Гинтарас Патацкас — долгое настоящее Литвы

От редакции: Gefter.ru благодарит Анну Герасимову (Умку) и Владислава Журбу за помощь в организации интервью с литовским поэтом, писателем и переводчиком Гинтарасом Патацкасом.

— Poetry makes nothing happen — поэзия ни на что не влияет, писал Оден в стихотворении на смерть Йейтса. Что изменилось с тех пор с этим влиянием или не-влиянием?

— Поэзия прежде всего влияет на самого поэта. Это происходит, когда ты общаешься с поэтом посредством его творений как с живым человеком. И таким образом на меня повлияли не Йейтс и Оден, а Конрад Айкен, Томас Стернз Элиот, Дилан Томас, Константинос Кавафис — это гранды американской и европейской поэзии. Одним словом, поэзия влияет на пишущего. Конечно, она влияет и на читателей. Но для создающего поэзию поэзия других авторов — это своеобразная поддержка. Она влияет на них в такой же мере, как на тебя повлиял твой учитель. А если ты переводишь такого поэта, ты просто влюбляешься в него — сильной мужской любовью, пахнущей «Шанель № 6» и не имеющей ничего общего с гей-парадами.

— Поэзию часто определяют как особый разговор, с умением закончить его и молчать. Насколько для вас значимо продолжение разговора, а насколько — завершение?

— Когда ты создаешь поэзию, ты контактируешь с невидимыми существами, часто называемыми музами. С их помощью ты сообщаешься с высшими силами, и они диктуют тебе тему. И тогда ты начинаешь писать. Тебе диктуют первую строку, потом вторую, третью, четвертую… И так все стихотворение. Одним словом, ты входишь в лес и попадаешь в лабиринт, по которому ты блуждаешь, блуждаешь и в конце концов выходишь из этого лабиринта в другой стороне леса. И тогда с облегчением говоришь: «Уф…» Крокодилы, когда кладут яйца в горячий песок, с криком «Уф!» бросаются в воду. Почему с криком «Уф»? А ты попробуй положить свои яйца в горячий песок!

— Поэтов прошлого мы можем называть «собеседниками» только метафорически, но вы явно беседуете с ними. Что это за беседа?

— Беседа происходит, когда читаешь книгу, потому что этот поэт для тебя изменил свою форму жизни: он перестал быть человеком, он стал книгой. Здесь живое воплотилось в неживое. И с этим неживым материалом ты общаешься. У книги, кстати, есть и другие неживые тела, имеющие тем не менее свой дух. Ведь и большие камни, попадающиеся на пути поэта, с ним разговаривают, только пока они произносят один слог, проходит миллион лет. Здесь наши ритм и частота не совпадают. Но если ты мастер, ты можешь этот камень раздробить на мелкие куски и потом склеить снова. Как когда-то сказал Христос, «разбейте Соломонов храм, и я через три дня восстановлю его». И он был прав! Ведь Понтий Пилат был трус: он боялся разрушить храм, и как он мог судить человека, которого совсем не знает? Как и Христос, поэты часто предаются осуждению, их часто умерщвляют и сжигают на кострах, как Джироламо Савонаролу во Флоренции.

Умри, Флоренция, Иуда,
Исчезни, сумрак вековой.
Я в час любви тебя забуду,
В час смерти буду я с тобой.

Ir dviračiai po aikštę nardo,
Kur Džirolamo pelenai,
Ten miglos gaubė Leonardą
Beato mėlyni sapnai.

Это Александр Блок, стихотворение «Флоренция», на литовский язык его перевел Альгимантас Балтакис — почти 40 лет назад.

— Насколько для вас значим масштабный замысел? Или все замыслы создаются уже в ходе сочинения?

— Весь масштаб начинается с маленького, с разных мелочей. Если у тебя есть часы, они исправно работают, но там накапливается пыль, и какая-то мелкая пылинка может остановить колесико часового механизма. И если ты знаешь, где именно это произошло, ты только тронешь это маленькое колесико, и тогда большое заведется и часы снова тикают.

— Поэтична ли для вас Литва каким-то особым образом?

— Она поэтична настолько, насколько вообще существует красота. Здесь, в Литве, есть четыре времени года, а не два, как во многих странах. В Америке, например, совсем нет весны: там зима, зима, зима и потом — бац! — через три дня начинается лето. Безо всякого перехода. А в Литве это не так! В Литве есть осень.

— Что такое для вас многоязычие Литвы — литовский, белорусский, русский, идиш и другие языки? Какой мир они образуют?

— Раньше, в советские времена, Каунас был закрытым городом. Из-за границы сюда не приезжали — ездили только в Вильнюс. Разве что тайком могли приехать. И тогда здесь звучал преимущественно литовский. А теперь, когда Литва независима, здесь можно услышать все языки мира — так много здесь туристов. Здесь слышны не только славянские языки и языки народов бывшего Советского Союза, но и английский, немецкий, испанский. В общем, надо знать хоть несколько слов на каждом языке, это облегчает общение. Например, я был в Венгрии, а там ни на каком другом языке, кроме венгерского, ты не сговоришься. И я выучил там слов 20 на венгерском, из которых сейчас помню только парочку. Так что Каунас сейчас ничем не отличается от других нормальных европейских городов: здесь можно услышать разные языки, и все они образуют весьма своеобразную палитру.

— Как возможны «прибалтийский мир» или «русский мир», которые были бы для вас тем, каким мир должен быть?

— Ну, это в советские времена все думали, что есть некий прибалтийский мир. Некоторые и сейчас так думают. На самом деле такого мира нет и никогда не было — это миф.

— В чем Литва или литовская культура могут выступать как эпицентр поэтических или культурных процессов? Что может быть создано такое, что не создается в других странах?

— Можем посмотреть на это глазами психолога, дающего тебе три задания: нарисовать человека, дом и дерево. Так вот под деревом здесь подразумевается генеалогическое — не гинекологическое! — древо, древо Адама. В Литве ветвь этого древа — самая старая, наиболее близкая к стволу, из которого вырастают другие языки. Но наша поэзия в старину передавалась устно, она сохранилась в наших песнях в глухих селах, в которых люди жили, как индейцы. В принципе, литовцы — это последние индейцы Европы. И это замечательно! Ведь древняя литература уже умерла, она ничего больше не несет, и тут Европа, а значит и весь мир, получает вакцину живой воды и живого духа. Поэтому именно в Литве формируется настоящая движущая сила настоящей поэзии. А другие языки, другие культуры уже забыли, что это такое. Все шло хорошо до начала ХХ века, до самой поэзии Редьярда Киплинга и Эдгара Алана По. Ведь «Ворон» Эдгара По — это само совершенство. Это пик классической поэзии, дальше идти было уже некуда. И началась деградация: пришел авангард, потерявший и ритм, и рифму — всё, по сути. И в Европе до сих пор модно писать в таком стиле, да и переводить это очень легко. Это не занимает и 10 процентов творческой энергии. Вообще-то, когда переводить настоящую поэзию, тратишь примерно 25 процентов творческой энергии. Когда пишешь свою собственную — то все 100, максимально. Ведь после трех часов такого напряженного умственного процесса у тебя просто начинает раскалываться голова. Потом работать уже нет смысла — можно, конечно, но своего пика ты не достигнешь. Остается только боль в мозгу.

— Чувствуете ли вы себя посредником между культурами, и если да, как менялось это чувство?

— Зачем нужны эти посредники? Ведь если я хочу поговорить с кем-нибудь о чем-нибудь важном, я никогда не иду к посреднику — я направляюсь прямо к боссу. А босс — это Бог. То есть выходишь к нему напрямик и разговариваешь о своем. А посредники пусть отпадают. Потому что творческая энергия — это божественная энергия, посредством которой был сотворен мир. А значит, в момент вдохновения ты равен Богу. Только не нужно забывать про падших ангелов, ведь если ты высоко вознесешься и задерешь нос, то в этот нос можно налить дождя. Так что я не посредник, я чистый создатель. Я писатель-профессионал, потому что эту работу я делаю уже 52 года.

— Что именно в меняющемся современном мире, в его новациях, может вдохновлять поэта?

— Ничто не ново под луной, как говорили древние. А у нас говорят: mainos rūbai margo svieto. То есть меняются одежды пестрого мира. Эти изменения — это чистая иллюзия, в индийской философии — майя. И все наши дома, квартиры — это, по сути, те же жилища первобытных людей, те же пещеры. На первый взгляд кажется, что это дом, но это та же пещера. Но это, тем не менее, меня вдохновляет! Ведь поэт — командир отряда, за ним идут другие. Так во время битвы 300 спартанцев с превосходящей по численности армией персов первыми шли музыканты, они поднимали боевой дух воинов. И, естественно, их перестреляли первыми. Но это маленькое греческое войско благодаря им остановило десятитысячную армию персидского царя Дария. Эта жертва оказалось спасительной. Так и поэт: он должен жертвовать собой. Если посмотреть на мир не коммунистическим образом, то есть что все вроде как равны, то жертва поэта — очень большая, она бóльшая, чем простой человек может вынести. Но он настоящий поэт и создан быть великим.

Беседовал Александр Марков