Против «тоталитаризма»: беседа с Энцо Траверсо

Интервью итальянского и французского историка марксистского толка, профессора политологии Университета Пикардии в Амьене (Франция) Энцо Траверсо греческому гуманитарному журналу “Marginalia” [1].

— Спасибо, что приняли наше приглашение поговорить с «Маргиналией» по случаю нашего первого выпуска на тему тоталитаризма. Как историк, много писавший на эту тему, вы могли бы для начала сказать несколько слов об истории самого понятия? Хотя оно уходит корнями в ужасы европейской истории ХХ века, свое главное «испытание на прочность» это понятие прошло в самое недавнее время, когда его стали употреблять в контексте нового антикоммунизма и антиисламизма.

— На протяжении своей столетней истории идея тоталитаризма прошла разные этапы, и в ретроспективе его траектория выглядит весьма противоречивой. В 20-е годы это слово придумали итальянские антифашисты, чтобы обличать монолитный характер политического режима, установленного Муссолини. Очень быстро его переняли сами фашисты, заявив о своем намерении построить «тотальное государство». Таким образом, этот термин использовался и антифашистами, и фашистами, только одни придавали ему отрицательный, а другие положительный смысл. В следующее десятилетие он получил большое распространение благодаря установлению нацистского режима в Германии и возникновению сталинизма в СССР. Понятие тоталитаризма было кодифицировано в 1939 году, после того как советско-нацистский пакт о ненападении внезапно выставил Гитлера и Сталина двумя диктаторами-близнецами. Но золотой век его пришелся на первый этап Холодной войны, когда он стал использоваться для обличения Советского Союза как врага «свободного мира». С этого момента слово «тоталитаризм» начало выполнять апологетическую функцию, иммунизируя Запад против любой критики. Во время Холодной войны все, кто критиковал внешнюю политику США, автоматически становились сообщниками «тоталитарного врага». Ненадолго — в период маккартизма — «антитоталитаризм» сам почти превратился в тоталитарную идеологию. Под сильным огнем критики со стороны ученых, которые были не согласны с тем, что их подчиняли таким идеологическим императивам, это понятие постепенно выводилось из оборота в 60–70-е годы. После терактов 11 сентября 2001 года произошел его впечатляющий ренессанс: его стали применять к нарождавшемуся исламскому фундаментализму. Таким образом, при всех значительных переменах в содержании понятия «тоталитаризм» оно всегда обозначает врагов Запада. Это неизбежно предполагает избирательное внимание к насилию прошлого века: на фоне преступлений тоталитарных режимов — геноцидов и концлагерей — насилие, совершавшееся западными странами, автоматически легитимировалось или даже в конечном итоге сводилось к ряду «негативных побочных эффектов». Конечно, существует много теорий тоталитаризма, некоторые из них плодотворны и интересны, но использование этого понятия в публичной сфере было в основном апологетическим.

— В разных странах этот термин пользовался разной степенью доверия. Например, во Франции до публикации работы Солженицына о советском ГУЛАГе в 1973 году дискурсу тоталитаризма, кажется, не уделялось большого внимания. Кроме того, можно ли сказать, что тоталитаризм — откровенно западное явление или понятие?

— В свете своей интеллектуальной истории тоталитаризм предстает практически полностью западным понятием, несмотря на свою всемирную распространенность. На самом деле у него есть и геополитическое измерение. В некоторых средиземноморских странах, таких как Италия, Греция или Франция, где коммунистические партии играли роль гегемонов в движениях Сопротивления, к концепции тоталитаризма в послевоенные годы относились с большим подозрением. Нелегко было изобразить политических акторов, боровшихся против фашистских и нацистских диктатур, «тоталитарными». Как убедительно доказал Майкл С. Кристофферсон, весьма противоречивая рецепция «Архипелага ГУЛАГа» во Франции в начале 70-х годов в огромной мере помешала укреплению Союза левых [коалиция социалистов, коммунистов и левых радикалов. — Прим. пер.]. В нескольких западных странах дебаты 70-х годов о «тоталитаризме» совпали с «кризисом марксизма», что позволило значительной части левой интеллигенции совершить консервативный поворот в сторону обычного классического либерализма или даже антикоммунистического консерватизма. Так называемые французские «новые философы» были наиболее заметным выражением этих интеллектуальных и политических изменений. «Консервативная революция» 80-х годов шла под лозунгами антитоталитаризма и «прав человека».

— Как далеко в прошлое можно уйти в поисках корней тоталитарных идей? Например, Карл Поппер прослеживает своего рода протототалитаризм у Платона, а Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно находят его корни в увлечении Просвещения практическим разумом и техникой.

— Я очень скептически отношусь к теории тоталитаризма Поппера. В книге «Открытое общество и его враги» он описывает своего рода линейную эволюцию от Платона до Гитлера через Гегеля и Маркса. Эта философская генеалогия имела очень простую цель: представить тоталитаризм и либерализм как две вечные и вневременные категории, не исторические, а присущие человечеству как таковому. Теория тоталитаризма Поппера была философской версией западной стратегии иммунизации, о которой мы говорили выше. Представления Хоркхаймера и Адорно о нацизме поставили под вопрос всю траекторию западной цивилизации: они прочертили еще одну линейную эволюцию от Античности до ХХ века. В «Диалектике Просвещения» они заняли своего рода гегельянскую телеологическую позицию, представив результатом развития триумф абсолютного разума в виде тоталитаризма: переход от эмансипационного разума к инструментальной рациональности. Критический потенциал этого подхода очевиден (особенно если мы вспомним, что антифашисты рассматривали национал-социализм как скатывание цивилизации в варварство, а движение Сопротивления — как реванш Просвещения), но и он был так же деисторизирован. Более того, Хоркхаймер и Адорно считали, что тоталитаризм — неотвратимый рок эпохи модерна, и встали в позу созерцательных критиков, избегая присоединения к какому-либо политическому лагерю (с этой точки зрения следует отличать их от других мыслителей Франкфуртской школы, таких как Беньямин или Маркузе).

— Книга Ханны Арендт «Истоки тоталитаризма», первое издание которой вышло в 1951 году, недавно снова привлекла к себе внимание. В январе 2017 года, во время инаугурации президента Дональда Трампа, был раскуплен практически весь ее доступный тираж на «Амазоне». Анализируя нацизм и сталинизм, Арендт старается понять тоталитаризм как новую форму мобилизации и геноцидной диктатуры, кульминацией которой является система концентрационных лагерей и лагерей уничтожения. Полезен ли подход Арендт для нас сегодня в наших попытках осмысления современных политических феноменов?

— Когда Арендт писала свою книгу, т.е. во время и сразу после Второй мировой войны, и национал-социализм, и сталинизм были политическими явлениями настоящего, они еще не отошли в ведомство историографии. Арендт не была историком, и с исторической точки зрения ее книга очень проблематична: она не очень четко различает концентрационные лагеря и лагеря уничтожения; она проводит генеалогическую линию, соединяющую тоталитаризм, антисемитизм, колониализм и тотальное господство, а это явно не подходит к истории сталинизма и т.д. Однако Арендт подчеркивает, что тоталитаризм — это нечто новое в истории: в XX веке возникла новая система власти, целью которой было уничтожение политики как таковой, т.е. уничтожение разнообразия людей. Иными словами, тоталитаризм — это попытка построить монолитное, гомогенное сообщество, в котором устранена любая форма плюрализма и разделения социального целого. По мнению Арендт, политика не является онтологической категорией; это скорее область инфра, пространство взаимодействия между гражданами: очень разные люди действуют в одной политической сфере как равные участники. Мне кажется, что это определение тоталитаризма как опыта уничтожения политической сферы заслуживает того, чтобы его сохранить и выделить. Если понимать тоталитаризм таким образом — как систему тотальной, всеохватной государственной власти, то он оказывается антиподом и коммунизму — бесклассовому и безгосударственному сообществу свободных и равных людей.

— Понятно, что если мы хотим лучше понять тоталитаризм, то первостепенное значение имеют историческая специфика и социально-политическая контекстуализация. Но можно ли — или полезно ли, на ваш взгляд, — определить некоторые наиболее важные его характеристики? Имел бы какую-то ценность, хотя бы для исследовательских целей, идеальный тип тоталитаризма?

— Многие ученые пытались построить «идеальный тип» тоталитаризма. По мнению Карла Фридриха и Збигнева Бжезинского, с большим успехом теоретически определивших тоталитаризм в 50-е годы, он представляет собой систему различных взаимосвязанных элементов: подавление конституционных прав, отмену плюрализма и представительной демократии, однопартийную систему, харизматическое руководство, официальную идеологию и концентрационные лагеря. Преимущество этого идеального типа заключается в его способности включать как фашизм, так и сталинизм. Однако, если мы примем арендтовское определение тоталитаризма как системы власти, уничтожающей политику, нам придется признать, что он может принимать разные формы, не кристаллизуясь в «идеальные типы». Так, тоталитаризм не следует сводить к тем его формам, которые существовали в ХХ веке. Полностью овеществленный мир, где все человеческие и общественные отношения приобретают товарную форму, где рынок становится универсальной антропологической моделью и люди не могут представить себе свои отношения вне индивидуализма и конкуренции, — такой мир был бы тоталитарным. Как ни парадоксально, возникает новая форма — неолиберальный тоталитаризм, одетый в антитоталитарные одежды (рынок и индивидуализм как символы свободы против расового и классового коллективизма).

— Германская «консервативная революция», последовавшая за Первой мировой войной, стремилась, как и другие консервативные движения этого периода, положить конец растущей волне либерализма и коммунизма. Она перестала существовать после Второй мировой войны. Как вы объясняете подъем новой волны консерватизма и национализма сегодня наряду с довольно воинствующим антикоммунизмом — как минимум, в Европе и США?

— В начале ХХ века германская «консервативная революция» объединила консервативные ценности — Исайя Берлин и Зеев Штернхель назвали ее «контр-Просвещением» — с подлинным культом современных технологий, промышленности и науки. Эта тенденция более не существует, но в конце ХХ века появилась новая форма «неоконсерватизма», которая под лозунгом рынка, индивидуализма и капитализма выступила против коммунистических революций и эгалитарных устремлений послевоенных мечтателей. Многие правые движения, безусловно, консервативны в той мере, в какой они отвергают неолиберальную глобализацию, т.е. современную форму тоталитаризма, но они не тоталитарны. Они — консервативная реакция на современный тоталитаризм. Нам следует помнить об этом, когда мы боремся с постфашизмом, правым популизмом и другими формами радикальных правых движений. Точно так же, как мы не можем бороться против современного тоталитаризма во имя национализма или консерватизма, мы не можем бороться с постфашизмом, строя единый фронт с защитниками неолиберализма.

— Антифашизм, на протяжении большей части ХХ века, отождествляли с борьбой за мир. Однако либеральный антитоталитаризм, похоже, все более склонен изображать борьбу против нарастающей волны правого экстремизма как насильственное, недиалектическое и авторитарное движение. Что здесь на самом деле поставлено на карту? Какова историческая ценность или политическая актуальность антифашизма сегодня?

— Я не идентифицирую антифашизм с пацифизмом. В конце 30-х годов, особенно после Мюнхенской конференции 1938 года, пацифизм означал капитуляцию перед лицом фашизма, и многие «пацифисты» стали коллаборационистами во время Второй мировой войны. После 1941 года антифашизм был отождествлен с вооруженной борьбой против нацистской оккупации Европы. Сегодня все более популярными становятся «насильственные» средства действия, используемые такими движениями, как «Черные жизни имеют значение» в США или палестинское сопротивление в секторе Газа и на Западном берегу реки Иордан. Мне кажется, что выступать против США и войн, которые ведет Запад на Ближнем Востоке, надо не во имя пацифизма, а во имя свободы от неоколониального угнетения и оккупации. Если человек «пацифист» в Сирии — это не значит ничего. Если рассматривать демократию как историческое завоевание, а не просто как институциональную структуру — метод организации власти большинства, — то многие страны, которые в прошлом пережили фашизм, не должны были бы принимать то, что Юрген Хабермас описал как «антифашистскую» концепцию демократии.

— В 1989 году вместе с Берлинской стеной рухнуло целое представление о мире. Западная либеральная демократия, казалось, нравилась всем. Сегодня — спустя сто лет после русской революции (которую часто сводят к преступному эпизоду в истории ХХ века) и после революционных волн, которые мы наблюдаем по всему миру в течение последних нескольких лет, — можно ли сказать, что ее долговременное влияние на мир еще в полной мере не проявило себя?

— Спасти русскую революцию — значит извлечь ее наследие из-под толщи вековых наслоений антикоммунизма и сталинизма. Это работа по оплакиванию разгромленных революций ХХ века. Это историческое поражение объясняет особенности новых антикапиталистических движений (Occupy Wall Street, los Indignados, Gezi Park, la Nuit Debout), которые появились на Западе, а также революционной волны, которая распространилась в арабском мире на протяжении последнего десятилетия. Эти движения не могли вписать себя в какую бы то ни было историческую традицию и не претендовали на статус наследников Октябрьской революции. Они были вынуждены изобретать себя заново. Их свободный и творческий характер освежает, но их эфемерность является серьезным ограничением. Я не думаю, что они смогут построить прочные структуры и создать привлекательные перспективы без «проработки» коммунистического опыта прошлого. Это означает в том числе и разрыв с «антитоталитарным» мышлением, унаследованным от неоконсервативной реставрации 80-х годов.

Примечание

↑1. Автор интервью Деспина Лалаки — специалист по исторической социологии, преподает в Городском университете Нью-Йорка. Публиковалась в Al Jazeera, Boston Occupier, New Politics и других изданиях.

Источник: Verso. Впервые опубликовано: Marginalia