих особый тип реакции общества и элиты на быстрые и раздражающие социальные изменения — форма их психологического освоения и преодоления (метод, стиль, технология). Это тип негативной (протестной) социальной мобилизации, возникающий в результате кризиса завышенных общественных ожиданий в условиях эрозии привычной социальной идентичности. Популизм выражается в различных формах иррационального антиэлитарного коллективного действия во имя справедливости, осуществляемого посредством качественной трансформации ценностей, норм и институтов действующего правового порядка, но не предусматривающего конструктивной рациональной программы социальных преобразований (появление такой программы неизбежно противостоит спонтанности и иррациональности популистского протеста). Поэтому наиболее определенное выражение популизма — конфликт права (позитивного права — действующих норм) и абстрактных представлений о справедливости (часто аморфных и неартикулированных), являющийся мощным драйвером протестных акций, осуществляемых под лозунгами различной идеологической направленности или даже без ее обоснования (как, например, борьба с «коррупцией» действующей элиты) [1].

Основными элементами популистского феномена, исходя из этого понимания, должны быть признаны:

1) кризис идентичности общества или его значительной части — ситуация когнитивного диссонанса, означающая утрату обществом привычных ориентиров социального поведения, глубокое разочарование существующими порядками;

2) идеологическая аморфность популизма, способного интегрировать в свою повестку положения различных традиционных идеологий, как правых, так и левых, создавать гибридные идеологические конструкции и достаточно произвольно менять их содержание на семантическом уровне (популизм не имеет «идеологов» в традиционном смысле слова, эту роль берут на себя лидеры протестных акций);

3) появление некоего мифа (то есть квазиидеологической конструкции или представлений, принимаемых на веру, а не доказываемых научно), способного аккумулировать энергию социального протеста против истеблишмента (принципиальным для его распространения становятся альтернативные официальным коммуникативные системы);

4) спонтанность массового популистского феномена и неспособность традиционных элит противостоять ему в рамках существующих системных правил;

5) эскалация социальных ожиданий, связанных с немедленным осуществлением популистских лозунгов («завышенные», то есть в полной мере не реализуемые, ожидания);

6) более или менее выраженные признаки негативной социальной мобилизации на основе популистских лозунгов (протестное голосование, акции гражданского неповиновения, остракизма или, наоборот, социальной поддержки популистских лидеров против «системных»);

7) общая деструктивная направленность популистского движения на разрушение доминирующих ценностей и принципов правовой системы (или ее элементов), причем, как правило, готовность использовать для этого неправовые и даже антиправовые средства («давление масс на институты»);

8) эгалитаристская (то есть антиэлитарная) направленность движения (не исключающая того, что действующие элиты или их отдельные группы способны использовать его в своих интересах);

9) необремененность социальной и исторической ответственностью за свои действия — неспособность видеть их последствия в среднесрочной и тем более долгосрочной перспективе (очень узкий горизонт проектирования).

В крайних формах популизм выражается в отрицании существующего политико-правового порядка, стремлении к его переустройству, утрате легитимности правящих элит. Можно констатировать, что современное общество развитых стран оказалось плохо подготовленным к этим спонтанным реакциям: доминирующие ценности идеологии прав человека столкнулись с трудностью их практической реализации (неизбежное «лицемерие» как следствие этого противоречия); правовая система не содержала адекватных защитных механизмов (перед лицом массовых традиционалистски мотивированных протестных акций); устойчивая система политической конкуренции и многопартийности оказалась неспособной (или недостаточно способной на сегодняшний день) элиминировать влияние несистемных партий, отстаивающих антилиберальную систему ценностей; элиты своевременно не выдвинули адекватных концепций выхода из кризиса (официальное признание провала программы мультикультурализма лидерами Германии, Франции и Соединенного Королевства). В России правопопулистский тренд оказался еще более заметным, определив возникновение невиданной прежде «симфонии» власти, элитных групп и населения в новом «неоконсервативном консенсусе», основанном на долгосрочных интересах самой власти, поддержке элитных и бюрократических кругов, эффективной мобилизационной пропаганде, охранительных ориентациях средних слоев, а также доминирующих массовых настроениях [2].

В целом популизм и основанные на нем политические режимы являются непрочными образованиями: приход популистов к власти означает отказ от всей или части утопической программы по мере рутинизации харизмы, то есть столкновения мифа и политической реальности.

 

2. Популистская картина мира: ценности, психологические установки, формы социальной мобилизации

Социальные предпосылки роста популистских настроений связаны с общими процессами глобализации, информатизации и конфликтом культурных стереотипов. Первый из этих процессов выражается в изменении экономического баланса различных регионов мира — последовательном включении национальных экономик в мировое разделение труда с сопутствующими как позитивными, так и негативными социальными изменениями (проблемы деиндустриализации, вывоза капитала и технологий, ослабление вертикальной социальной мобильности, падение роли и престижа традиционного среднего класса в развитых экономиках и особенно в России, где он исторически слаб и связан с государством, проявления феномена социального инфантилизма избирателей во многих странах, представленные ростом абсентеизма и непредсказуемостью выборов в рамках так называемой спирали умолчания и т.п.).

Второй процесс означает резкое изменение коммуникативных отношений — пересмотр традиционных форм информационного доминирования западного общества с включением в информационное пространство новых (в том числе вполне традиционалистских) акторов, выдвигающих и отстаивающих собственную информационную повестку (переход власти от политиков традиционного партийного типа к новому классу медиаполитиков — системно-коммуникационных менеджеров, блогеров, создателей интернет-контента в соцсетях, визуальных образов, троллинга, «мемов», «жаб» и тому подобных инструментов эмоциональной мобилизации электората, прежде всего его молодежной части).

Третий процесс выражает отказ от европоцентризма в культуре — начало сложного и конфликтного взаимоотношения между разными культурами, имеющими неодинаковую степень развития, локализации, системы доминирующих ценностей и образцов поведения, далеко не все из которых совместимы с представлениями о гражданском обществе, демократической системе и правовом государстве (конфликт, четко проявившийся в ходе миграционного кризиса в Западной Европе и выраженный в понятии «иной культуры» или образе «другого»). Вместо укрепления традиционной единой концепции прав человека идет процесс диверсификации прав, причем с упором на защиту «прав меньшинств», которые противостоят «правам большинств», размывая тем самым единство и легитимность всей конструкции [3]. Массовая миграция стала триггером этих процессов дестабилизации, отразив неспособность существующих элит адекватно решить проблему интеграции беженцев и мигрантов — кризис мультикультурализма, официальное признание которого стало свершившимся фактом и, что очень показательно, поставило под вопрос ценности секуляризма и либерализма, превратив самих мигрантов в ресурс консервативного популизма [4]. Такие изменения оказались настолько значительными, что вызвали «информационный шок» — когнитивный диссонанс, естественной реакцией на который со стороны массового сознания в западном обществе стала защитная реакция (брекзит — вершина и наиболее яркий пример этого когнитивного поворота в массовом сознании).

Та система ценностей, которую отстаивает современный популизм, имеет мало общего с рационально конструируемым общественным идеалом. Общее выражение популизма есть политическая романтика, то есть не научное, а эмоциональное отношение к действительности. Ее появление в общественном сознании — отчуждение индивида и поиск простых решений в сложной (переходной) ситуации — форма сублимации социальных неврозов. Самим фактом своего общественного подъема данный феномен (определяемый часто в категориях К. Шмитта) сигнализирует о неустроенности общественного сознания и поиске социальных ориентиров в глобализирующемся мире. Романтизм как упрощенный объяснительный инструмент и в то же время как эмоциональная реакция на фрустрацию переходного периода выступает главным когнитивным ответом на этот социальный запрос [5].

Природа популизма выявляет связь его проявлений как с общими социальными тенденциями, так и с особенностями ситуации в разных регионах: он исходит из положения, что воля народа всегда права, а побеждают те, которые понимают «настоящую» волю народа. На этой волне быстро поднимаются правые популистские партии и их лидеры — евроскептики в Великобритании и Голландии, «Народный фронт» во Франции, АДГ в Германии, «Пять звезд» и «Лига Севера» в Италии. Особая ситуация существует в странах Восточной Европы, где консервативные импульсы исходят из трудностей ЕС и одновременно аккумулируют традиционные настроения постсоветского электората. Показательно, что это происходит именно в тех странах, где в период декоммунизации гражданское общество отличалось высокой степенью самоорганизации, переживших «бархатные» революции и следовавшие за ними «бархатные контрреволюции» (в Венгрии — «Фидес», в Польше — «Право и справедливость», приход к власти которых означал радикальные конституционные контрреформы). Сходный тренд в странах Прибалтики и на Украине выражается в росте этнонационализма и правого радикализма — противопоставлении «коренного населения» «некоренному», граждан «негражданам», официального языка неофициальному, и в попытках представить национализм как политику культурной идентичности с параллельным переписыванием истории и индоктринацией так называемой исторической памяти и образа врага.

В Южной Европе (странах Средиземноморского региона), напротив, популизм имеет левую (и более идеологическую) окраску, но по сути эксплуатирует инфантилизм и безответственность масс (в Греции «СИРИЗА», в Испании «Подемос» и др.). Можно констатировать ряд отличий левого популизма от правого: левопопулистские течения имеют более выраженную идеологическую ориентацию, могут рассматриваться как пример достаточно успешного антисистемного движения, выступающего против глобализации, капитализма, финансовой олигархии и в целом неолиберального мейнстрима, использующего в своей стратегии опыт соответствующих течений в Латинской Америке. Они предлагают альтернативный глобалистский проект the global anti—establishment rebellion и разрабатывают интернациональную программу его осуществления, представленную, например, рядом авторов в рамках проекта «Синдикат» [6]. Несмотря на критику евроинтеграции и решений, принимаемых в ЕС (Брюсселем), они не призывают к отказу от ЕС или выходу из него своих стран. Их протест — скорее форма давления на институты с целью их перестройки в ином идеологическом ключе и получения экономической автономии [7]. При внешнем различии, все европейские популисты используют сходные методы — требования восстановления «суверенитета» (утраченного в результате поглощения глобалистскими структурами или отдельными странами — США и ФРГ), «уважения» к стране и ее народу, критику традиционных элит, будто бы сдавших страну «транснациональному капиталу», и эксплуатацию ущемленности — реального ощущения населения, что национальные элиты не защищают народ от новых вызовов.

Причины и параметры популистского протеста могут быть различны — ответ на глобализацию (опасения утраты культурной, религиозной, языковой идентичности), экономика (зависимость от ведущих держав), политика (балансирование между конкурирующими акторами европейской и мировой политики). Различна и тактика — апелляция к непосредственной демократии в противовес «застывшим» парламентским формам и системным партиям (референдум в Великобритании) либо, напротив, ограничение свободы прессы и судебной автономии (как в Центральной и Восточной Европе), даже требования изменения формы правления под угрозой дестабилизации (Турция).

Метод разрешения конфликта, предложенный популистами, — националистическая мобилизация против «евромобилизации» и связанных с ней ограничений, обязанностей и издержек, а также действительных трудностей — размывание идентичности (культурной, национальной, религиозной); «дефицит демократии», вполне естественный при более централизованной системе; миграционный кризис (культурная несовместимость, необходимость платить за мигрантов, потеря рабочих мест, криминалитет, представление малых народов о том, что их мнение игнорируют).

 

3. Правый поворот: консервативные ценности на службе современного западного популизма

Правый поворот — очевидная тенденция современного политического развития на Западе и в России. Его наиболее заметными проявлениями стали критика доминирующей либеральной парадигмы как основы конструирования общественного идеала (отказ от универсальной модели общества потребления как «безыдейного консюмеризма» во имя торжества духовности); возрождение консервативных ценностей как основы конструирования альтернативного проекта социальной справедливости; рост ксенофобии и традиционного национализма в противоположность космополитическим тенденциям предшествующего периода; растущий скептицизм в отношении той международно-правовой конструкции, которая возникла с окончанием Второй мировой войны и до последнего времени не ставилась под сомнение в рамках мирового мейнстрима; критика глобализации как процесса, в котором заинтересованы только транснациональные корпорации; пересмотр основ интеграционных процессов на Западе в пользу децентрализации под лозунгом защиты традиционных ценностей и национального суверенитета; готовность значительной части традиционного демократического электората пожертвовать фундаментальными ценностями прав человека (неприкосновенность частной жизни, свобода слова и др.) во имя сохранения стабильности (оказавшейся под ударом из-за волн миграции) и защиты от экстремизма («терроризма»); устойчивая динамика роста популярности правых партий во всех государствах западной демократии, приобретшая характер качественного скачка в последнюю декаду [8].

Почему в Европе преобладает не левый, а правый популизм? Культурная гегемония той модели либеральной демократии Запада, которая господствовала последние полстолетия, опиралась на идеологию социального либерализма (социал-демократии, левых, зеленых, успешно эксплуатировавших идею социализма с человеческим лицом в условиях, когда тоталитарный коммунистический проект не предполагал его соединения с гуманизмом). Но их идеи, во-первых, уже получили реализацию — идеи социального государства, прав человека, глобального рынка, свободного информационного обмена, открытости границ; во-вторых, уперлись в барьер реализуемости (заставив отказаться от наиболее утопических социальных постулатов о братстве народов, провозглашенных еще в период Великой французской и русской большевистской революций); в-третьих, оказались в настоящее время для многих практически неприемлемы: требуют отказа от либерального доминирования (которое, по мнению критиков, дошло до исторических и географических границ своего господства). Отсюда популярность именно правых идей, и это, вероятно, только начало реставрационных процессов.

В истории мы знаем две различные формы романтики — революционную, преобладающую в эпохи радикальных социальных перемен (когда жива вера в быстрое осуществление социального идеала), и консервативную, преобладающую в эпохи стагнации, когда опасение этих революционных перемен заставляет видеть социальный идеал в достижении стабильности, искать его не в будущем, а в прошлом. Они едины в одном — в отрицании социальной реальности во имя ретроспективного идеала социальной справедливости, стабильной и гармоничной системы, будто бы существовавшей в прошлом, но разрушенной в результате нравственной деградации, экономических или технологических изменений последующего времени (примером может служить тезис Ж.-Ж. Руссо о том, что возникновение неравенства и деградация общества связаны с прогрессом наук и образования) [9]. Выражением этого социально-психологического срыва в ХХ веке стал эпохальный конфликт фашизма и коммунизма, а также стремление элит опереться на различные комбинированные модификации популизма (в виде пужадизма, перонизма, кемализма, маккартизма, голлизма и т.п.) [10], общей особенностью которых стал поиск прагматических решений при опоре на традиционные средние (и отчасти низшие) слои общества.

Это стремление вернуться к утраченному идеалу сближает представителей левого и правого популизма, определяя возможность появления амальгамы революционного радикализма и консерватизма (пример — так называемые исламские революции, учение идеологов национал-социализма о «консервативной революции» и сходные идеи ее современных западных и российских адептов). Агрессивные формы политической романтики (и основанные на них популистские концепции социального переустройства) могут интерпретироваться как результат отсутствия реального обмена информацией, отчуждение индивида и поиск простых решений в сложной ситуации, форма сублимации настоящих социальных неврозов.

Это сравнение показывает, что кризис либерального проекта в начале XXI века, ставший предметом современной интернациональной дискуссии, хотя и происходит в других социальных условиях, имеет определенные черты сходства с кризисом начала и середины ХХ века. В длительной исторической перспективе это позволяет предположить, что речь идет не об окончательном отказе от либерального проекта, но о поиске новых форм его реализации.

 

4. Типология популизма: формы, стиль, технологии воздействия

В основу общей типологии популизма положим те основные параметры, которые были выделены в первом разделе для определения природы данного явления.

Все проявления популизма как массового движения могут быть разделены следующим образом:

— по характеру их генезиса на спонтанные и более организованные формы: первые представляют собой движение «снизу» (в виде массовых протестных акций гражданского неповиновения вплоть до революций), выражая реакцию массового сознания на социальные раздражители; вторые — стремление правящего класса, элиты или отдельных ее групп приспособиться к изменению социальных настроений или даже возглавить их проявления. Эти два направления способны развиваться параллельно, расходиться или сливаться (в случае обретения популистами власти);

— по степени артикулированности их программы или того мифа о достижении справедливости, который определяет социальную энергетику движения: от неопределенного состояния социальных ожиданий (в виде «бытовых проявлений» в общественном сознании) до программ политических партий (и их медиаресурсов), ставящих задачей их практическое осуществление. Водораздел в артикуляции чрезвычайно важен. Момент появления таких программ есть когнитивный поворот, означающий фиксацию квазиидеологических установок, институционализацию их проявлений и переход к целенаправленной деятельности по их реализации. Пример — институционализация правых партий в странах Западной Европы как альтернативных в отношении партийного мейнстрима. Прохождение популистов в парламенты есть «качественный момент», поскольку превращает антисистемных маргиналов в полноправных участников политического процесса и, следовательно, теоретически открывает перспективы их вступления в правящие коалиции либо превращения в сильные оппозиционные партии, способные влиять на законодательный процесс, как было продемонстрировано на последних парламентских выборах в Греции, Испании, Голландии и на президентских во Франции);

— по степени радикальности запроса на социальные изменения правопопулистские проявления разделяются на консервативные (защита существующих порядков против их искажения); умеренные (предполагающие их частичную корректировку) и радикальные (революционное изменение существующей системы для возврата вспять). К первой категории относится старомодный консервативный популизм (в стиле ценностей британской Консервативной партии, немецких и итальянских христианско-демократических партий), ко второй — современный популизм (выдвигающий в Европарламенте и национальных парламентах «альтернативу» ЕС по ключевым вопросам национальной повестки дня), к третьей — особый мессианский популизм (ассоциирующийся с экстремистскими праворадикальными националистическими партиями);

— по степени потенциального деструктивного воздействия на систему: движения, готовые действовать в рамках ценностей, норм и институтов демократического общества; те, которые ставят под сомнение эти институты (говоря о необходимости их корректировки с учетом новых реалий путем референдумов, изменения избирательных систем либо информационной политики) или, наконец, однозначно отвергают их рациональность (например, в рамках требований о выходе из ЕС, международных экономических, политических и военных союзов, изменения формы правления внутри страны). Пример в Европе — идея перехода к Шестой республике во Франции с ревизией конституционных принципов. Ключевым критерием разделения трех видов популизма является отношение к праву, прежде всего наиболее идеологизированным его отраслям — конституционному, уголовному, административному, например, в вопросах гражданских прав, образования, миграции, предоставления политического убежища, регулирования трудовых и семейных отношений, а также самих протестных акций (характерно, что повышенный интерес к этой проблематике проявлен именно в конституционных контрреформах стран Центральной и Восточной Европы и, конечно, России);

— по характеру взаимодействия с государственной властью: все популистские движения по определению являются антиэлитарными, но одна их часть готова к взаимодействию с действующей элитой, другая стремится занять ее место, третья является ее порождением. В случае, если парламентские дебаты оказывают минимальное влияние на принимаемые законы, риторика популистов может быть более жесткой, но практический эффект значительно менее выражен. Если в странах Запада популисты стремятся к власти, то на Востоке они уже располагают ею;

— все популистские движения могут быть разделены на три группы в соответствии с критерием их политической успешности — удалось им прийти к власти; оказать такое давление на нее, которое привело к смене или корректировке политического курса; вообще не затронуло его. Радикализм популистских программ обратно пропорционален степени отдаленности от власти. Чем дальше популисты от власти, тем выше их свобода в выражении популистских идей (не скованы социальной ответственностью), чем ближе к ней, тем больше вынуждены отказаться от части популистских лозунгов в силу их утопичности либо практической нереализуемости в текущей политической ситуации;

— по институциональным рамкам деятельности: популистские движения в демократических странах вынуждены считаться с логикой электорального процесса (и возможностью утраты власти на выборах в случае потери социальной поддержки); популистские движения в странах с режимами ограниченной демократии или авторитаризма менее скованы этими институциональными ограничениями (точнее, имеют более широкий набор инструментов их преодоления, от мобилизационной пропаганды до подвергания остракизму оппонентов). В результате в западных демократиях именно популисты являлись до последнего времени маргиналами, в странах Восточной Европы ими все более становятся представители либеральной оппозиции популизму (это особенно ясно в России, где либеральные партии вынуждены действовать как внепарламентская оппозиция);

— по применяемым технологиям воздействия на сознание и возможностям манипулирования им популизм может быть разделен на традиционные его проявления и новые, особенностью которых является широкое использование новых информационных технологий и медиакоммуникаций. Актуальное политическое использование консервативно-реставрационных стереотипов включает не только их простое тиражирование. Речь идет о перепрограммировании массового сознания с использованием информационных технологий и приемов манипулирования массовым сознанием. Особенность современных манипулятивных технологий по сравнению с традиционными формами пропаганды состоит в том, что они не просто навязывают обществу определенные представления путем их многократного повторения, но действуют на когнитивном уровне конструирования потребностей, установок и определения мотивации поведения (запросов общества к власти). Противопоставить подобным манипуляционным технологиям (транслирующим суррогатную информацию) можно только научный профессионализм, основанный на доказательных методах ее добывания и критического анализа (они показывают фиктивность самих навязываемых запросов, предлагают другую иерархию приоритетов и, следовательно, отстаивают более реалистическую политическую повестку дня);

— по степени консолидации популистского проекта: представлен он традиционными политическими силами, включает появление новых или выражен одной силой — партией или движением, способным интегрировать различные проявления популизма (также вопрос об интернациональном взаимодействии популистских партий и поддержки их извне). В этом отношении особого внимания заслуживают те области общественного сознания, в которых представлен синтез идей и требований правого и левого популизма, иногда в мессианской и романтической форме. Особенно четко это прослеживается в радикальных течениях, настаивающих на пересмотре существующих правовых институтов и резком изменении внешней политики, — феномен, который сегодня можно наблюдать в дебатах кандидатов на выборах в США, Франции, Германии, Голландии с соответствующими реминисценциями в отношении прошлого страны, заимствованием лозунгов из одних программ в другие, со ссылками на результаты выборов в других странах. В случае прихода популистов к власти (как в странах Восточной Европы) их главная цель — переформатирование сознания, прежде всего картины прошлого и будущего в новых романтических понятиях;

— они могут быть классифицированы на основании такого интегрирующего критерия, как стиль популизма. Стиль выражает особенности устойчивых форм популизма в сравнительной перспективе. Согласно этому критерию (выражающему соотношение центра и периферии глобализационных процессов) в рамках современного популистского феномена можно выделить ряд модификаций — популизм в классических западных демократиях (США, Великобритания, Франция, Германия, Скандинавские страны); популизм в странах Южной Европы (Испания, Греция, Италия с их влиянием на сходные течения в Латинской Америке); популизм в постсоветских странах Восточной Европы (Польша, Венгрия, Прибалтика), популизм в России и других странах постсоветского региона (включая полупатриархальные светские режимы Центрально-Азиатского региона).

 

5. «Рациональное зерно» популизма и ошибки либерального мейнстрима

Общая иррациональность популизма не означает присутствия в его проекте рациональных аргументов. В этом контексте важен анализ ошибок современного либерального мейнстрима: они стали продолжением его успехов, но действительно сыграли значительную роль в усилении консервативно-популистского тренда.

Новейший период социальной трансформации определялся отказом от коммунистического проекта в его наиболее амбициозных формах (в результате крушения СССР), отрицанием двухполярного мира и тенденцией к глобализации на основе либеральных принципов. Символическим выражением конца «холодной войны» и торжества либеральных ценностей стало падение Берлинской стены и воссоединение Германии. Кульминацией явился проект евроинтеграции — создание ЕС как модели интеграции не только для Запада, но и для всего мира: эти идеи, выдвинутые в послевоенный период, достигли пика формы с принятием Маастрихтского договора 1992 года и последующими волнами присоединения к нему новых государств Европы. В настоящее время, однако, выяснились пределы и трудности этого процесса. Евроинтеграция столкнулась с проблемой кризиса европейской идентичности (отказ от принятия Европейской конституции 2004 года на референдумах в Голландии и Франции) [11], неопределенности перспектив интеграции (Лиссабонский договор 2007 года как «навязанный» компромисс) [12], растущих тенденций к сепаратизму, национализму и распространению «евроскептицизма» — правых идей и течений практически во всех странах Запада.

Сама интерпретация понятия идентичности различна в зависимости от того, идет ли речь о бывших империях (Британской, Французской, Португальской и др.) или странах, ранее входивших в состав империй (Ирландия, Польша, Венгрия и др.); различны и предлагаемые решения — либеральный космополитизм или приоритет национальных традиций [13]. Поэтому одна страна (как Великобритания) может демонстрировать скептицизм в отношении евроинтеграции (неприятие Конституции ЕС) и, одновременно, стремление к этой интеграции внутри страны (как показала, например, дискуссия о понятии Britishness в период начала деволютивных реформ Тони Блэра, напоминающая соответствующие споры в России 1990-х о понятиях «соотечественники», «россияне» и пр.). Соответственно, популизм в этих двух случаях получает различное выражение — от стремления к восстановлению утраченного «великодержавия» или «исторических скреп» (в имперском понимании) до абсолютизации этнонациональной самобытности, причем не исключает когнитивного переключения с одного понимания на другое или их гибридных вариантов.

Ознаменовав победу либеральной идеологии над коммунизмом (наивно интерпретированный как конец истории), либеральный поворот привел в 1990-е к завышенным ожиданиям в отношении возможностей быстрого распространения западной мессианской идеи прав человека на весь мир. Идея о том, что «Европа заканчивается там, где заканчивается юрисдикция государств — участников Европейской конвенции прав человека» (1950), теоретически открывала возможность присоединения к ней всех регионов мира, стала основой активного продвижения либерального мессианства по всему миру [14], в том числе в форме экспорта либеральных «цветных революций».

При этом упускались из виду три принципиальных фактора: качественный характер социальных изменений подменялся их количественным выражением — стремлением охватить как можно больше стран, в том числе за пределами Западной Европы (выстраивание очереди кандидатов в члены ЕС); не был просчитан масштаб традиционалистской реакции на европейский проект социальной трансформации (она изначально присутствовала в ЕС, но резко возрастала по мере удаления от границ исторического Запада); стали явно преувеличенными темпы этого продвижения, а во многом и его формы (размывание традиционных ценностей, «дефицит демократии» в Европе, критика «евробюрократии» Брюсселя).

Изоляционистские тенденции последовательно нарастали в Европе на всем протяжении существования ЕС. Если в 1990-е доминирующей была идеология открытости Европы в отношении миграции, основанная на идеалистическом представлении о способности демократии абсорбировать неограниченные потоки мигрантов, то в дальнейшем, когда выяснилась практическая невозможность добиться этого, в ход пошли «двойные стандарты». Поворотным пунктом стал миграционный кризис 2014–2017 годов, последствия которого оказались непредсказуемы. Выяснилось, что Европа не подготовлена к приему миллионов беженцев из Африки, Средиземноморья, Восточной Европы, отсутствует единая концепция решения проблемы, которая, очевидно, стала долговременным фактором европейской политики. Не решены фундаментальные проблемы сохранения европейской идентичности, стабильности границ, защиты от исламского терроризма, а в конечном счете гарантий тех ценностей и правовых принципов, которые были закреплены в качестве системообразующих в европейском интеграционном проекте.

Выход Великобритании из ЕС, обструкционистская политика ряда новых демократий (Венгрии, Польши), растущее подспудное недовольство и массовые протесты против мигрантов в Германии, Франции, Голландии, Скандинавских странах, — все это поставило под вопрос перспективы евроинтеграции (все чаще определяемой как «немецкий» проект). Выход из кризиса, предложенный действующими элитами, оказался лишен концептуальной целостности и перспективного видения, он ограничивался защитной реакцией на новые вызовы, попытками их тактической нейтрализации, поиском образа «врага» (в виде путинской России или исламского радикализма), фактически воспроизводя старую идеологию «стены», отделяющей традиционный Запад от внешних деструктивных вызовов, — позиция, едва ли приемлемая в условиях глобализации и свободы информационного обмена. Не замечать реальные проблемы или демонизировать внешние силы есть форма коллективной терапии, но не содержательного решения.

Игнорирование этих очевидных факторов привело к подмене концепции либеральной интеграции новым изданием проекта европоцентризма, политического диалога монологом, толерантности как этического принципа, свободно избираемого индивидом, его официально санкционированным квазиправовым субстратом, демократического участия (принцип субсидиарности) бюрократической централизацией, реальной политики ее идеологизированными формами, высокомерию европейских элит в отношении «культурной периферии» (в которую последовательно включались страны Южной и Восточной Европы, Турция и Ближний Восток, а затем и Украина), издержки построения демократии в которой рассматривались скорее как технические и временные трудности, нежели системные препятствия. Одним из следствий стало то, что Запад в очередной раз «проиграл» Россию, схематично усматривая в ее несовершенных демократических преобразованиях 1990-х исключительно неудачную версию европейского либерального проекта, а не попытку выйти на новый уровень цивилизационного развития. Очевидно, все эти ошибки Запада были следствием «головокружения от успехов», но в разных регионах мира создали благоприятную атмосферу для торжества реставрационных настроений, конвертировавшихся в разные формы популизма и евросепаратизма. Правый популизм, возникший как противовес либеральному мейнстриму, сегодня претендует на то, чтобы стать этим мейнстримом. В США, Великобритании, странах Южной и Восточной Европы он уже становится им (победа левого популизма в Греции, правого — в Польше, Венгрии, на Украине и в странах Балтии).

Правый поворот стал системной реакцией на либеральный поворот по тем ключевым параметрам, которые были торжественно заявлены учредителями ЕС, но оказались не реализованы за истекший период. «Рациональное зерно» концепций правого популизма состояло, следовательно, не столько в отрицании модели евроинтеграции, сколько в выяснении ошибок ее проведения — форм, методов и темпов реализации. Правый поворот — не финальный диагноз, но скорее запрос на корректировку системы (изменение форм интеграции), а популизм — спонтанное, эмоциональное и преходящее выражение реакции традиционного сознания на трудности глобализации и модернизации.

Причины торжества популизма в текущей европейской перспективе: 1) ограниченность массового сознания; 2) связанная с этим безответственность со стороны политического руководства (демагогия); 3) провал либеральных элит в репрезентации либеральных ценностей в условиях кризиса. Эрозия традиционных форм репрезентации в политике (в виде партий и идеологий, отражающих весь спектр слева направо), размывание разделительных линий между популизмом и популярностью, между правящей партией и ее парламентской фракцией, между партией (ее программой) и лидером, представляющим имидж организации. Этот феномен определяется как медиадемократия с ее технологиями информационного манипулирования, соотношением спроса и предложения на определенные политические проекты (которые в значительной степени навязываются избирателям), ростом мнимой информации и, как следствие, отчуждением (человек перестает ощущать, что его мнение представлено во властных структурах, а сам он способен влиять на принятие решений). Возможность такой ситуации (размывания программных положений, электората и партийных структур) предвидел еще М. Острогорский, говоривший о закате традиционного партийного представительства с переходом к массовому обществу [15], но в наше время она достигла нового качественного уровня за счет IT-технологий и манипуляций (это явление неточно определяется как «постправда» и «фейковая информация»).

Представительство социальных инициатив в медиасреде требует новых качеств от политических лидеров, которые артикулируют не столько политическую программу, сколько имидж и стиль движения. Используя терминологию В. Парето, востребованы оказываются не «львы», но «лисы», способные обещать, но не сдерживать обещания, использовать «двойные стандарты», вступать в беспринципные коалиции, заигрывать с маргинальными слоями (говорить с ними на понятном языке), быстро менять свою позицию на противоположную (с учетом текущей политической и медийной конъюнктуры), вербально демонстрировать качества сильных лидеров (не являясь таковыми), переводить популизм в свою медийную «популярность» (феномен Сильвио Берлускони, Дональда Трампа), оставаясь при этом вполне системными персонажами. Но эта «игра» имеет ограниченный ресурс поддержки в долгосрочной перспективе — театральные инсценировки такого рода обладают свойством превращаться в реальные политические проекты, осуществление которых предполагает появление настоящих политических режиссеров спектакля — «львов», отбрасывающих картонные декорации имитационной политики.

Важная проблема — при каких обстоятельствах действующие элиты западных стран готовы принять популистские программы или их элементы: такая ситуация возникает в условиях преобладания в обществе популистских настроений. С позиций реальной политики определяющим становится выбор не между популизмом или отказом от него, а между более или менее выраженным популистским трендом, принятие некоторых его установок для сохранения действующими элитами собственного доминирования. Эта ситуация представлена в странах Запада в виде предпочтения одних популистских партий другим (как «меньшего зла»), созданием партийных коалиций (включающих партии с умеренно популистскими лозунгами), эволюцией партийных программ правящих партий (в завуалированном виде учитывающей внутренний раскол или острые разногласия в их руководстве), изменением режима СМИ (вплоть до табуизации некоторых тем или демонизации отдельных партий и персоналий). В целом медиатизация и примитивизация массового сознания — серьезный вызов либеральным партиям, способный ограничить их роль «беспристрастного» медиатора и навязать дискуссию по неудобным темам, раскалывающим общество и ведущим к его негативной мобилизации.

 

6. Российский консервативный популизм: структура мировоззрения и типология проявлений

Российский правый популизм в сравнительной перспективе предстает, во-первых, как часть общей мировой тенденции; во-вторых, заимствует свой багаж из идеологии европейских консерваторов как классических, так и новейшего времени; в-третьих, имеет существенную дополнительную основу в трудностях и противоречиях постсоветского периода, связанных с разрушением привычных форм социальной адаптации, когнитивным диссонансом и ростом социальной агрессии как компенсаторной реакции. Консервативный тренд в России стал магистральным направлением в современной общественной жизни, получив выражение в философских, культурных и политических представлениях, типологии основных течений российского популизма.

В философии и идеологии основы российского консервативного тренда представлены тремя постулатами: 1) метафизическая идея постоянных и неизменных ценностей каждой цивилизации, которые не могут быть преодолены эволюционным путем (неизбежный «конфликт цивилизаций»); 2) жесткое разграничение моральных и правовых типов социального существования (моральные нормы выше правовых и должны определять последние); 3) холистический или интегралистский подход к отношениям общества и государства в России (идея самобытности российской цивилизации, неизбежности постоянного самовоспроизводства «русской системы» в мировых отношениях). Эти конструкции определяют общий оборонительный вектор консервативной идеологии — отрицание конструктивного диалога и правовых форм разрешения конфликтов, эксплуатацию старых стереотипов государственного патернализма, закрытого (автаркического) государства, вплоть до фильтрации информации, поступающей из внешнего мира.

В культуре проявлениями консервативного тренда стали рост интереса к консерватизму и его истории, подчеркивание геополитики и социального дарвинизма, идея морального возрождения нации и патриотизма в его национально-ориентированной и антизападной трактовке, роль религии (православия) и расширение места РПЦ в публичном пространстве при поддержке государства (Церковь выступает по всем значимым социальным и политическим вопросам), культ традиционных моральных ценностей (в семейной и сексуальной морали), борьба за отказ от индивидуализма, пересмотр истории страны в мировом контексте с позиций национальных интересов, реформа русского языка (очистка от иностранных слов), отрицание модернизации в форме европеизации и таких «лицемерных» ценностей, как терпимость, права человека и защита меньшинств.

В историографии — целенаправленные усилия по реконструкции исторического прошлого с целью обосновать идею «особого пути» России в мире. Наиболее четкое выражение данное представление получило в концепции так называемой русской системы, которая в ее консервативной интерпретации отличается последовательным детерминизмом. В России, следуя данной логике, исторически всегда были соединены власть и собственность, государство всегда подавляло общество, а значит, так будет и в дальнейшем, причем никакой альтернативы деспотизму не существует. Вся российская история, исходя из этого, предстает как ряд периодов разрушения (в результате либеральных реформ) и восстановления деспотической стабильности (в условиях контрреформ), а общество делится на людей, которые поддерживают эту стабильность или мешают ей [16].

Реципируются консервативные теоретические конструкции, получившие распространение в Германии эпохи Веймарской республики и Третьего рейха: геополитические доктрины, требования восстановления исторического пространства, «незавершенного государства» и т.п., представления о возможности обретения национальной идентичности через реализацию мессианской националистической (а в крайних формах даже расовой) программы. Осуществление подобной программы предполагает отказ от демократического государства и возвращение к империи в той или иной форме. Радикальный пересмотр этих концепций в послевоенной Германии (в рамках известного «спора об истории») выявил их вклад в «немецкую катастрофу» — роль имперских авторитарно-милитаристских стереотипов в крушении национальной идентичности: срывах исторической преемственности, провалах государственности, поражениях в войнах. Подобный пересмотр исторического прошлого, начавшийся с крушением СССР, не завершился в России принятием официальной демократической парадигмы исторического прошлого: вместо отказа от советско-имперских стереотипов имеет место их направленное воспроизводство, а десталинизация сменилась идейной реанимацией сталинизма и вообще авторитарных стереотипов.

Консервативно-популистский вектор выражается в официально принятой концепции преподавания истории — утвержденном «историко-культурном стандарте», концепциях курсов и учебниках истории. Общий тренд — в критике либеральных реформ в истории и современности, интерпретация крушения СССР как глобальной катастрофы ХХ века, а демократических преобразований конца ХХ века — как «Смуты», крушения государственности, за которым неизбежно следует восстановление «сильной власти» в ее существующих формах. Манипулирование историей облегчается, с одной стороны, неподготовленностью массового сознания к критическому обсуждению этих вопросов, с другой — дезориентацией научного сообщества, часть которого отрицает научный характер истории, с третьей — стремлением политической власти использовать эту неопределенность для воспроизводства идеологических стереотипов, которые способствуют ее легитимации, не задумываясь об их научной состоятельности и негативном вкладе в сознание общества [17].

В сфере правового регулирования консервативный тренд отстаивает отмену ценностно-беспристрастного характера позитивного права. Исходя из этого выдвинуты идеи отказа от светского характера государства и образования, принципа плюрализма (идеологического и духовного многообразия) как основы политико-правовой системы и пересмотра идеологии прав человека и либеральных свобод. В этом контексте показательны предложения по реформированию международного, конституционного, гражданского, уголовного, семейного, административного права, законодательства о СМИ и интернете (в направлении ограничения информационного обмена). Среди важнейших предложений доминируют те, которые направлены на изменение соотношения международного и национального права, ослабление независимых институтов гражданского общества и прав оппозиции на легитимное выражение протеста, усиление государственного контроля (демонстративные антикоррупционные меры), ограничение внешних подрывных влияний с помощью информационного контроля обмена информацией. Выражением этих идей становятся предложения о поправках в доктрины государственного суверенитета, государственной безопасности и информационной безопасности. В концентрированном виде представления консерваторов выражены в концепции конституционной и судебной реформы, точнее, контрреформы, смысл которой состоит в ее радикальном пересмотре с позиций консервативных моральных ценностей и усиления государственного контроля над обществом.

В политике стержнем консервативного тренда стала борьба с западным (либеральным) влиянием в общественной мысли, идея возврата к единой национальной (консервативной) идеологии («Единая Россия» и Народный фронт), идея экономической автаркии и «опоры на собственные силы» (экономический протекционизм как ответ на санкции), пересмотра отношения российского и международного (европейского) права, в крайней форме — выхода из европейских институтов (ПАСЕ, Европейский суд по правам человека), ограничения НКО, предложения ввести цензуру в СМИ и интернете, апология сильной власти и «национального возрождения». Определение политики, данное Министерством юстиции по требованию НКО, не сужает, а расширяет это понятие, интерпретируя его как возможность оказывать влияние на принятие решений: оно соответствует концепции Макиавелли и Вебера, но не современным трактовкам публичной политики в демократическом обществе, предполагающим участие общественных институтов в обсуждении и критике законодательных и судебных решений и их реализации.

Характер позиционирования этих идей позволяет провести типологию современного российского популизма. Он включает три основных течения. Первое — «чистая форма» старомодной консервативной романтики как воплощение аутентичного российского дореволюционного консерватизма (или консервативного либерализма), который определенно противостоял революции и видел культурную и политическую альтернативу в национальном духе, исторической идентичности и общей ностальгии по историческим формам допетровской социальной и политической организации. Второе — неоконсервативный тренд, направленный на решение современных проблем глобализации, поиск идентичности и национализма с позиций постмодернистского философского релятивизма, конвенционального антиамериканизма и авторитаризма, имеющих как европейское, так и российское происхождение. Третье — радикальная версия правого популизма, близкая идеям раннего фашизма, — крайний национализм (вплоть до расизма), интерпретация политики в категориях парадигмы «друг-враг», авторитаризм как исторически предопределенная судьба России. Политическая цель этого направления есть «консервативная революция» — радикальная трансформация политического режима с целью осуществления «национальной миссии» в мире и создания национальной (этнически «Русской») Империи с государственной идеологией путем жесткого подавления оппонентов (интеллектуальной оппозиции, либералов, мигрантов, различных меньшинств). Маргинальный характер данной модификации популизма не исключает его активного позиционирования в информационном пространстве.

Главные противоречия между этими тремя течениями охватывают важнейшие темы конструирования новой политической теологии российского популизма. Во-первых, концепции особой «российской цивилизации» (должна ли она базироваться на религиозных, национальных или этнических приоритетах), русской нации (культурная, гражданская или этническая интерпретация нации, различные видения исторических стадий развития и будущих перспектив в свете этого критерия), концепция государства (должно ли оно быть многонациональным, национальным или этническим) и суверенитета (противоположные трактовки демократии и империи или их примирения в гибридных формах). Во-вторых, вклад исторической традиции (возможность использовать ее в пассивной или активной форме), природа правосудия и справедливости в российском контексте (правовая, распределительная и традиционная формы аргументации), концепция развития (вопрос о внутренних и внешних формах). В-третьих, понятие предполагаемой реставрации (как постепенного возврата к историческим формам или как радикальной консервативной революции), природа «русской системы» и возможности трансформировать ее в будущем (архаическая и модернизированная версии интерпретации отношений общества и государства), концепция закрытого государства (различные мнения об интеграции страны в глобализированный мир), умеренные или радикальные программы культурных, социальных и правовых реформ.

Важнейшими идеологическими документами консервативного популизма, где предлагается эта реставрационная программа, выступают проекты Института социально-экономических и политических исследований, доктрины Изборского клуба, в более интеллектуальных формах — «Тетради по консерватизму», в более случайных и маргинализированных формах — «Манифест просвещенного консерватизма», проект «Россия» или так называемая «Русская доктрина» и т.п. С точки зрения интеграции правого и левого популизма характерно положение программы «Русской партии» о создании «Соборной социальной системы России» (СССР). Несмотря на то что эти документы не имеют официального характера, некоторые их идеи проникли в официальную риторику и были востребованы деятелями, представляющими современный истеблишмент. О том, что они в большей или меньшей степени затрагивают официальную повестку, свидетельствуют доклады Валдайского клуба, в том числе по вопросам внешней политики.

Таким образом, современный российский консервативный популизм не является оригинальным мировоззрением: он опирается в целом на идеи западного происхождения (с упором на более архаичные их проявления), предлагает их эклектическую комбинацию, а его мировоззрение находится на стадии формирования.

 

7. Непреодоленная советская легитимность и особенности современного российского популизма

В основе конструирования популистских проектов в постсоветской России лежит непреодоленная советская легитимность. Истоки дебатов относятся к началу постсоветской трансформации, проходившей в острых спорах сил старого порядка и демократических реформаторов о соотношении права и справедливости. В настоящее время эти споры не только сохраняют значение, но и приобрели большую актуальность в контексте пересмотра Ялтинско-Потсдамской системы и фактически начавшегося нового передела сфер влияния ведущих держав.

Констатируется, что, во-первых, «базисные ценности российской культуры» остались практически неизменны. Конфликт права и справедливости в постсоветском обществе разрешается с позиций эгалитаристской трактовки социальной справедливости, отторгая идеи либеральной демократии, правового государства и приоритеты свободы личности [18]. Во-вторых, в трактовке принципов свободы, справедливости и равенства, а также социальных и политических прав сохраняется устойчивое влияние советских правовых стереотипов [19]. В-третьих, до конца не решена проблема правопреемственности: Россия, став правопреемником СССР, взяла на себя бремя постсоветского урегулирования (в отличие от западных государств, расставшихся с колониальным наследием). В этих условиях сохраняется угроза подмены демократической гражданской консолидации общества новой имперской идентичностью с выстраиванием соответствующей силовой политики [20]. В-четвертых, признается, что искусственность советской модели федерализма (построенной по национально-территориальному признаку) не была преодолена в его постсоветской конструкции [21]. Нерешенность этой проблемы ставит проблему идентичности (идеи конструирования новой гражданской нации), ограничивает масштабы демократических преобразований и способствует авторитарному вектору. В-пятых, показано, что в экономическом регулировании имеет место «разрыв между юридической (писаной) конституцией и конституцией фактической (с учетом правоприменительной практики и состояния экономической системы) [22]. Сохраняет значение особый вариант решения проблемы Китаем, где трансформация экономики проходила без радикальной отмены институтов советского типа, демонстрируя роль государства «в сборе информации, координации процесса и компенсации внешних факторов» [23], — идеал современных российских сторонников теории авторитарной модернизации. В-шестых, подчеркивается незавершенность преобразования советской судебной системы, которая «по-прежнему ориентирована на принцип жесткого централизма, в конечном счете обеспечивающий управление системой» [24]. Наконец, в-седьмых, отмечаются опасные тенденции трансформации российской системы разделения властей в направлении персоналистского режима [25].

Констатируется незавершенность модернизации российского общества. На исходе ХХ века в ходе либеральных рыночных преобразований удалось добиться «решительного, но мирного, эволюционного по сути, хотя и революционного по форме, изменения» [26]. Каков же результат? Характерно признание современных реформаторов: «Мы не решили тех фундаментальных задач, которые стояли перед Россией сто лет назад». — «Ни экономических, ни политических, ни социальных» [27]. После всех экспериментов постсоветского периода перспективной задачей по-прежнему выступает «модернизация страны путем реформ на основе универсальных ценностей гуманизма, прав и достоинства человека, доверия, сотрудничества и солидарности граждан», а споры охватывают концепцию реформ, их приоритеты и информационную повестку [28].

Можно констатировать принципиально различные результаты посткоммунистического переходного периода в России и большинстве стран Восточной Европы, где принципы правового государства стали основой современной политической системы [29]. В целом констатируется низкое доверие к политическим институтам и общая культурная и кадровая преемственность современной российской элиты в отношении советской [30]. Представлен вывод, что «советская имитационность обладает сильной инерцией, которая до сих пор блокирует становление правовой государственности в России» [31].

Подъем популизма — объективный фактор современного развития России. Он связан с кризисом общественного сознания в результате распада Советского Союза, преодолением трудностей экономических и политических реформ последующего времени и в этом смысле представляет собой известную системную реакцию на кризис. Приводившиеся данные социологических исследований (Лев Гудков) [32], по-видимому, подтверждают этот вывод: значительный процент населения поддерживает автаркические стереотипы и «сильную власть», видя в ней антитезу анархии. Эти представления оказываются питательной почвой для консервативно-романтических настроений с их концепцией социально-политической реставрации и апелляцией к историческим стереотипам авторитарной власти. Широкое распространение данных представлений связано с их простотой (легкостью восприятия) и одновременно неспособностью широкого массового сознания критически осмыслить новую информацию, его зависимостью от манипулятивных технологий.

Российский популизм прекрасно использует «советский миф» для достижения своих целей. Доказательством является: а) попытки его ревитализации на общегосударственном уровне; б) обращение к нему популистов всех идеологических направлений (между прочим, и окололиберальных); в) соединение данного мифа с картиной будущего (проекты социальных преобразований и прежде всего политических реформ).

 

8. Реставрационный импульс русского популизма: споры о конституционной реформе

Конфликт позитивного права и правосознания в переходном обществе находит в популизме последовательное выражение. Конституционный кризис в принципе включает три основных параметра: отрицание легитимности действующей конституции (например, проблемы, приведшие к отказу от принятия Конституции ЕС); появление в обществе раскола представлений об объеме и смысле основных правовых ценностей и принципов (таких как права человека — входят ли в них права мигрантов, политических беженцев, и в какой мере они должны быть защищены); утрата соответствия конституции и реальности (например, так называемое селективное правосудие). Эти проблемы известны в Западной Европе, но они еще более остро представлены в Центральной и Восточной Европе и особенно в России и ряде стран постсоветского региона.

На этом основании некоторые делают вывод о несопоставимости европейского и русского консервативных трендов и их политического значения: в Европе, считают они, исторический выбор в пользу либерализма и прав человека уже сделан, в России — нет, и, напротив, имеет место вектор перехода от мягкого авторитаризма к жесткому [33]. Но согласиться с этим тезисом, значит, встать на проторенную дорогу «исключительности» России, хоть и с другим, либеральным, знаком. Решение проблемы — не в особом характере русского консервативного популизма, а в признании факта его исторической смещенности, вызванной не в последнюю очередь длительностью советского эксперимента [34].

В целом новейшие исследователи констатируют нереализованность основных принципов действующей российской конституции [35]. Этот результат переходного процесса нуждается в систематическом объяснении, идет ли речь о перерождении новых демократических институтов или о воспроизводстве традиционной российской матрицы политического устройства? Эмпирический анализ проблемы выявляет систематическую эрозию основных конституционных принципов [36]. Поэтому подведение итогов конституционной трансформации, причин их сбоев и определение их перспектив — центральные вопросы как научных дебатов, так и политических программ [37].

В настоящее время в российском обществе конкурируют два типа реставрации — по отношению к советскому и досоветскому прошлому. Первый тип связывает перспективы общества с возвращением к ценностям и институтам советской системы, второй говорит о важности восстановления досоветских (дореволюционных) традиций, включая традиции русского имперского наследия. Социальными носителями реставрационной идеологии выступают две социальные силы — левые (реставрация в коммунистическом понимании) и правые (почвенники различных направлений, от умеренных консерваторов до сторонников полного возврата к исходным цивилизационным «архетипам»). Они, конечно, выражают несовместимые идеологические постулаты и выдвигают различные концепции политических реформ — первые выступают за возвращение к институтам «советского парламентаризма» типа квазидемократической системы, прикрывавшей однопартийную диктатуру, вторые апеллируют к «соборности», а некоторые даже к восстановлению имперской модели. Однако их объединяет то общее, что присутствует в обоих типах реставрационного сознания, — концепция государства неоимперского типа.

Консервативно-популистский подход, как показывают предложения, появившиеся к 20-летию действующего Основного закона, выдвигает наиболее жесткую критику Конституции как результата некритического заимствования западного опыта и отстаивает идею ее радикального пересмотра с национальных позиций: необходимость единой государственной идеологии, приоритет социальных обязательств перед нормами свободной экономики, критический пересмотр всей системы прав личности (ограничение свободы совести, возвращение цензуры, восстановление смертной казни), корректировку принципа светского государства (в рамках партнерства государства и Церкви); плюрализма (который не может быть «безбрежен»), ограничение федерализма и переход к фактическому (если не юридическому) унитаризму в форме государства с единой властной вертикалью, преодоление принципа разделения властей в рамках возрождения государственности имперского (иногда квазисоветского) типа, в целом — отказ от принятых в 1990-е либеральных ценностей и институтов, которые якобы отторгаются российской почвой. Конструирование легитимности режима в этой парадигме должно строиться не на основе демократического выбора, а на лояльности подданных суверену — государственной власти.

При обсуждении стратегии развития конституционного строя принципиальное значение имеет сопоставление консервативного и либерального подходов к конституционной реформе. Радикально-консервативная позиция исходит из того, что действующая конституция — утопия. Она была навязана стране силой в 1993 году, не соответствует реальности и отторгается российским обществом. Конституция поэтому должна быть радикально пересмотрена в направлении российской исторической реальности: следует двигаться к традиционным формам народного представительства — «парламентаризму» в его российской специфике (то есть советской системе или земским соборам). Поскольку Конституция и политический режим несовместимы, нужна новая конституционная революция или радикальная реформа — созыв Конституционного собрания для возвращения исторической легитимности, утраченной властью в 1993-м, если не в 1917-м. Данная позиция выдвигается представителями радикальной оппозиции — критиками современного политического режима как справа, так и слева. Радикализм требований, заявляемых почвенниками разных направлений, возрастает по мере их удаленности от власти и желания воспользоваться ее плодами.

Умеренно-консервативная позиция полагает, что конституция в силу ее символического значения может быть сохранена как юридический феномен, но ввиду ограниченной социальной поддержки должна быть существенно реформирована на уровне ценностей, принципов и норм в направлении консервативного пересмотра конституционных принципов. Методом такого пересмотра выступает внесение поправок в преамбулу, раздел о переходных положениях или дополнение конституции новыми главами. Преимущество данного решения усматривается его сторонниками в отказе от радикальных методов конституционного пересмотра — созыва Конституционного собрания при фактическом проведении поправками всех значимых содержательных модификаций принципов. Но проблема легитимации данных изменений сохраняет значение: если конституция была принята на всенародном голосовании, то для изменения ее ключевых принципов необходимо его повторение или проведение референдума. Это делает актуальной постановку вопроса о референдуме и даже созыве Учредительного собрания в будущем. Данная позиция близка консервативной части бюрократии и духовенства, настаивающих на приведении конституции в соответствие с «требованиями жизни» с параллельным ограничением независимого судебного контроля конституционности принимаемых законов. Она напоминает конституционные контрреформы, уже осуществленные консервативно-популистскими правительствами в Венгрии и Польше.

Либеральная позиция, напротив, настаивает на том, что Конституция — полноценная основа правового развития, она вполне адекватна социальной реальности, но ее положения существенно деформированы на законодательном уровне и правоприменительной практике. Эти деформации объясняются, во-первых, несовершенством юридических формулировок некоторых положений конституции, во-вторых, противоречиями институциональных параметров развития, в-третьих, дисфункциями правоприменительной практики. Целесообразны поэтому выверенные точечные изменения конституции, связанные прежде всего с трактовкой разделения властей, а точнее, созданием эффективной системы сдержек и противовесов [38]. Представленная позиция характерна для либеральной части научного и экспертного сообщества юристов. Однако оно также не едино: одна его часть выступает за радикальную трансформацию политических институтов, другая считает, что сохранение авторитарной модели власти есть гарантия стабильности в переходный период.

Характерно сходство этих дебатов с конституционно-правовыми построениями эпохи Веймарской республики, стран Южной Европы периода авторитарных режимов межвоенного периода, обращением к голлистским традициям «республиканской монархии», а также это может восприниматься как отсылка к различным консервативно-либеральным доктринам и практике имперского периода русской истории. В таком контексте показательны поправки к конституциям Франции и России 2008 года и способы их интерпретации: при внешнем сходстве выясняется противоположность заданных векторов [39]. Популизм берет из этого теоретического инструментария необходимые ему аргументы. Концепция президентского авторитаризма (вертикали власти) выступает как стержень этой тенденции. Окказионализм — магическая воля случая и вера в провиденциальную личность — ее романтическое выражение.

 

9. Вклад популизма в трансформацию постсоветской российской политической системы

Российский популизм выполняет ряд социальных функций, некоторые из которых сходны с западными версиями, в то время как другие отличны от них. Это поиск национальной идентичности в меняющемся мире, осуществление социальной терапии перед лицом неприемлемой или раздражающей социальной реальности, социальной мобилизации перед лицом внутренних и внешних вызовов (образ «врага»), легитимации политического режима. Это определяет соотношение популистских программных установок с задачами модернизации страны и динамикой политического режима постсоветского периода.

Природа современного российского политического режима определяется постреволюционной стабилизацией. Эта система может быть определена как плебисцитарная демократия, или, точнее, демократический цезаризм. Данный режим (при всем различии его исторических модификаций) имеет существенный общий признак — он сочетает новую демократическую легитимность с сохранением старой системы сверхпредставительной власти главы государства, позволяя преодолевать раскол в обществе переходного типа при осуществлении неизбежных, но непопулярных социальных преобразований. Именно поэтому он получил столь широкое распространение в постреволюционных обществах, став во многих формой воспроизводства режима личной власти.

Российский вариант «республиканской монархии» имеет сходные исторические задачи. Эта система предлагает эффективное решение проблем переходного общества с позиций центризма: идеологическому утопизму она противопоставляла прагматизм, традиционализму — рационализацию (технологическую модернизацию), коммунизму — национализм (в форме гражданского патриотизма), революции — эволюцию (реформы сверху), коллективизму — укрепление частной собственности, социальному (классовому) расколу — единство общества, распаду государства — сохранение незыблемости его исторических границ, социальной анархии — правовую стабильность (диктатура закона), определяемую как «сильное государство» — «суверенная демократия» (с экспериментами во внешней политике). Данная модель политической власти является исторически новой для России — она не могла быть реализована в полной мере ни в эпоху абсолютизма, ни в эпоху сменившей ее однопартийной диктатуры.

Существенный фактор развития российского популизма — конкуренция его различных проектов, связанных с многонациональным, многоконфессиональным и регионально разнообразным характером страны, а также незавершенностью (в отличие от национальных государств Запада) формирования единой гражданской нации (дискуссия о конструировании которой — тема актуальных дебатов). Распад СССР и последующий феномен национально-республиканского сепаратизма в самой России остро поставили проблему национального единства, сделав интеграционный вектор определяющим, а возрождение централизованного государства с авторитарным вектором практически неизбежным в условиях переходного периода. В этом отношении понятен конфликт региональных и общенациональных популистских проектов, который завершился с отказом от договорной модели федерализма и принятием ее конституционной модели (в рамках процесса выстраивания единой властной вертикали в 2000-е). Данный вектор (особенно с отказом от региональных политических партий) вел к преобладанию унификаторских тенденций, но вместе с тем означал концентрацию популистских проектов на национальном уровне с параллельным вытеснением национально-региональных форм мобилизации общероссийскими.

Российский популизм опирается на реальную ситуацию в стране. Российский политический режим остается сверхцентрализованным и характеризуется отсутствием полноценных институтов социального контроля. Несмотря на все изменения формы правления в ХХ веке, фактическая власть главы государства остается практически неизменной в монархической системе, однопартийном режиме и современном президентском режиме. Начало и конец революционного цикла ХХ века совпадают в одном отношении: в обоих случаях представлена фактически неограниченная власть главы государства. Единственное реальное достижение революции в этой области состоит в том, что по сравнению с поздним монархическим режимом в настоящее время власть не наследственная, но теоретически избираемая. Данная конструкция и структура власти определяют параметры информационного контроля и централизованный характер всех реформационных инициатив. Это общая предпосылка реставрационного тренда и когнитивного редукционизма, замены подлинной модернизации ее имитационными формами.

Данная логика политического режима определяет его отношения с популизмом. Использование популизма характерно для всех этапов постсоветского развития, но в разной степени и в неодинаковых формах. Во-первых, следует различать две его формы — «народный популизм» и «властный популизм» (в 1990-е между ними существовало противоречие, связанное с активными усилиями режима по противодействию консервативно-реставрационным представлениям, но в дальнейшем два течения тесно смыкаются). Во-вторых, соотношение популизма и власти не оставалось неизменным: следует выделить как минимум три основные фазы взаимодействия — «демократический популизм» 1993–1997; «центристский популизм» первой декады 2000-х; «консервативный популизм» (начиная с 2008-го и особенно после 2014-го по настоящее время). В-третьих, менялась содержательная основа популистских идей, востребованных властью, и, соответственно, выдвижение на первый план разных его носителей (общая тенденция к усилению более консервативных групп). В-четвертых, эволюционировала легитимирующая роль популистских идей, что видно в интерпретации роли главы государства (глава государства — «президент Всея Руси» как гарант либерально-демократических реформ; президент как гарант стабильности и, наконец, непререкаемый национальный лидер как выразитель национальной идентичности). И в-пятых, трансформировались социальные функции популизма (от легитимирующей к мобилизационно-охранительной).

 

10. Основные характерные черты и особенности российской версии популизма в сравнительной перспективе

Суммируем различия русского и западного популизма. Популизм в Европе и России различается задачами, которые он стремится разрешить, реальными вызовами, с которыми столкнулось общество. Для Западной Европы это кризис национальной идентичности в условиях глобализации (прежде всего решение проблемы миграции из стран Африки). Для России — решение проблем постсоветского урегулирования, выстраивания отношений со странами постсоветского региона, которые сами находятся в мучительном поиске национальной идентичности (а часто видят решение в механическом противопоставлении себя России и наивном переписывании истории).

На Западе ключевой объект критики — евроинтеграция, а решение усматривается популистами в дезинтеграции объединения стран, входящих в ЕС. В России это критика деструктивных тенденций, приведших к распаду СССР (ранее Российской империи), ностальгия по утраченному сильному единому государству, а решение усматривается в интеграции постсоветских государств в орбиту российского влияния (проекты Евразийского союза и «Русского мира» как способы достижения этой цели). Таким образом, ключевой лозунг западных популистов — больше децентрализации, российского — больше унификации и централизации.

Западный популизм опирается на идеологический конгломерат постмодернизма, в частности, соединяет идеи консервативного национализма с идеями антиглобализма и анархического протеста против капитализма, атлантизма, транснациональных монополий и обезличивания индивида европейской бюрократией. Российский популизм, хотя и отдает дань этим идеям (в основном для критики однополярного мира и американского доминирования), по своим идейным основам гораздо более традиционен и опирается на консервативно-романтические идеи европейского популизма 1920–1930-х (ассоциирующиеся с дискуссиями Веймарской Германии), клерикализма («духовного возрождения нации»), соответствующие стереотипы в русской постреволюционной эмиграции (евразийства) и вообще идеологию самобытности и особого пути (эмоционально окрашенную односторонней трактовкой патриотизма), характерную, впрочем, для многих развивающихся государств в разных регионах мира.

Различие западной и российской версий популизма связано с особенностями политических режимов. Западные популистские движения, вынужденные действовать в условиях представительной демократии, используют ее механизмы действия — апеллируют к массам, стремясь завоевать их голоса на выборах. Российские популисты, действуя в условиях более традиционного общества и системы ограниченного плюрализма, ассоциируют свой приход к власти с политикой государства и фигурой его главы — президента, гаранта Конституции, определяющего вектор внутренней и внешней политики. Характерная черта российского популизма в европейской сравнительной перспективе — его тесная связь с институтами имитационной демократии. В отличие от функционирующих демократий Запада, российский популизм не представлен независимыми партиями — все они интегрированы в единую вертикаль власти (в случае роста их популярности они начинают рассматриваться как дестабилизирующие и «самораспускаются»). Происходит, так сказать, делегирование «народных» популистских инициатив самой власти.

Поэтому в России популистские импульсы, исходящие «снизу» (от общества), питают популизм власти, открывают возможности лавирования (выбора между более и менее жесткими версиями), но одновременно ограничиваются ею во избежание утраты контроля над ситуацией (подавление крайне правых и левых движений экстремистского характера, ставящих под вопрос сохранение стабильности — межконфессионального и межнационального консенсуса, социальной стабильности, и оспаривающих с этих позиций легитимность существующего режима). Позиционируя себя как центристский, политический режим эволюционирует вправо, подменяя конституционную легитимность популистской и последовательно включая в официальную риторику аргументы своих консервативно-популистских оппонентов.

Поэтому различен вклад двух видов популизма, западного и российского, в идеологию государства и динамику политического развития. Опасность популизма выше в демократических политических режимах, где массы непосредственно влияют через выборы на принятие решений, и меньше выражена в режимах ограниченного плюрализма, где власть способна нейтрализовать и корректировать крайние проявления популизма.

Если в демократиях жизнь популизма ограничена (по крайней мере, в неизменных формах) одним или несколькими электоральными циклами, то в режимах ограниченного плюрализма она более устойчива, поскольку ответственность перед избирателями размывается между партиями и режимом (в рамках контролируемых государством общественных движений и организаций). Показательно создание Народного фронта как альтернативы традиционным партиям, в том числе правящей «Единой России».

Различны функции западного и российского популизма — в одном случае это форма аккумуляции протеста против несовершенных институтов с целью прихода к власти, в другом — мобилизация в поддержку действующего режима, инструмент его легитимации. Схематично, на Западе популизм есть инструмент прихода к власти (смены элит), в России — ее сохранения (удержания власти действующей элитой). В этом контексте популистские режимы в Восточной Европе — это своеобразный промежуточный вариант, поскольку соответствующие партии уже пришли к власти демократическим путем, но стремятся закрепить свое доминирование в обществе, в том числе ограничением демократических процедур. Различно и отношение политических элит к данному феномену — восприятие его в качестве реальной угрозы своему господству (в западных демократиях) или как инструмента, в целом служащего укреплению режима (в России).

Если на Западе популизм — это, скорее, побочный эффект демократии (столкнувшейся с трудностями глобализации), то в России это бастион традиционного авторитаризма, полноценная основа идеологии политического режима.

 

Заключение. Перспективы преодоления популизма

Очевидно, для преодоления популизма важно определить, что такое антипопулизм. Он может быть определен как «ответственная политика». Это политика, опирающаяся не на эмоции, но на знание, не на изменчивые коллективные настроения, но на профессиональное научное прогнозирование, это политика, отстаивающая не краткосрочные, но долгосрочные интересы общества. Общая предпосылка преодоления популизма — ликвидация отчуждения общества и власти, выстраивание стабильной правовой и институциональной системы, преодолевающей разрыв позитивного права и представлений о справедливости, формально-правовых и неформальных социальных практик, ведущих к «дефициту демократии» и социальной атомизации индивида. Важно преодолеть порочный круг воспроизводства популистских стереотипов, которые, отвечая на внутренние вызовы, заимствуются одними странами у других, порождая кумулятивный эффект их применения (усиливающийся за счет применения новых технологий). В этой логике актуальны следующие предложения.

1. Переосмыслить представление о возможности победить популизм его же методами. Заколдованный круг популизма в этой интерпретации есть «мертвая петля»: чтобы удержать позиции, современные демократии должны прибегнуть к популизму (для завоевания масс), но, прибегнув к нему, они становятся заложниками данных (и невыполнимых) ожиданий, а отказ от их реализации ведет к росту протеста, который приобретает более радикальные формы. Традиционные элиты должны при этом инкорпорировать в свой состав представителей контрэлит от популизма, в конечном счете испытывая процесс маргинализации. Этот процесс завершится не обязательно полной, но частичной победой популизма (что означает эрозию политических институтов), вариативностью предложенных решений и функциональным разнообразием популистских инициатив. В любом случае следствием становится деградация «политического класса» и лидерства.

2. Западные демократии стоят перед необходимостью достойно встретить новые вызовы — не игнорировать существующие реальные проблемы, раскалывающие общество (от информационного отчуждения и потери идентичности до проблем миграции и политического участия маргинализированных социальных слоев). Выход заключается не в замалчивании проблем или попытках их преодоления на вербальном уровне, но в такой перенастройке либеральной парадигмы, которая учитывала бы эти новые вызовы.

3. Перспективно обоснование предложений по противостоянию популизму по линии «мыслящей демократии», это система барьеров и фильтров, позволяющих отсечь популизм и обеспечить приход к власти ответственных политиков, то есть партий и лидеров, отвечающих за обещания электорату своей репутацией и политическим авторитетом.

4. Когнитивная перенастройка либерально-демократической парадигмы предполагает уход от драматического противопоставления идеологизированных клише, возникших в период Холодной войны и ранее, в имперский период, движение к профессиональному, прагматическому и достаточно конкретному конструированию понятий, с одной стороны, доступных массовому сознанию, а с другой — способных противостоять импульсам реакционной реставрации. Это значит дать убедительные ответы на острые вопросы идентичности, миграции, финансовой зависимости, границ, визового режима и т.д., способные сохранить либеральный вектор в партийной конкуренции.

5. Важен содержательный диалог власти и общества по важнейшим проблемам: проведение социологических опросов (консультативных локальных референдумов?) с четко поставленными аналитическими задачами перед их вынесением на решающее голосование (парламентские или президентские выборы). Данный подход позволяет повысить информированность электората, показать реальную цену решений и их возможные последствия до принятия окончательного вердикта. И напротив, демонстрация ошибок популизма, оказавшегося у власти в отдельных странах или регионах (победа популистских сил выявляет, как правило, их общий непрофессионализм и узость горизонта планирования, ограниченного по большей части механической реакцией на острые текущие вызовы).

6. Принципиален пересмотр тезиса об исключительности российского развития — традиционной идеологизированной формулы о фатальном историческом выборе России между Западом и Востоком, сводящейся к схемам некоей неизменной «цивилизационной матрицы», колеи, особой «русской системы», предопределяющей будто бы неизменность возврата к авторитарному вектору. С этих позиций актуален критический пересмотр всей советской легитимности в контексте ее влияния на общественное сознание и институты. В действительности речь сегодня идет об определении места России в глобализирующемся пространстве, информационной сфере, интеграционных процессах, предполагающих не столько отторжение, сколько прагматическое использование культурных и технологических достижений других стран, направленное применение стратегий и технологий преобразований, способных трансформировать политическую и правовую систему России в направлении устойчивого демократического развития.

7. Практические шаги и направление действий в России могут быть обеспечены следующими мерами: четкой фиксацией целей (и цены) реформ в доминирующем проекте преобразований, предложенном элитой, — его положения целесообразно разрабатывать на профессиональном экспертном уровне (возможно, даже в закрытом режиме во избежание популизма), однако с последующим широким общественным обсуждением итогового продукта для понимания обществом и легитимации; заключением соглашения (договора) о неизменности соблюдения его базовых принципов в длительной перспективе (с возможной формальной или неформальной фиксацией условий подобного договора между партиями и общественными объединениями); введением в действие процедур общественного контроля и медиации в разрешении конфликтов (неизбежно возникающих в силу разнородности социальных интересов и необходимости «расчета согласия» акторов политического процесса); созданием автономных от государственной власти институтов мониторинга реализации доминирующего проекта реформ (экспертные оценки эффективности реформ по ходу их реализации призваны выявлять проблемные ситуации, а не выступать формой легитимации власти); обеспечением преемственности элиты реформ, то есть созданием ясных каналов ее формирования и мобильности состава в направлении меритократии, предсказуемости процедур смены лидерства.

8. Преодоление когнитивной редукции, неоднократно приводившей к подмене фундаментальных целей преобразований декларациями или средствами их осуществления, предполагает создание такого механизма инновационных реформ, основным элементом которого стало бы автопрограммирование элиты на последовательное и долговременное осуществление фундаментальных целей доминирующего проекта демократических реформ. Это открывает путь к нейтрализации популизма и проведению ответственной политики.

Статья подготовлена в ходе проведения исследования (№ проекта 17-01-0048) в рамках Программы «Научный фонд Национального исследовательского университета “Высшая школа экономики” (НИУ ВШЭ)» в 2017–2018 гг. и в рамках государственной поддержки ведущих университетов Российской Федерации «5–100».

 

Примечания

1. Медушевский А.Н. Право и справедливость: российский процесс общественного развития нового и новейшего времени // Общественные науки и современность. 2017. № 1. С. 62–72.
2. Мельвиль А.Ю. Консервативный консенсус в России? Основные компоненты, факторы устойчивости, потенциал эрозии // Полития. 2017. №. 1. С. 29–45.
3. См.: Ионин Л.Г. Восстание меньшинств. М.-СПб., 2012.
4. См.: Малахов В. Интеграция мигрантов: концепции и практики. М.: Мысль, 2015.
5. Подробнее см.: Medushevsky A. Conservative Political Romanticism in Post-Soviet Russia // Power and Legitimacy — Challenges from Russia / Ed. by P.-A. Bodin, St. Hedlund and E. Namli. L.; N.Y., 2012. P. 169–187.
6. См. выступления таких авторов, как Theda Scocpol, Ricardo Hausmann, Yanis Varoufakis // Project-Syndicate.org.
7. Павлова Е.Б. Механизм нормативной силы. Образ «другого» и партия «Подемос» // Полития. 2017. № 1. С. 144–158.
8. Констатация этих тенденций: Либеральные ценности и консервативный тренд в европейской политике и обществе. М., 2015.
9. Rousseau J.-J. Discours sur l’origine et les fondements de l’inégalité parmi les hommes. Discours sur les sciences et les arts. P., 1971.
10. Подробнее об этих исторических формах популизма: Липсет М. Политический человек. Социальные основания политики. М., 2015.
11. Конституция Европейского союза: Договор, устанавливающий Конституцию для Европы. М., 2005.
12. Европейский союз: Основополагающие акты в редакции Лиссабонского договора. М., 2008.
13. См.: Collective Memory in Ireland and Russia. Moscow-Dublin, 2007. P. 11–36.
14. Нуссбергер А. Революционная философия европейской Конвенции о защите прав человека // СКО. 2011. № 1 (80). С. 86–93.
15. Острогорский М.Я. Демократия и политические партии. М., 2010.
16. См.: Историческое знание как фактор развития. М., 2014.
17. Мой опыт информативен: Медушевский А.Н. Мои бои за историю. Как я был главным редактором журнала «Российская история» // Вестник Европы. 2012. Т. 33. С. 147–159.
18. Степин В. Цивилизация и культура. СПб., 2011. С. 330–341.
19. Права человека и правовое социальное государство в России. М., 2011. С. 140–141.
20. См.: Наследие империй и будущее России. М., 2008.
21. Захаров А. «Спящий институт». Федерализм в современной России и в мире. М., 2012.
22. Конституционная экономика. М., 2010. С. 29.
23. Йифу Лин Д. Демистификация китайской экономики. М., 2013. С. 161.
24. Абросимова Е.Б. Очерки российского судоустройства: реформы и результаты. М., 2009. С. 169.
25. Краснов М.А., Шаблинский И.Г. Российская система власти: треугольник с одним углом. М., 2008.
26. Гайдар Е.Т. Смуты и институты. Государство и эволюция. СПб.: Норма, 2010. С. 239.
27. Мау В.А. Логика российской модернизации: исторические тренды и современные вызовы // История России. Теоретические проблемы. М.: РАН, 2015. С. 121.
28. Предложения III Общероссийского гражданского форума 21–22 ноября 2015 г. М., 2015. С. 1.
29. См. материалы интернациональной дискуссии: Путь в Европу. М., 2008.
30. Властные структуры и группы доминирования. СПб., 2012.
31. Ахиезер А., Клямкин И., Яковенко И. История России: конец или новое начало? М., 2013.
32. Гудков Л.Д. Особенности российского популизма. См. статью в настоящем издании.
33. См.: Шейнис В. Консервативна ли нынешняя «консервативная волна» в России? Россия и Европа — общий ли тренд? // Либеральные ценности и консервативный тренд в европейской политике и обществе. М., 2015. С. 72–82.
34. Медушевский А.Н. Консервативный тренд и институциональное развитие политического режима России // Либеральные ценности и консервативный тренд в европейской политике и обществе. М., 2015. С. 83–99.
35. См.: Основы конституционного строя России: двадцать лет развития. М., 2013.
36. Конституционный мониторинг: концепция, методика и итоги экспертного опроса в России в марте 2013 года. М., 2014.
37. Конституционные принципы и пути их реализации: российский контекст. Аналитический доклад. М., 2014.
38. Medushevskii A. Problems of Modernizing the Constitutional Order: Is It Necessary to Revise Russia’s Basic Law // Russian Politics and Law. 2014. Vol. 52. No. 2 (March-April). P. 44–59.
39. Сравнение поправок и реакции на них см. в кн.: Политические институты России и Франции. Традиции и современность. М., 2014. С. 81–112

Источник: Вестник общественного мнения. 2017. № 1-2 (124). Январь — июнь. С. 28–47.