Исторический путь, выбор и альтернативы в политической мысли перестройки около 1988 года

От редакции: Выражаем признательность издательству «Новое литературное обозрение» за предоставленную возможность публикации статьи историка Тимура Атнашева из сборника «“Особый путь”: от идеологии к методу», который готовится к выходу в ближайшее время.

Михаил Горбачев задумывал гласность в целях усиления своего политического лидерства и как способ укрепления социалистических убеждений граждан, уставших от двойной морали. С начала 1987-го и до конца 1989 года можно говорить о периоде контролируемой, но постоянно расширяющейся гласности. Ведущие члены политической команды Горбачева, ответственные за идеологическую работу, такие как А. Яковлев, В. Медведев и до марта 1988 года Е. Лигачев (который лишь после эпизода с Ниной Андреевой получил оценку «консерватора», а до этого проводил курс на укрепление здоровой критики), лично содействовали публикации наиболее смелых и ярких статей. При этом задаваемые руководством границы гласности постепенно раздвигались, доля допустимых критических высказываний то возрастала, то снижалась, границы регулярно нарушались смелыми редакторами и авторами в различных по значимости изданиях — в том числе по прямым указаниям ведущих партийных кураторов идеологии [1]. В целом, новое руководство прямо поддерживало все более активную и открытую полемику, полагая ее конструктивной. Случай со статьей Нины Андреевой в марте 1988 года, приведший к трехдневному кризису в Политбюро, напомнил его участникам, что публичные дискуссии между конкурирующими кураторами идеологии среди самих реформаторов на самом деле ведут к политическому «расколу» и публичная полемика требует сохранения общего контроля из единого центра. После этого Горбачев, не отрицая явно права на полемику среди руководства реформаторов, фактически передал полноту идеологической работы со СМИ Яковлеву.

С 1987 года для обсуждения новых для печати общественных проблем перестроечные авторы нащупывали и разрабатывали новые действенные способы аргументации. Популярные публицисты становились новыми идеологами и даже политиками, постепенно освобождаясь от бремени внешней и внутренней цензуры. Подбадриваемые выступлениями Горбачева, поддержкой Яковлева и, наконец, резкими обличениями в «Правде» тех, кто, защищая отжившие принципы, фактически сопротивлялся перестройке, к весне 1988 года они захватили интеллектуальную инициативу и овладели вниманием общества. Как мы хотим показать, несмотря на явную инициативу публицистов, наиболее важные интеллектуальные идиомы перестройки были позаимствованы у независимо мыслящих историков, которые разработали этот аппарат до перестройки, — прежде всего у М.Я. Гефтера и П.В. Волобуева. Главная интеллектуальная новизна политических дискуссий первого этапа перестройки заключалась во вновь открытом понятии свободы выбора применительно к исторически значимому выбору исторического пути. Парадоксальным образом, большинство авторов, признавших это открытие и использовавших соответствующий новый язык, на удивление быстро вернулись к утверждению, что исторические закономерности сильнее людей.

Дабы показать важность этих историософских идиом для публичной дискуссии в 1988 году в целом, мы используем три критерия, предложенных Дж. Пококом: а) показать, как разнообразно было использование этих идиом; б) показать распространение идиом из оригинального контекста в новые; в) показать, что авторы сознательно использовали конкретные идиомы, а не нейтральные выражения [Pocock 1983: 10]. При такой реконструкции должны быть выделены основные теоретические следствия трех взаимосвязанных идиом; в этой части сделана попытка систематизировать роль этих исторических идиом в том, что на данном этапе перестройки можно назвать ее политической теорией. Представляется, что в центре теоретической публичной дискуссии находились следующие взаимосвязанные идиомы: путь, выбор и альтернатива.

К концу 1989 года интерес массовой читающей аудитории к историософским вопросам, понимаемым как остро политические, достиг наивысшего и беспрецедентного за последние полвека уровня. Когда реформаторы предложили обществу свободу критики, ее первым предметом стала советская и русская история в большой перспективе. Сложное историософское равновесие, официально положенное в основу обоснования политического строя в СССР, сложившееся в условиях отсутствия критики, оказалось неустойчивым — и, что более значимо, не осознанным в своей хрупкости большей частью реформаторов. Свобода дискуссии для большинства из них, включая Горбачева, казалась не противоречащей принципу политического единства и иерархии. Напротив, Яковлев, к 1984 году пришедший к идее радикального обновления СССР в сторону социал-демократии, считал необходимым разрушить эту идеологическую конструкцию, скрывая свои намерения от более консервативного (но также реформаторского) большинства в Политбюро и окружении Горбачева. При этом лидеры большевиков до возвышения И. Сталина ясно осознавали сложность вопроса o свободе дискуссии и единстве — о чем свидетельствуют известные формулировки о единстве, границах дискуссий и расколе, зафиксированные в партийных уставах.

Основным предметом раннего горбачевского ревизионизма, как он был задуман самим реформатором, была не критика легитимности режима с единой политической иерархией, а проблема оживления общей идеологической веры через живую дискуссию, — политическая иерархия и власть одной партии казались Горбачеву совершенно естественным и гарантированным условием. Если публичная дискуссия нужна была, чтобы совместно и гласно определить дальнейшие действия, то ее первым предметом могло бы стать новое и более убедительное для активной публики определение «пройденного пути». Фокус на советское прошлое не был предрешен, но отчасти задавался историософской идеологией СССР. Публичная дискуссия должна была воссоздать убедительную интеллектуальную картину политического развития СССР, традиционно понимаемого как история. При поддержке со стороны ближайших соратников Горбачева, прежде всего Яковлева, советская интеллигенция ответила на призыв к интеллектуальному обновлению через критическую рефлексию над советской историей — этот «исторический поворот» в общественной мысли перестройки трудно переоценить.

Мы исходим из того, что историософское обоснование политики на своеобразном перестроечном языке исторического выбора, путей и альтернатив является одной из отличительных особенностей российской политической мысли: историософские допущения становятся основным теоретическим основанием для актуальных политических доводов. Это неотрефлексированное интеллектуальное наследие советского марксизма, Сталина и перестройки продолжает воздействовать на сегодняшнюю политическую борьбу и определяет ключевые аргументы, а отчасти — задает само место политической философии в реальной российской политике.

Идиома «выбора пути» и связанные с ней идиоматические выражения — «какая улица ведет в храм», «развилка», «альтернатива», «перепутье», «иного не дано» — сочетали в себе две противоположности: представление об исторических закономерностях и акцент на свободе общественного и личного выбора в истории. Советское прошлое и настоящее активно переосмысляются авторами в этой уникальной для перестройки логике путей, развилок и альтернатив. Такой язык не является интеллектуально нейтральным; напротив — это очень локальный и оригинальный продукт напряженной рефлексии ведущих советских идеологов с конца 1960-х до начала 1990-х годов. Эта, как представляется, в целом неудачная попытка эмансипации общественной мысли из сталинского и неосталинского канонов заслуживает внимательного разбора.

Итак, в рамках этого подхода под «историческими путями» подразумеваются целостные политические и экономические формы общественной жизни, а тематика свободы и альтернативы осознается как фундаментальная интеллектуальная инновация, преодолевающая ограничения позднесоветского представления о линейном и поступательном прогрессе в смене таких форм (стадий, формаций), где норма и историческая необходимость счастливо совпадали. В рамках нового языка перестройки постепенно, приблизительно с 1989 года, появляется новое нормативное представление о «столбовой дороге мировой цивилизации», к которой СССР может присоединиться, пусть и на свой особый лад, сделав свободный выбор. В момент потери прямого контроля реформаторов над интеллектуальной повесткой перестроечные авторы переосмысляют советский период как более или менее оправданное отклонение от магистрального исторического пути цивилизации. Через несколько лет все более свободных и острых дискуссий политический идеал оказывается явно вне советского прошлого опыта — а своеобычный исторический путь признается трагической ошибкой.

Понятие «особого пути» оказывается скорее подспудным, негативным и редко обсуждается — в противовес все более привлекательному «нормальному развитию» и «магистральному пути». Логически оно также оказывается в подчиненном положении к понятиям, утверждающим возможность свободного выбора и существование нормального исторического пути цивилизации. Именно идиомы «общественного пути», «выбора пути», «выбора пути общественного развития» и множество родственных им вариантов позволяли и самым влиятельным, и менее известным публицистам высказывать наиболее острые и значимые для читающей публики политические высказывания в сотнях публицистических статей перестройки [2]. Новая система взаимосвязанных идиом стала основным средством обсуждения советского прошлого: Октябрьской революции, завершения НЭПа и сталинских «чисток». Эта связная сеть идиом консолидировалась независимо от выступлений и речевых инноваций Горбачева, который использовал их менее активно, чем ведущие публицисты и историки. Всего в течение года, начиная с конца 1987-го, этот набор стал основным способом ведения теоретических дебатов по вопросам истории, политики и экономики, а впоследствии — основным лексиконом для ретроспективного описания уже самой перестройки в России и на Западе. Банализация перестроечного словаря сделала его незаметным для историков, все еще использовавших его как очки, а не как объект исторического исследования.

Метафора выбора пути относилась как к личному опыту, так и к историческому выбору общества и к сфере самой публичной дискуссии, став ключевой метафорой государственной политики. Утверждение выбора в качестве существа политики и истории было явным критическим пересмотром основ позднесоветской историософии, признававшей приоритет объективного и подчиненного закону перед субъективным и прямо отрицавшей политическую борьбу, а также случайность и условность. Обращение к идеям Спинозы и к интеллектуальному наследию христианства создало необходимые предпосылки для теоретического переосмысления политики с точки зрения исторического выбора, стоящего перед политиком, вины, альтернатив и извилистых путей исторической необходимости. Обращаясь к сталинскому канону как основе политической философии, ревизионисты и реформаторы искали интеллектуальное равновесие между свободой политической воли (эта волюнтаристская составляющая советского марксизма была утрачена в 1960–1970-е и обреталась вновь) и исторической необходимостью (которая понималась как в целом бесконфликтное «поступательное развитие»). То, что эта метафизическая проблема неожиданно стала центральной темой в 1988–1989 годах, указывает на необходимость глубже и серьезнее исследовать распространенные предположения о способах осмысления и обсуждения политики в позднем СССР.

Проблема была унаследована из традиции марксизма и преобразована Сталиным, чтобы обосновать единую организационную и интеллектуальную иерархию во главе с лидером, — лидер становится верховным идеологом по должности и потому получает ключи к знанию законов истории, что дает ему абсолютное преимущество в любом текущем политическом споре [3]. От бодрого критического сциентизма отцов-основателей советский марксизм переходит к теоретическому обоснованию единой иерархии, которая ссылается на закономерный характер истории, творимой ее знатоками. Неосталинский канон использует этот же ход, обращенный в сталинское же прошлое, но уже без ссылки на творческую способность верховного иерарха, утверждая, что отдельные преступления сталинского периода оправданы объективной закономерностью исторического хода. С легкостью относясь к этой риторике как к поверхностной софистике, мы наследуем привычные вывихи исторического мышления, причиненные умелым и злонамеренным остеопатом. Мы скорее должны отнести этот вопрос к одной из долгосрочных ловушек, умело расставленных современникам в «Кратком курсе» его автором и унаследованных потомками. Наиболее оригинальные позднесоветские историки Гефтер и Волобуев попытались на методологическом уровне преодолеть сталинский (и более поздний неосталинский) каркас советской историософии, лежавший в основе идеологического обоснования политического режима в СССР до начала 1980-х. Предложенные ими решения задали новую интеллектуальную волну перестройки, но логика «сталинских» историософских формул в конечном счете оказалась сильнее нового языка и намерений ревизионистов — даже после явной публичной победы последних в общественном дискурсе перестройки. Ниже мы постараемся сделать доступными некоторые яркие моменты этой интеллектуальной драмы, которая оказалась в тени последующих социальных, экономических и политических потрясений.

В 1988 году три взаимосвязанных идиомы внезапно дали многим влиятельным авторам новые способы теоретического обсуждения политики в исторической перспективе — на новом и менее официальном языке. Очень быстро эти идиомы получили широкое признание и стали употребляться столь часто, что можно говорить о смене в 1988 году парадигмы, в рамках которой зарождающееся советское общество могло осознанно обсуждать политику [4]. В период перестройки центральная теоретическая проблема истории общества, унаследованная из «Краткого курса» Сталина, прагматического волюнтаризма Ленина и менее читаемых к тому времени сочинений Маркса, заключалась в одновременном признании объективных исторических законов и в способности человеческой воли понимать историю и управлять ею. «Краткий курс» говорил как об объективной исторической необходимости, так и о человеческой воле, основанной на единстве передовой политической партии, ее лидере и ее исключительном знании истории [5]. Найти устойчивое интеллектуальное равновесие между этими двумя сторонами исторического процесса было сложно. Для понимания значения этих идиом мы хотели бы кратко обратиться к их происхождению.

Советская философская традиция использовала в учебниках и словарях следующую формулировку, приписываемую Б. Спинозе: «Свобода есть осознанная необходимость» [6]. Хотя это высказывание не является для него оригинальным, совпадение необходимости и человеческой воли действительно утверждалось в размышлениях Спинозы о человеческой воле и причинности [7]. Поэтому разум, познавая причинное происхождение мысли и воли, должен исходить из причинной логики, которая в любом случае руководит волей. Так, в продолжение античной традиции, этика возникает как добродетельное поведение в согласии с рациональным пониманием последовательности причин, в которой правильно понятая человеческая воля является лишь одним из многих причинных звеньев [8]. В прагматичном изложении, опускающем парадокс свободы воли и необходимости, формулировка приближается к известной максиме Ф. Бэкона «знание — сила»: знание и добровольное подчинение законам природы фактически помогают действовать эффективно и увеличивают степень свободы. Предполагается, что добровольное подчинение законам и отказ от своеволия в пользу закона в конечном счете дают больше свободы и власти.

Будучи механически спроецированы на историю, понятую в духе сциентизма, эти метафизические решения означают, что, как только человеческая воля откроет истинные законы исторического развития (то есть последовательность причин, в понимании Спинозы), она сможет полностью овладеть своей судьбой, «вычисляя» ее с помощью точной теории. Эта трактовка явно присутствует в сталинском «Кратком курсе» [9]. Сама партия явно понималась как единый субъект со своей волей и способностью к познанию истории, что было доведено в сталинском каноне до ключевого императива ее постоянного единства [10].

«Вычисление законов истории» является достаточно понятной аналогией, которую, однако, сложно применить на практике. Оно основано как минимум на двух допущениях: что историю можно полностью понять и что, правильно поняв ее, люди могут быстро прийти к согласию в отношении этого знания как руководства для совместного действия — в рамках единой партии. Однако на практике такое согласие достижимо не путем полемики, а путем раскола на более мелкие группы или принуждения внутри группы. Конкурирующие группы марксистов уже до революции должны были в каждом конкретном случае решать, какое практическое решение отвечало местным условиям при применении знания истории к текущей политике, и согласие достигалось фактически через серию расколов на подгруппы согласных и несогласных с конкретной интерпретацией — и прямо связанной с ней личной претензией на лидерство. Ссылка на научный характер марксистского знания скрывает фактическую невозможность прийти к четкому согласию по вопросам знания истории вне жесткой иерархии, построенной политически (то есть из разных подручных средств), а не на основе интеллектуального превосходства интерпретатора.

После смерти Сталина, активно использовавшего эту схему авторизации через «научный» авторитет своих суждений в сочетании с ручным контролем над репрессивным аппаратом лично преданных карателей, право интерпретации традиции символически перешло новым руководителям СССР, которые из-за отсутствия компетенций по факту передали его идеологическим помощникам и спичрайтерам [11]. После того как Маркс, Энгельс, Ленин и, наконец, Сталин закончили свои труды, в руках советских руководителей и их интеллектуального окружения не осталось явного универсального исторического «компаса», а лишь десятки в меру противоречивых томов, посвященных разным историческим, теоретическим и политическим вопросам предыдущих эпох, — но никакой прикладной программы на будущие десятилетия. В рамках последующей ленинско-сталинской традиции вопрос о самой возможности научного познания истории считался явно решенным и в советское время как проблемный поднимался лишь очень робко. Тем самым предполагалось, что такое знание истории достижимо в рамках советской науки. С другой стороны, авторитет классических текстов заведомо превосходил силу высказываний любого, самого выдающегося современного ученого или спичрайтера со степенью кандидата наук или даже академика. Эта схема определила ограничения для развития реальной политической философии в СССР, а стало быть, в значительной мере и политического развития; без ее радикального изменения все инновации интеллектуалов были ограничены их скромным местом в организационной иерархии, а на верхние позиции отбирались люди, менее способные к идеологической рефлексии. Появление новых лидеров-идеологов в лице Горбачева и Яковлева отчасти разорвало этот круг, но одновременно идеологическая слабость и поверхностность Горбачева при всей силе его политического чутья и опыта оказалась результатом этой ограничивающей схемы.

При этом сама идея необходимости современной и регулярной реинтерпретации теории истории была явно сформулирована в «Кратком курсе». Применение теории в данных обстоятельствах не должно было быть механическим и догматическим процессом, но требовало особенной творческой и диалектической мудрости руководителя, так что простая логика и ссылки на Маркса или Ленина не могли служить контраргументом против его новой интерпретации теории и соответствующей новой практики [12]. Поэтому в рамках такой традиции оценка конкретной ситуации и применение марксистской политики зависит от суждения вождя-ученого. Действительно, одним из надежных инструментов, позволяющих группе прийти к согласию о толковании и применении первоисточников на практике, является интеллектуальный авторитет вождя, способного найти истину в данных обстоятельствах, как понял бы ее Маркс или Ленин («если бы он был жив») и как понимают его верные последователи, «унаследовавшие» его дух [13]. Чтобы принимать решения на основе первоисточников, необходим выдающийся высший разум, способный применять теорию к конкретным обстоятельствам и направлять энергию человеческой воли, одновременно оставаясь верным канонам. Общая вера в прогрессивный ход истории, стиль руководства Ленина и теоретическая и политическая тактика Сталина поначалу освобождали большевиков от трудных вопросов: что произойдет, если не будет лидера, обладающего такой глубиной историософского познания или даже простой склонностью к теории? Террор, принцип единства, цензура и обстановка секретности избавляли большинство граждан СССР и от второго опасного в этой связи вопроса: что если гений недобродетелен, то есть неправ или, хуже того, эгоистичен в истолковании истории? Эта скрытая схема основания режима оказалась не до конца понятной горбачевским интеллектуалам и была обнажена только в ходе публичных дискуссий, лишивших Горбачева и его команду идеологического первенства.

Новый подход к этой узловой проблеме получил развитие благодаря предложенным взаимосвязанным идиомам исторического выбора, исторического пути и исторических альтернатив. Устоявшиеся историософские схемы необходимости должны были пройти объективную проверку, а роль воли должна была быть открыта вновь как практически, так и теоретически. Новые идиомы позволили критически подойти к системе, предложенной Сталиным: объяснить террор и отсталость социализма, признать человеческую волю склонной к ошибкам, отказаться от идеи историософского «всезнания» вождя, открыть свободу слова и дискуссии как средство, направляющее человеческую волю в истории. Как установлено выше, наиболее успешные новшества в области новых ценностей, пересмотра правил дискуссии, новых идиом и тем, обсуждавшихся в обществе до 1987 года, стали продуктом круга реформистов, сложившегося вокруг Горбачева. Три взаимосвязанные идиомы пути, выбора и альтернативы возникли как эффективные способы теоретического обсуждения политики.

Эти идиомы присутствуют в сочинениях самого Горбачева, но играют в них вторые роли по сравнению с его собственными излюбленными идиомами и темами (перестройка, новое мышление, самоуправление, творчество масс, механизм преград). Исторически этот набор идиом возник в середине 1960-х годов в среде советских историков, включая Гефтера, Волобуева, М. Барга и А. Гуревича, которые предприняли попытку усовершенствовать марксистскую историософию под именем методологии истории и сделать ее более современной и последовательной. Как отмечено выше, главным теоретическим основанием политических дебатов перестройки стала методология истории. Переосмысливая историю, интеллигенция стремилась выполнить три основные задачи: позиционировать СССР в мировой истории, чтобы определить правильное историческое направление дальнейшего развития; примириться с преступлениями прошлого и решить вопросы ответственности за них; найти метафизическое основание, или практические метафоры, для теории и практики зарождающейся публичной политики.

 

Идиома исторического пути

Идиома пути, исторического пути и ряд связанных с ней выражений обычно представляют историю целой страны как естественное движение вперед по предначертанной траектории. Эта метафора, общераспространенная в годы перестройки, предполагает, что путь предопределяет будущее, пока воля следует ему: «Это не простой и не скорый путь… Неимоверно сложен, труден, а временами трагичен путь нашей революции, но это наша революция и наш путь. Мы вступили на этот первопроходческий путь интернационалистами, и никакие испытания нас не переменили» [Дедков 1988: 25]; «Но революция — значит революция. Мы уже вступили на этот путь» [Шмелев 1988: 175]; «Мы должны быть осторожны, чтобы не свернуть на этот опасный путь» [Идеологические проблемы перестройки 1988: 8]; «Единственный путь будущего развития человечества как путь полного и неизбежного уничтожения…» [Косоруков 1988: 141]. Идиома пути в других контекстах выражает целостность исторического опыта: «Оглянемся на наш путь» [Бушуев 1988: 88]; «…Глубокий анализ исторического пути и опыта Коминтерна» [Фирсов, Ширня 1988: 105]; «Перестройка обязывает нас взглянуть по-новому на <…> не только пройденный, но и предстоящий путь» [Горбачев 1988: 8]. Устойчивая схема, предложенная Волобуевым и широко использованная другими, предполагала использование выражения путь развития в нейтральном смысле «исторического пути», но с внутренней динамикой [Косоруков 1988: 141; Селюнин 1988: 186; Философские проблемы 1988: 4]. В этом смысле путь развития означал нечто схожее с «исторической формацией», но включал понятие необходимого исторического движения. Ряд производных идиом использовался как синонимы или производные той же метафоры: путь, дорога, железная дорога, рельсы, ход, русло, зигзаги, поворот, тропа, а также общеизвестная идиома улицы [14]. Горбачев и составители его речей привычно использовали эти слова попеременно, чтобы описывать не только прошлое, но и настоящее и будущее перестройки: «Мы будем идти этим путем, каким бы трудным он ни был. Конечно, на этом пути будут различные этапы <…>. Мы будем двигаться вперед» [Горбачев 1987: 56]. Выражение «дорога к храму» стало узнаваемым после выхода фильма «Покаяние», посвященного вопросам наследия тирании и заканчивающегося риторическим вопросом старой женщины: «Зачем нам улица, которая не ведет к храму?» Название известной статьи И. Клямкина «Какая дорога ведет к храму?», опубликованной в ноябре 1987 года, обыграло эту фразу и поставило под сомнение главную идею фильма, используя понятия дороги и улицы как исторические метафоры:

«Некоторые спешат стереть улицу [нашей недавней истории] из памяти, стереть ее с карты: тупик, дорога в никуда, сойдем с нее, пока не поздно… сбросим мертвое тело прошлого с обрыва. Очистимся! А некоторые не спешат, они обдумывают. [Они] понимают, что поверхностное мышление не пересилит легковерия, и спрашивают себя и других: а была ли другая улица?» [Клямкин 1987: 160].

В этом отрывке Клямкин рассматривает разные обличья исторической дороги, улицы и, наконец, тупика. Слово «тупик» использовалось тогда, чтобы критиковать или отвергать определенные исторические и политические мнения [15]. Другой известный экономист, Г. Лисичкин, говорил об «истинном пути», который мы утратили и на который мы должны вернуться [16]. Более редкое слово «бездорожье» относится к той же изначальной метафоре пути и означает историческую ситуацию, в которой объективно сложно понять, что верно, а что неверно, и не существует предначертанного проверенного пути. Подразумеваемый смысл этого слова близок по смыслу к тупику: ни дальнейший путь, ни новое окружение не позволяют найти новое направление. Более сильное слово было буквально изобретено Гефтером, чтобы описать состояние дезориентации, — беспутье, состояние, в котором нет никакого пути [17].

Распространенные идиомы из этого же ряда, магистраль и столбовая дорога, являлись противоположностью тупика и бездорожья, символизируя надежность и общность стратегического пути [18]. В 1988 году эти два выражения уже использовались как в буквальном смысле, чтобы обозначить верное направление, так и в переносном, чтобы переосмыслить основные аспекты идеологической базы, например призвать к пересмотру взглядов на мировую систему и к отходу от советской марксистской философии истории, которая считала СССР лидером [19]. Активное возрождение этого метафорического ряда нашло обоснование в классическом словаре; новый главный редактор «Вопросов истории» А.А. Искендеров очень характерно писал об одном из основных методологических вопросов:

«Между тем в истории различных отклонений от магистрального и закономерного пути было куда больше, чем это допускали историки. В.И. Ленин в 1919 г. заметил, что “разные нации идут одинаковой исторической дорогой, но в высшей степени разнообразными зигзагами и тропинками”» [Искендеров 1988: 6].

«Материалы к Русскому Словарю общественно-политического языка XX века» Г. Гусейнова не содержат статей непосредственно о «пути», но имеют в своем составе одну статью о выражении «дорога к храму», прямо ссылающуюся на цитату из фильма Т. Абуладзе «Покаяние» [Гусейнов 2003: 145].

 

Идиома исторического выбора

Слово «выбор», словосочетание «исторический выбор», а также устойчивая формула «выбор пути развития» [20] в 1988 году обычно подразумевали оппозицию к необходимости или фатальности и предмет особого интереса авторов, которые заявляли о том, что нужно принимать во внимание проблему воли в анализе как прошлого, так и настоящего:

«Переход от политики военного коммунизма к нэпу — это уже выбор <…>. И то, что совершилось в нашей стране на рубеже 20–30-х годов, отнюдь не было фатальным. И, наконец, нынешняя перестройка общественных отношений — это тоже сознательный выбор пути» [Философия и историческая наука 1988: 50].

Данная цитата была типична в плане лексики и утверждения связи между прошлым и настоящим, притом что и прошлое, и настоящее зависели от свободного исторического выбора. Можно сопоставить ее с похожими высказываниями историков, экономистов, литературных критиков, публицистов, придерживавшихся различных идеологий. Публицист И. Дедков («Коммунист») связывал критику сталинизма с выбором несталинистского либерального будущего [21]; литературный критик «Нашего современника» А. Казинцев, сформулировавший патриотическую позицию, которая осуждала преобладавшую прозападную направленность перестройки, использовал ту же лексику, предупреждая читателей: «Именно потому, что выбор по отношению к прошлому является не только моральным актом. Это одновременно и выбор будущего с его социальными и экономическими реалиями» [Казинцев 1988: 164]. Серьезность понятия «выбор» часто подчеркивается прилагательным «исторически» в том смысле, что выбор является решающим и имеет долгосрочные последствия [22]. Для многих авторов эпохи перестройки история стала ареной непрерывного выбора. Соединяя неопределенность настоящего с исторической перспективой и ответственностью, философ А. Зотов представляет на круглом столе с участием историков и философов экзистенциалистские мотивы непрерывного «исторического выбора» как сущность истории человечества:

«Наши сегодняшние события уже весомо, грубо и весомо показывают, что дороги истории есть дороги свободы: если в прошлом проблема “бытийного”, субъективного выбора вставала перед человечеством, перед народом только время от времени <…> теперь ситуация другая <…> быть может, только и начинается история, так сказать, “в собственном смысле” <…>. Сегодня мы живем в состоянии исторической неопределенности — или, иными словами, исторического выбора» [Философия и историческая наука 1988: 19].

Словарь соратников Горбачева и интеллектуалов-реформистов также включал новое выражение «социалистический выбор». Горбачев, Медведев, Дедков, А. Бовин, Волобуев указывали на социалистический выбор, сделанный в 1917 году советским народом и направляющий его до сих пор [23]. Они указывали на социалистический выбор в обоснование своей приверженности к нему в отличие от тех, кто не разделял ценностей социализма: социалистический выбор должен был, таким образом, установить пределы гласности и реформам в СССР [24]. Исследователи иногда воспринимали это выражение буквально — но очевидный традиционализм данной идиомы не следует рассматривать как еще одну формулировку той же мысли [Казьмина 2006: 1157]. Эта новизна, которую заметил Нил Робинсон, не только защищала КПСС от критики «проверенным временем способом» [25]. Новизна словаря означала более значительные перемены.

Неоднозначность нового выражения состояла в особом акценте на добровольности выбора и ценностной ориентации (а не подкрепленности законами исторического развития) как подразумеваемой основе Октябрьской революции и современного советского социализма. В то же время, как мы показали ранее, верность памяти отца была распространенным общим местом советской риторики, само выражение «социалистический выбор» и приверженность ему означали, что советский социализм был результатом выбора, оставляя исторический путь СССР и его будущее во власти решения, а не исторической необходимости или верности прошлому. Это изменение было, вероятно, продумано реформистами, чтобы укрепить и очистить основные социалистические ценности, противопоставив их реальной исторической логике, приведшей к сталинизму после социалистической революции; однако сама семантика этого выражения открывала (или даже призывала) возможность сделать противоположный, несоциалистический выбор в зависимости от поддерживаемых ценностей, а не от исторической необходимости [26]. Непонимание последствий этого новшества особенно проявилось в 1990 году на встрече В. Медведева, члена Политбюро, ответственного за идеологию, с ведущими советскими историками. Волобуев, первым предложивший идею «исторической альтернативы», резко осудил тех, кто «искал альтернативы Октябрьской [революции]». В ответ Медведев признал, что невозможно найти консенсус относительно социалистических ценностей, «просто обсуждая и споря». Однако он добавил, что «мы не можем поступиться Лениным, Октябрьской революцией и социалистическим выбором», но не указал, как конкретно отстоять эту позицию [Медведев 1990: 12, 22–23]. Эта новая лексика выбора ценностей и ее следствия давали возможность всем защищать свои собственные ценности независимо от единства большевиков или консенсуса Горбачева.

Афанасьев, один из самых известных историков и в течение некоторого времени политик, не боявшийся ставить под сомнение авторитет Ленина, предложил общее определение перестройки как коллективного выбора исторического пути: «Только открытое соревнование самых разнообразных идей может порождать свободный демократический выбор путей углубления Перестройки. Именно здесь и сливаются история и политика, прошлое и настоящее» [Афанасьев 1988: 492].

Тесная связь между формами единственного и множественного числа одного слова — «выбор» и «выборы» — несла в себе новые политические ассоциации. Еще одно характерное выражение времени, «альтернативные выборы», напомнило обществу, что выборы в СССР не давали никакой свободы выбора и были безальтернативными.

Эта семантическая общность была впервые выражена в проекте программы перестройки, представленной Яковлевым Горбачеву в 1985 году. Это значит, что оба выражения витали в воздухе еще до 1988-го:

«О выборах. Выборы должны быть не избранием, а выбором, причем выбором лучшего. Можно ограничить число выдвигаемых кандидатов (но не менее двух)» [Яковлев 2003: 383].

 

Идиома исторической альтернативы

Третий термин идиоматической триады, альтернатива или историческая альтернатива, возможно, нес наибольшую интеллектуальную и политическую нагрузку. По сравнению с идиомами пути и выбора идиома альтернативы была значительно меньше распространена в советской риторике до перестройки, и поэтому ее широкое использование в 1988 году стало признаком действительного обновления словаря. Активное одновременное использование трех терминов одними и теми же авторами повлияло на первые две традиционные советские идиомы, придав им более политическое и свежее звучание. В текстах Горбачева слово «альтернатива» употреблялось редко, поэтому его успех следует приписать преимущественно уместности слова в новом интеллектуальном контексте [27]. Большинство настроенных в пользу реформ авторов приветствовали теоретическую интеграцию понятия альтернативы в дебаты об истории и политике. Среди наиболее влиятельных авторов, использовавших новую идиому, были Ю. Афанасьев, Л. Баткин, А. Бовин, Ф. Бурлацкий, Ю. Буртин, А. Бутенко, В. Велюнин, Г. Водолазов, Л. Гордон, Б. Грушин, В. Данилов, И. Дедков, А. Казинцев, Л. Карпицкий, В. Киселев, Е. Клопов, В. Кожинов, И. Клямкин, Ю. Левада, Г. Лисичкин, В. Медведев, Н. Моисеев, А. Нуйкин, Е. Плимак, В. Сироткин, Д. Фурман, А. Ципко, О. Чубарьян, Н. Шмелев и, наконец, М. Гефтер и П. Волобуев. Они поддерживали эту идею, указывая а) на ее объективную важность для социальной теории и б) на субъективный интерес общества к данной проблеме. Важность или, скорее, «центральность» этого вопроса объяснялась следующим образом: «Мы слишком мало занимались теорией исторического процесса, проблемами альтернатив и многовариантности» (О. Чубарьян, директор Института всеобщей истории АН СССР [Историки и писатели 1988: 49]); «Проблема альтернативности исторического процесса, выбора оптимального пути развития сегодня остра как никогда» [Керимов 1988: 167] [28]. Другой автор, Я.Г. Шемякин, совместил эти два аспекта проблемы «альтернативности», прежде чем заявить о своих собственных философских взглядах:

«В качестве яркого примера [междисциплинарного подхода] рассмотрим проблему альтернативных путей исторического развития. То, что она оказалась в настоящее время в центре общественного внимания, вполне закономерно, поскольку, во-первых, говорить о дальнейшем творческом развитии общественных наук без решения проблемы альтернативности на теоретическом уровне не представляется возможным; во-вторых, потому что налицо жгучая общественная потребность в обсуждении и осмыслении этой темы» [Философия и историческая наука 1988: 60].

В свете этого теоретического и политического открытия альтернативности вся история Советского Союза вдруг представилась авторам перестройки как последовательность упущенных альтернатив произошедшим событиям, прежде всего сталинизму и сталинскому террору. В 1988 году наиболее очевидной и обсуждаемой альтернативой был НЭП, олицетворенный Николаем Бухариным и его трагической судьбой. Как говорилось ранее, инициатива реабилитации Бухарина и его представление в качестве альтернативы Сталину после 1986 года стали фоном для позитивной переоценки НЭПа, что означало, в свою очередь, оправдание экономических реформ перестройки [29]. Эта переоценка стала результатом двух независимых факторов: во-первых, желания реформаторов сделать ставку на кооперативную экономику, а во-вторых, многочисленных частных инициатив родственников Бухарина, американского историка С. Коэна, советских политических советников и авторов официальных выступлений, таких как Е. Амбарцумов или Ф. Бурлацкий. Два молодых историка, Г. Бордюгов и В. Козлов, получившие официальное задание от Института марксизма-ленинизма представить Бухарина как ведущего советского теоретика, в своей взвешенной, но апологетической статье предпочли говорить о спонтанном «возрождении» Бухарина в трудах историков:

«А случилось так, что, когда историки начали разбираться в парадоксах и драмах довоенного прошлого, обратились к “критическим точкам” переходного периода от капитализма к социализму, поставили проблему альтернатив исторического развития страны, на наших глазах, буквально из небытия возродилась фигура Н.И. Бухарина» [Бордюгов, Козлов 1988: 91].

В 1988 году большинство авторов считали бухаринскую гуманистическую и демократическую альтернативу сталинизму реальной и помещали фатальную точку невозврата между 1925 и 1932 годами: «Большинство авторов уверены, что бухаринская дорога к социализму через добровольные крестьянские кооперативы и продолжение НЭПа являлась реальной альтернативой, которая стала бы намного более гуманной» [Davies 1989: 34]. Немногие здравые голоса, включая Клямкина, Данилова, В. Дмитриенко и Н. Симония (не разделявших политических взглядов друг друга), заявляли, что, хотя НЭП кажется сегодня более привлекательным вариантом, это не значит, что взгляды Бухарина и НЭП могли стать реальной альтернативой для СССР конца 1920-х годов, учитывая политические обстоятельства того времени. Они возражали, что социальные, политические и экономические противоречия внутри крестьянства и между крестьянством и государством, культурная отсталость и необходимость быстрой индустриализации предопределили насильственную коллективизацию. Ф. Бурлацкий в теоретическом исследовании социализма предложил оригинальный контраргумент в пользу возможности НЭПа без Бухарина: если бы Ленин прожил дольше, альтернатива сталинизму, несомненно, существовала бы [30]. Совершенно очевидно, что эта идиома остается центральной для всего спектра мнений о НЭПе.

Будучи исходно предназначенным для анализа раннего советского периода в свете определенной гуманистической перспективы, это прочтение исторической альтернативы и альтернативности в 1988-м быстро стало способом рассматривать отечественную историю в целом: поиск альтернатив восходит к Российской империи и даже к Древней Руси. В нашей антологии прослеживаются следующие «альтернативы», которые в 1988 году прямо обсуждались авторами: столыпинская альтернатива [31], альтернатива Троцкого [32], альтернативы 1956 и 1965 годам [Зубкова 1988: 117], альтернативные прусский и американский пути развития сельского хозяйства [Обсуждение 1988: 62], евразийская глобальная альтернатива капитализму [Гефтер 1988: 97], западные альтернативные пути протестантизма и реформированного католицизма, которые не были доступны в России [Фурман 1988: 99], нехристианская альтернатива православию в 988 году [33].

В цитированных выше текстах Медведева, члена политбюро и близкого соратника Горбачева, можно также найти менее распространенную идиому «социализм как альтернатива капитализму», напоминающую западноевропейские дебаты [34]. Существовало несколько новых выражений с использованием слова «альтернатива» в кавычках, что говорит об осознании авторами новизны или условности такого употребления: «насильственные “альтернативы”», «дьявольские “альтернативы”» и «экзистенциальные “альтернативы”» [Гудков и др. 1988: 74; Философия и историческая наука 1988: 19]. Распространенное существительное «альтернативность» и прилагательное «альтернативный», а также неологизм второго порядка «безальтернативность» [Идеологические проблемы перестройки 1988: 11; Философия и историческая наука 1988: 34, 45] свидетельствовали о популярности этого корня и о стремлении употреблять его в обсуждении различных вопросов истории и политики. В течение всего одного года мы отметили резкий прирост числа случаев употребления идиомы, отсутствовавшей в официальном советском лексиконе. Чтобы отразить эту новизну, Гусейнов добавил в «Материалы к Русскому Словарю» десять статей со словом «альтернатива» [Гусейнов 2003: 27–29].

Параллельно этой длинной цепи исторических альтернатив, обнаруженной интеллектуалами перестройки, другой ряд выражений отражал идею, что в настоящее время не существует альтернатив перестройке. Эта идея — еще не термин — была впервые представлена в 1986 году на XXVII съезде партии и получила развитие в 1987 году в книге Горбачева о перестройке и новом мышлении: «Мы едины — едины в том, что перестройка необходима, неизбежна, что другого пути у нас нет» [Материалы 1986: 63, 97, 110; Горбачев 1987: 64, 66]. К 1988 году это выражение устоялось с незначительными вариациями: «не существует альтернатив перестройке», «нет разумной альтернативы» или «нет иного пути». Процитируем несколько характерных высказываний из статей в поддержку перестройки в «Новом мире» и «Коммунисте»: «Перестройка всколыхнула общественную жизнь страны <…>. Пусть медленно, но утверждается убеждение, что альтернативы перестройке нет» [Шмелев 1988: 160], «Каждому ясно, что сегодня какой-нибудь серьезной политической альтернативы перестройке выдвинуть невозможно» [Насташев 1988: 115]. Интеллектуальным и политическим символом этого утверждения стала публикация авторитетного сборника статей под названием «Иного не дано» (М.: Прогресс, 1988) под редакцией Афанасьева, где содержались статьи сторонников перестройки всех толков, многие из которых обсуждали критическую важность альтернатив в истории и были коллективно охарактеризованы как сторонники «безальтернативности» решительным названием сборника [35].

Теперь можно более точно выделить два основных и взаимоисключающих употребления термина и темы альтернативы в этот период: а) идея позитивных альтернатив рассматривается как важнейшее теоретическое открытие, помогающее понять советское прошлое, историю и настоящее; б) основанное на историческом опыте, неоднократно повторяемое утверждение, что в настоящее время нет политических альтернатив перестройке. Это, казалось бы, прямое «противоречие» не смущало авторов, даже если оба аспекта встречались в одном абзаце; следующий отрывок из Дедкова — не единственный пример кажущегося непонимания [36]:

«Самые распространенные из мифов консерватизма: миф об одновариантном, исторически неизбежном социализме, “отступление” от которого началось после смерти Сталина <…>. В совокупности это не что иное, как миф об альтернативе перестройке, о том, что сталинским путем, слегка облагороженным, можно идти и дальше» [Идеологические проблемы перестройки 1988: 11].

Как объяснить это противоречие? Поддерживавшие перестройку авторы защищали альтернативность истории как общий принцип; говоря же о современном выборе, они подразумевали, что «иного не дано». Так они утверждали, что нет иной хорошей альтернативы, а есть плохая альтернатива или альтернативы — тупик стагнации, «небытие» [37]. Поэтому большинство читателей и писателей эпохи перестройки, как правило, не обращали внимания на эту скрытую двусмысленность. Иными словами, публицисты-реформисты не отрицали принцип существования альтернативы на тот момент (напротив, они часто подчеркивали открытость текущего момента и говорили о борьбе, например между старым и новым), но утверждали, что была только одна достойная и желаемая альтернатива повторению неприемлемого прошлого. Этот язык распространялся шире и затронул даже известных западных комментаторов и специалистов по СССР. В своей апологии Горбачева Арчи Браун цитирует собственную неизданную рукопись 1989 года о перестройке как «необходимости», не имевшей альтернатив (в смысле «разумной», конструктивной альтернативы) [Brown 2007: 5]. Обобщая диалектику выбора и необходимости, Макиавелли отмечал, что люди склонны проявлять больше добродетели, действуя в силу необходимости, нежели действуя в силу самостоятельного выбора [Machiavelli 1833: 178]. Оглядываясь на этот период и на его интеллектуальные процессы, мы видим, что, действительно, люди с доминировавшим в то время мировоззрением вряд ли могли изобрести какую-либо альтернативу развитию кооперативов, выборности руководства предприятий и большей гласности. Сейчас едва ли можно полагать, что тогда не было никакой разумной и конструктивной альтернативы. Это различие должно установить степень личной ответственности не Горбачева или его современников, а нас.

Как следует из приведенных выше цитат, термину «альтернатива» (независимо от того, утверждалось ли ее наличие или отсутствие) часто сопутствовали понятия «выбора», «пути» и производные от них. Их сочетание особенно хорошо видно в типичной историософской апологии перестройки Н. Шмелева:

«Но многие у нас пока еще не понимают, что никакой реальной альтернативы перестройке нет, что в экономическом смысле мы пока еще только отошли от края пропасти <…> что иначе мы окажемся на обочине истории, превратимся в слаборазвитую страну, что иначе нашу революцию в конце концов задушат» [Шмелев 1988: 163].

Другим выражением триады историософских идиом стал их естественный синтез в метафорах перекрестка или распутья, которые мы уже несколько раз встречали в работах публицистов, ученых и политиков, процитированных выше. Этот образ символизировал парадигму выбора между альтернативными путями как метафору истории человечества. Известный российский писатель, модный в конце 1970-х годов и знаменитый своей критикой перестройки, Ю. Бондарев философски отмечает в одном из эссе в «Нашем современнике»: «Книга нашего бытия лежит на перекрестке довольно ухабистых проселочных дорог, и страницы ее листает ветер вечности» [Бондарев 1988: 3].

В этом контексте ортодоксальный митрополит Филарет, редакционный совет «Вопросов истории» или социолог и историк Д. Фурман могли говорить о выборе пути и об альтернативах крещения Древней Руси князем Владимиром в 988 году, перенося лексикон, созданный, чтобы обсуждать НЭП, на тысячу лет назад. В примечании к статье «Выбор князя Владимира» Фурман проецирует новый словарь на сознание средневековых летописцев, противопоставляя их якобы менее сознательным современным историкам:

«Важно лишь, что историческое сознание средневековых повествователей улавливало то, что часто не укладывалось в сознание позднейших историков, ориентированных на поиски разного рода закономерностей, — ситуацию жизненного выбора, в которой были руководители “переросших язычество” молодых государств, выбора, который одновременно был выбором историческим» [Фурман 1988: 92, примеч.].

В интервью, данном Филаретом редакции «Вопросов истории», содержится еще один пример употребления этих терминов:

«Митрополит Филарет: Киевский князь Владимир как бы закончил предысторию христианства, завершив выбор религии, выбор того пути, по которому пошло в дальнейшем развитие Русского государства.

Вопрос: Русь приняла христианство. А была ли у наших предков альтернатива? Могла стать господствующей другая религия?

Митрополит Филарет: Выбор, конечно, был…» [Филарет 1988: 103].

Необходимо отметить, что сама легенда о выборе одной из трех религий (иудаизм, христианство и ислам), основополагающий элемент воображаемой российской истории, представленный в летописях и былинах, прекрасно соответствует этому лексикону. Можно предположить определенное влияние в обоих направлениях: со стороны идиом перестройки — на изложение легенды о выборе православия в цитированных выше источниках, а в еще большей степени со стороны этого древнего образа — на формирование ключевых идиом перестройки. Вторая связь, однако, слишком далека, чтобы делать сколько-нибудь определенные выводы о преемственности языка и метафор; советское официальное употребление этих идиом предлагает более близкий интеллектуальный контекст, поэтому кратко рассмотрим проявления преемственности и ее отсутствия в их значении.

 

Советский лексикон и историки-ревизионисты

Основанная на традиционных советских идиомах и выражениях и придающая им новый полемический заряд центральная метафора, которую можно было бы искусственно реконструировать как «выбор пути среди альтернативных путей исторического развития», наполнила новым политическим смыслом все три идиомы. Эти три слова естественным образом использовались в других европейских языках и исторических контекстах метафорически, не становясь непременно идиомами или взаимодополняющими понятиями; исключениями являются английское слово way и немецкое Weg в таких выражениях, как Third way и Sonderweg («третий путь», «особый путь»). В СССР совместное употребление трех идиом в контексте перестройки наполнило их риторической силой и богатством, которые превратили эти общераспространенные метафоры в более конкретные и узнаваемые идиомы перестройки. Кратко восстановим советское употребление идиом пути, выбора и альтернативы, чтобы увидеть те изменения в их общепринятом значении, которые проявились к 1988 году.

Идиомы пути, дороги и производные от них всегда играли важную роль в официальном советском лексиконе. Мы находим повторяющиеся выражения, такие как «исторический путь», «наш путь», «верный путь», начиная с торжественных высказываний М. Покровского, посвященных годовщине Октябрьской революции (1930-е), и обобщений в «Кратком курсе» (1938), а затем в «Материалах XXII съезда КПСС» (1962), в официальных текстах брежневского периода и в «Материалах XXVII съезда КПСС» (1986). В письме «О некоторых вопросах истории большевизма» (1931) Сталин не использует эти выражения, кроме саркастического упоминания в кавычках «путей и распутий» троцкизма [Сталин 1952: 395]. Напротив, первые страницы «Краткого курса» посвящены восхвалению «долгого и славного пути» Всесоюзной коммунистической партии [Краткий курс 1945: 3]. В завершающей главе «Краткого курса» безымянный автор торжественно спрашивает, прежде чем повторить ключевые положения своего катехизиса: «Каковы основные итоги исторического пути, пройденного большевистской партией?» [Краткий курс 1945: 337]. Последнее предложение «Краткого курса» еще раз повторяет: «Таковы основные итоги исторического пути, пройденного большевистской партией».

Новая программа партии, принятая в 1961 году, содержит несколько менее триумфальный вопрос: «Каковы основные уроки пути, пройденного советским народом?» Ответ таков: «Столбовая дорога к социализму проложена. По ней идут уже многие народы. По ней рано или поздно пойдут все народы» [Материалы 1962: 331–332]. Ярко выделяется следующий отрывок из выступления Хрущева на XXII съезде, в котором создается образ пути в неопределенное, но, несомненно, победоносное будущее, — образ, позднее повторенный в сочинениях Горбачева: «На долю советского народа, партии коммунистов Советского Союза выпала великая миссия быть пионерами коммунистического строительства, идти к победе коммунизма неизведанными путями» [Материалы 1962: 4]. Образ нехоженого пути, открытого СССР, несколько раз используется в программе партии, примиряющей историю и «ошибки» Сталина и рассматривающей их как отклонения от пути вследствие трудностей, выпавших на долю первопроходца [Материалы 1962: 327, 330, 332]. Двадцать пять лет спустя первая строка программы Коммунистической партии начинается еще одним патетическим оборотом, заимствующим устойчивое и узнаваемое выражение из «Краткого курса»: «Рожденная Великой Октябрьской социалистической революцией, страна Советов прошла долгий и славный путь» [Материалы 1986: 121]. Отметим центральное место этой идиомы в ключевых текстах партии в качестве основного средства выражения и легитимизации политических позиций или самовосхваления за достигнутый исторический прогресс.

Возможно, проблематика и метафорика «социалистического выбора» рисовались в воображении, когда речь шла о развивающихся странах, выбирающих социализм, сознательно минуя стадию капитализма при прямой поддержке СССР или без нее [38]. Метафора выбора отчетливо видится за следующим высказыванием: «Бесправные объекты империалистической политики в прошлом, они вышли на дорогу самостоятельного исторического творчества» [Материалы 1986: 8]. Этот образ проясняется на следующих страницах новой программы КПСС, принятой в 1986 году: «Широкие перспективы общественного прогресса открывает некапиталистический путь развития, путь социалистической ориентации, избранный рядом освободившихся стран» [Материалы 1986: 135]. Вероятный вдохновитель этого высказывания, Волобуев, позднее процитирует этот же отрывок, чтобы подкрепить свою собственную позицию авторитетом генерального секретаря, в книге «Выбор путей общественного развития» [Волобуев 1987: 7]. В знаковой публикации «Перестройка и новое мышление для нашей страны и всего мира» Горбачев утверждает, что основа международной безопасности заключается в «признании за каждым народом права выбора собственного пути развития <…>. Народ может выбрать и капитализм, и социализм. Это его суверенное право» [Горбачев 1987: 146], и упоминает «социалистический выбор» впервые, говоря о пределах политической и экономической реформы в СССР. В течение предшествующего десятилетия Волобуев не имел возможности публиковаться. Это значит, что, скорее всего, инновация происходила непосредственно от Волобуева, который широко использовал выражение «социалистический выбор» в книге об Октябрьской революции и современности, завершенной летом 1986 года [Волобуев 1987: 133, 153, 157, 161, 195, 220, 243, 272] [39].

В 1988-м Горбачев и такие его идеологические союзники, как Медведев, Дедков и Волобуев, регулярно употребляли выражение «социалистический выбор» применительно к современному им Советскому Союзу. Постепенный перенос идиомы из контекста стран третьего мира в контекст Октябрьской революции и Советского Союза нашел первоначальную поддержку в ранней оценке Лениным России как страны, находящейся ниже среднего уровня капиталистического развития, и двух возможных путей развития [Волобуев 1987: 139–144, 191–193; Гефтер 1991б]. Таким образом, стал возможен конкретный политический выбор, который не существовал в развитой Западной Европе [40]. Следуя этой логике, социализм советского типа можно было истолковать как путь капиталистических стран второго эшелона, периферийных стран, а не как основное направление истории [41]. Однако официальные идеологи перестройки не афишировали этот вывод; он был скорее побочным эффектом, нежели целью. Наконец, насколько мы можем судить, слово «альтернатива» в позитивном смысле (например, как нечто желаемое и достойное) появилось в официальном лексиконе только в годы перестройки в результате заимствования у западных левых: социализм как гуманная альтернатива капитализму [42]. Вместо «столбовой дороги» в 1961-м, в 1987 году социализм скромно предлагается в качестве альтернативы. Здесь хорошо проявляется ведущая роль, если не первенство, Гефтера и Волобуева в теоретическом и политическом употреблении термина «альтернатива» в качестве основы ревизионизма.

Введение в оборот этих трех узнаваемых и относительно простых идиом группой советских историков в конце 1960-х годов сместило акценты каждой из них: путь — избираемый из числа альтернатив, альтернатива— избранная в качестве пути, выбор — между альтернативными разнонаправленными путями. Желая создать объективную социалистическую картину истории, эта группа исследователей нашла способы интегрировать период сталинизма в официальную версию, которая испытывала серьезные трудности в признании масштаба и природы преступлений 1930-х годов, совершенных внутри социалистической страны против ее собственной социалистической элиты. Их главная цель заключалась в том, чтобы просто реконструировать сложность намерений действующих лиц советской истории (добиться «полнокровности») и их политические позиции («нюансы») в противоположность «Краткому курсу», «упростившему» историю под прикрытием ретроспективной фаталистической необходимости [43]. Советской политико-исторической мысли было проще объяснить Гражданскую войну и коллективизацию, чем внезапный внутрипартийный террор после политической и экономической победы большевиков над открытыми «классовыми врагами». Внутренний террор Сталина не имел внятного официального объяснения; а признание террора и его осуждение в качестве «ошибки» породило больше вопросов, чем возникало в период молчания. Политическое решение членов политбюро после отстранения Хрущева не упоминать публично Сталина и его преступления совпало с первыми шагами «исторических методологов». Г. Водолазов даже опубликовал книгу, распространившую понятие перекрестка и альтернатив на доленинскую социалистическую мысль в России и охватившую период до разлада между Лениным и Плехановым [Водолазов 1969].

Ревизионисты подверглись критике со стороны коллег и были сняты с должностей в 1969–1972 годах. Гефтер присоединился к движению диссидентов; Волобуев лишился статуса и возможности излагать свои взгляды в официальных научных публикациях; другие (М. Барг, В. Библер, Е. Плимак, Б. Могильницкий, Я. Драбкинидр.), несмотря на открытую критику, продолжили научную работу над более узкими вопросами [Markwick 1994: 586–588]. Начиная с 1984 и 1986 годов Волобуев и Гефтер смогли снова издавать свои сочинения. Двумя годами позже их выражения стали общеупотребительными в публичных дискуссиях. При этом широкая общественность и большинство авторов игнорировали лидирующую роль Гефтера и Волобуева в изучении этой проблемы и в «создании» нового теоретического лексикона. Несколько указаний на авторство или приоритет членов этой группы можно найти у профессиональных историков. В этом смысле наибольшее признание, вероятно, получила книга Волобуева «Выбор путей общественного развития», изданная в начале 1987 года [Волобуев 1987], хотя ограниченный по советским меркам тираж (23 000 экземпляров) относил эту книгу к разряду узкоспециализированных.

Исследователи перестройки и ее исторических дебатов часто сами говорили ее идиоматическим языком, но редко указывали на его специфичность; одно из исключений — замечания Харуки Вада о Волобуеве: «Он пытался черпать вдохновения для нового мышления в историко-теоретическом анализе категории выбора путей общественного развития <…>. Волобуев рассматривал выборы, сделанные до и после Октябрьской революции и Гражданской войны, и пришел к положительной оценке НЭПа. Проблема сталинизма пока [в 1986-м] не затрагивалась» [Wada 1989: 39]. Эти строки ставят вопрос, но ограничивают его тесными рамками и ошибочно исключают явление сталинизма, хотя оно явно было одним из основных предметов изучения Волобуева. Мы намерены восполнить данный пробел и восстановить значимость этого методологического поворота и новых идиом для публичной дискуссии времен перестройки о советской истории и политике.

Относительное безразличие большинства интеллектуалов того времени к авторам неологизмов говорит о том, что распространение идиом в контексте перестройки не было прямо связано с авторитетом какого-либо конкретного исследователя, его работ или с авторитетом политического лидера-идеолога. Сталкиваясь со схожими интеллектуальными задачами и располагая сходной теоретической базой, многие авторы находили похожие ответы. Другим структурно схожим источником новых идиом для советских методологов были американские историки левой направленности, которые обсуждали бухаринскую и прочие «альтернативы» как способ спасти социалистические ценности и Октябрьскую революцию, несмотря на искажения, допущенные Сталиным [Siegelbaum 1992; Kotkin 1998: 406]. Изданная на русском языке биография Бухарина, написанная Стивеном Коэном, и последовавшие за ней в 1988 году семинары сделали такое влияние ощутимым: это было представлено как достоверные «американские научные факты» в пользу перестройки [44]. Тем не менее в письме, написанном Коэну в 1978 году после прочтения черновика книги о Бухарине, Гефтер выражает скрытое пренебрежение к термину «альтернатива», уже «слишком знакомому» его кругу, но пока неофициальному:

«Впрочем, от нынешних злоупотреблений этим понятием оно стало расхожим, самоочевидным, между тем если оно что-то значит, то это не просто выбор между двумя “есть” — двумя наличными возможностями, и даже не только выбор между двумя “будет”, двумя “может быть”; здесь нечто совершенно среднее и совсем иное; здесь — выбор между известным и неизвестным: неизвестным в принципе, то есть еще недоступным сознанию» [Гефтер 1991а: 85].

Сложная интерпретация Гефтером понятия альтернативы как радикально новой возможности, созданной социальной и политической жизнью, не стала доминирующей, но придала ему глубины при его последующем использовании. Выше мы цитировали характерные утверждения 1988 года о важности и актуальности трех понятий, часто используемых, чтобы охарактеризовать Zeitgeist переломного года перестройки. Несколько замечаний второго порядка о выборе и альтернативе свидетельствуют о понимании современниками идиоматического характера этих выражений в 1988-м, хотя десятью годами ранее Гефтер мог писать о смысле понятия «альтернатива» и его злоупотреблениях. Иногда критически дистанцируясь от этих понятий, а иногда подчеркивая их силу, авторы признавали важность и центральное место «новых» понятий. Ведущий публицист и профессиональный историк Афанасьев в статье, опубликованной в сборнике «Иного не дано», защищал общую интеллектуальную базу истории и политики и заключал: «Таковы причины нынешней острой актуализации проблемы альтернативности истории, категории “выбора” как важнейшего элемента исторического становления» [Афанасьев 1988: 492]. Специалист по Латинской Америке Я.Г. Шемякин отмечал: «…Но налицо жгучая общественная потребность в обсуждении и осмыслении этой темы» [Философия и историческая наука 1988: 60]. Критически дистанцируясь от того, что они считали массовым направлением, авторы «Нашего современника» иронически писали о вездесущности «альтернатив»: «…Сейчас все просчитывают альтернативы пути с 1929 года» [Кузьмин 1988: 156]; «…Концепции [вождей], или, как сейчас говорят, альтернативы» [Струмилина 1988: 174].

Разнообразие использований трех идиом, отход от первоначального контекста и, наконец, указания второго порядка на эти идиомы подтверждаются фактическим распространением неологизмов в 1988 году. Эти фактические выводы требуют более глубокого анализа проблематики и решений, вызванных употреблением и невероятно быстрым проникновением идиом из научных трудов историков в публичную дискуссию в условиях все большей, хотя и не полной, свободы слова [45].

Мы попытались показать, что всего за один год три взаимосвязанных понятия, возникших в специализированной области «методологии истории», благодаря нескольким историкам-ревизионистам стремительно заняли в общественных дискуссиях центральное место. Эти историософские идиомы употреблялись самыми влиятельными публицистами и политиками в пяти ведущих журналах перестройки, которые мы систематически анализировали; они употреблялись в разнообразных интеллектуальных контекстах — от истории НЭПа и экономических реформ до крещения Руси и вопросов экзистенциального личного выбора; наконец, многие авторы явно осознавали их идиоматичность и употребляли выражения в кавычках. Это внезапное и стремительное распространение свидетельствует об интеллектуальной и риторической эффективности новых идиом.

 

Историософские предубеждения и триада пути, выбора и альтернативы

Как представляется, центральным теоретическим вопросом было противоречие между позднесоветской верой в прогрессивную историческую необходимость и новыми потребностями признать роль свободной воли, поскольку история оказалась нелинейной, открытые массовые преступления должны были быть осуждены и, наконец, нужно было вновь открыть неизвестный смысл публичной политики. Основная интеллектуальная тенденция 1988 года заключалась в открытии выбора свободной воли как сущности политики, условий честности и моральной ответственности, а также причины фактического разнообразия и нелинейности исторических путей, существующих в мире. Триумф воли оказался частичным: в споре высшим авторитетом обладала ссылка на историческую необходимость, в то время как свобода выбора использовалась в аргументах преимущественно как основание для обвинения и осуждения оппонентов. Эти вопросы, аргументы и идиомы раскрыли основные убеждения, касающиеся истории и политики и распространенные среди советских граждан, интересовавшихся теорией политики в 1988 году. Мы кратко опишем некоторые из этих убеждений, наиболее сильно повлиявшие на политику. Те немногие, кто возражал против них, отдавали им должное, но не предлагали «жизнеспособных альтернатив», то есть другую историософию.

Первое утверждение может быть описано как «иллюзия научной объективности» (В. Мау), то есть вера в доступность научного знания о политике и истории в качестве непосредственного руководства для политиков. Податливость общественного мнения делала веру в социализм слабее этого очевидного утверждения. Оно вышло за пределы марксизма-ленинизма в узком смысле и выразило более общую позитивистскую веру в общественные науки и восприятие интеллигенцией отношения между свободой мышления и доступностью научной истины о природе или обществе. Установка на связь между свободой и доступностью истины об обществе, рассматриваемой сточки зрения объективного научного знания, имела два важных следствия. Во-первых, она позволила обосновать свободу слова как самый эффективный режим политики, а во-вторых, означала, что публичная политика является принципиально мирным опытом, а не опытом столкновений или конфликтов между действующими лицами. Политика приветствовалась как производное от научного знания, полученного путем размышления.

Второе утверждение — подспудное или явное допущение закономерного или необходимого характера исторических и политических процессов — стало самым распространенным историософским убеждением. Это допущение свело общий принцип причинности к возможности макрообъяснения исторической эволюции как последовательности этапов с помощью ограниченного набора переменных, таких как производственные отношения, демография, классовая структура, технология и т.д. Законы истории представлялись глобальными и универсальными, а не локальными и специальными. Метафора исторического пути косвенно приписывала историческому времени свойства общественных систем, то есть общественно-экономических формаций. Обсуждение глобальных мировых угроз, тенденций и императив в 1988 году, как правило, заменяло рассмотрение конкретных проблем СССР. Более того, когда официальная историография была признана не соответствующей реальности, интеллектуалы перестройки начали искать доказательства в пользу лучшего набора макроисторических законов и открывать роль воли, однако идеал законоподобной необходимости как движущей силы истории оставался незыблемым. Фактически роль свободной воли в новом понимании ограничивалась выбором правильного пути в определенные критические моменты, но после такого выбора судьбы людей вновь вершил путь. Таким образом, новый акцент на свободу воли должен был быть основан на объективной необходимости, глобальных тенденциях и закономерностях; в данной политической ситуации изучение случайностей или стечений обстоятельств считалось ненаучным [46].

Третье допущение или предубеждение перестройки, на которое хотелось бы обратить внимание, было тонко проанализировано Иоахимом Цвайнертом [47] — и может быть включено в общий анализ интеллектуального контекста того времени. Перестроечные авторы обычно воспринимали историю и ее закономерности как позитивную силу. Это укорененное мнение ярко проявлялось в официальной позднесоветской историософии с ее наивной оптимистической верой в законы истории, гарантирующие СССР успех. Оно же явно сыграло и вставке Горбачева на демократию и «творчество масс» [48]. В 1988 году эта вера проявлялась менее очевидно, и дальнейший ход перестройки, казалось бы, должен был опровергнуть ее, однако фундаментальное доверие историческому провидению осталось в целости, хотя и должно было быть обеспечено новыми аргументами. Энергичный поиск «альтернатив» в советской истории среди прочего привел к мысли, что если в 1988-м СССР испытывает трудности, а в 1920–1930-х годах были совершены серьезные преступления и допущены ошибки, то это значит, что страна в какой-то момент упустила правильный альтернативный путь. Альтернатива была упущена из-за неверного и свободного выбора (лидера, идеологии или группы), но она, конечно, существовала — должна была существовать! Внимание было перенесено в прошлое, потому что настоящее не поддавалось пониманию и казалось бесперспективным, в то время как альтернативы прошлого и даже историческая эволюция Запада понимались как мирный, прогрессивный и благополучный путь — такой, каким история и должна быть.

Исследователи отмечают характерную для перестройки обращенную в прошлое критику, начиная со Сталина и заканчивая Лениным, Бухариным, Октябрем и Февралем 1917 года. Этот поиск упущенных возможностей и роковой развилки в прошлом происходит из восприятия истории как естественно-позитивного процесса — неудачи или трагедии сегодняшнего дня мыслятся как следствия прошлых роковых ошибок, ибо история «сама по себе» движется к лучшему. Если бы не эти ошибки, настоящее, безусловно, «должно было бы быть прекрасным». Когда публичная дискуссия освободилась от необходимости показывать лояльность и оптимистично восхвалять объективный прогресс, была найдена новая интеллектуальная база, преодолевающая (или обещающая преодолеть) пропасть между ценностями и реальностью. Допущение о позитивности истории играло, вероятно, главную роль в политической философии, обещающей совместимость ценностей с реальностью. Однако факты заставляли сомневаться в подобной совместимости в свете свободной критики, а после 1988 года ситуация стремительно ухудшалась. В рамках отдельного исследования будет интересно проанализировать, как именно утвердилось историко-политическое убеждение, что «в истории все происходит правильно само собой», хотя реальная ситуация явно не располагала к оптимизму. Мы можем лишь отметить связь проблемы «вины» за прошлые ошибки и оптимизма в отношении истории, развивающейся в рамках естественного исторического пути — самой по себе.

Наконец, последним историко-политическим убеждением советской интеллигенции и политиков была вера в историософское превосходство социализма. В 1988 году эта вера преобладала по крайней мере в прессе и среди большинства реформаторов вокруг Горбачева, с некоторыми оговорками включая и Яковлева, ориентировавшегося на достаточно широко понимаемую социал-демократическую модель. Для большинства предметом обсуждения были оптимальные исторические формы социализма. Основные действующие лица публично сомневались в социалистической природе позднесоветского режима, но не в исторической перспективности социализма [49]. Особенности этого политического убеждения были связаны с его абстрактным, но убедительным характером. Социализм, смутно понимаемый как справедливое, гуманное и свободное общество или как усовершенствованный вариант советского социализма, должен был сложиться и добиться политического триумфа, как только ошибки прошлого будут исправлены. Историософская необходимость, благоприятствующая социализму, косвенно воодушевляла реформаторов и общество и в значительной мере ослабляла потребность в более конкретном публичном обсуждении существующих вариантов.

Поколение, взгляды которого на историю и общество были оторваны от возможности проверить их в публичной дискуссии и политике, верило в позитивную историческую необходимость справедливого и производительного общества. Этот социалистический вариант главной идеи был открыто оспорен и лишился значительной части сторонников, но сохранил влияние в качестве общей рамки исторического оптимизма с отсылкой к законам истории. Позитивная историософская необходимость оставалась главным аргументом в пользу тех или иных идеологических предпочтений.

Завершая статью, хотелось бы процитировать сложную формулу из черновика «Тезисов» Яковлева, в которой автор артикулирует переход от чистой риторики исторического выбора к более сложной историософии, в которой оптимальным выбором является отказ от попытки исправить естественный ход истории. Эти новые аргументы и идиомы стали стремительно распространяться в 1989–1990 годах [Атнашев 2017]. Яковлев последовательно атаковал важнейшие основы советской политической системы, такие как однопартийность и приоритет государственной собственности, но в распространении своих идей использовал установившиеся взгляды и язык, по-новому расставляя акценты в знакомых его аудитории формулировках. На заседании политбюро 27 декабря 1988 года идиомы выбора, пути и альтернатив оказались в центре советской политики, ими обосновывался отказ от исторического насилия над естественными благотворными процессами истории и этот новый поворот в общественной дискуссии можно назвать «консервативным» [Магун 2010; Атнашев 2017]:

«Задумаемся о том, какие формы могло бы принять в этих условиях [в рамках прежнего политического мышления] дальнейшее распространение социализма в мире, которое — думаю, мы верим в это, — должно со временем все же происходить.

Либо на путь социализма, часто после тяжелейшей, опустошающей страну и души людей, вступали бы все новые и новые, по ленинской терминологии, “слабейшие звенья” капитализма. Так, собственно, и происходило. Странами соцориентации в 70-е годы стали многие государства, пытающиеся шагнуть из раннего феодализма, иногда даже племенного строя, в социализм. При всем уважении к стремлениям народов этих стран, при всей нашей готовности помочь им на этом пути надо видеть — социализм как систему, как идеологию такое его “шествие по миру” (здесь и далее выделено Яковлевым. — Т.А.) не усиливает, а ослабляет. Это победа, но пиррова.

Либо это какие-то насильственные формы в более развитых странах — поскольку естественные процессы там к социализму, как мы его понимали в 70-е годы, явно не вели.

Между тем социализм — естественное и закономерное, а не насильственно навязываемое будущее человечества» [50].

 

Примечания

1. Ведущий британский историк и автор двухтомника, посвященного роли исторических дебатов в ходе перестройки, Р.У. Дэвис показывает, в частности, как Яковлев выступал в роли своеобразного катализатора и патрона наиболее смелых статей А. Ципко, который свидетельствовал, что без такой неожиданной поддержки не решился бы на публикации [Davies 1997: 7].

2. В рамках подготовки диссертации на соискание научной степени доктора философии (PhD) мы проанализировали более пятисот статей в публицистических и научных журналах, в которых авторы активно используют данный характерный язык, прежде всего в пяти ведущих изданиях: «Коммунист», «Новый мир», «Вопросы философии», «Вопросы истории» и «Наш современник» — за 1985–1991 годы.

3. См. классический анализ диалектики свободы и необходимости в марксистской традиции: [Walicki 1997]. Ср. также третий том — «The Breakdown» — фундаментального труда Л. Колаковского: [Kołakowski 1978].

4. Интерпретацию языка как парадигмы см.: [Pocock 2003: 361].

5. Субъектом исторической воли преимущественно признавалась уникально единая (Гефтер) Коммунистическая партия большевиков под руководством вождя, обладающая единой дисциплинированной волей и нацеленная на победу в борьбе, в то время как законы истории гарантировали победу новым производственным отношениям, основанным на новых производительных силах. Эта позиция повторялась в официальной риторике до Горбачева [Краткий курс 1945]. Обе стороны этой формулы будут нами рассмотрены.

6. Найти первоисточник в сочинения Спинозы или отсылку к нему в советской философской литературе не удалось. Однако эта формула была распространена в СССР и к 1970-м годам стала известна за пределами ученых кругов как популярное философское изречение. Сравним: «В философской теории Спинозы имеют место и элементы диалектики <…>. Диалектически подходил Спиноза к вопросу о свободе, полагая, что свобода есть осознанная необходимость» [Розенталь, Юдина 1954: 562]. Аналогичные высказывания можно найти у В.И. Ленина и К. Маркса: «…Пока мы не знаем закона природы, он, существуя и действуя помимо, вне нашего познания, делает нас рабами “слепой необходимости”. Раз мы узнали этот закон, действующий (как тысячи раз повторял Маркс) независимо от нашей воли и нашего сознания, — мы господа природы» [Ленин 1968: 198]; «…Истинное царство свободы, которое, однако, может расцвесть лишь на этом царстве необходимости, как на своем базисе» [Маркс 1955, 3: 833].

7. Пропозиция 28: «Волю нельзя назвать свободной причиной, но лишь необходимой» [Spinoza 1990: 87].

8. Пропозиция 49: «Сознание не имеет абсолютной или свободной воли; сознание желает того или иного по причине, которая вызвана другой причиной, которая, в свою очередь, вызвана третьей, и так далее до бесконечности» [Spinoza 1990: 147]. Это объяснение, естественно, не соотносится с философской проблематикой Спинозы и ее решениями; полагаем, что этого достаточно, поскольку цель настоящей работы — проследить формальное происхождение советской традиции, насколько она сама себя осознавала.

9. Мы можем лишь указать на сложную историю этой проблематики и лексики, берущих начало у Декарта и Спинозы, получивших развитие у Гегеля, Шеллинга, Маркса и упрощенно, но вполне узнаваемо сформулированных в «Кратком курсе» Сталина, в котором указанное выше прагматичное решение «парадокса» исторических законов и разумной коллективной воли предлагается неоднократно и уверенно [Краткий курс 1945: 11, 109, 111–112, 125, 342].

10. «Краткий курс» был явно направлен на построение «партии нового типа», понимаемой как эффективный субъект, наделенный соответствующими добродетелями: единство действия и мысли, дисциплина, воля, энергия, дух победителя, смелость, готовность к борьбе и готовность изгнать противников единства, дисциплины, энергии. Например, см.: [Краткий курс 1945: 138–139, 242].

11. См., например: [Hill 1980; Колесников 2008].

12. Последние четыре страницы «Краткого курса» специально посвящены тому, что марксизм-ленинизм не является догмой или собранием цитат; ключом к его правильному применению является обогащение теории «новым историческим опытом» и принятие решений, основанных на духе теории, а не на ее мертвой букве. Эта формула «творческого обогащения теории» позднее стала частью официального учения [Краткий курс 1945: 339–342].

13. В противном случае не было бы практического способа найти решение в условиях существования различных мнений. В каждом случае пришлось бы голосовать и разделяться, однако признание голосования высшим источником воли противоречило бы позиции Маркса, видевшего основным источником знания научный подход. В этой связи «Краткий курс» четко указывает, что после смерти Энгельса и Ленина единственными истинными теоретиками «без преувеличения» остались Сталин и неназванные «другие ученики Ленина». «Можно сказать без преувеличения, что после смерти Энгельса величайший теоретик Ленин, а после Ленина — Сталин и другие ученики Ленина — были единственными марксистами, которые двигали вперед марксистскую теорию и обогатили ее новым опытом в новых условиях классовой борьбы пролетариата» [Краткий курс 1945: 342].

14. «…Дорога, по которой нам идти» [Лобанов 1988: 157]; «…Тот или иной ход мировой истории» [Лисичкин 1988: 161]; «…Сегодняшний интерес к историческому прошлому, его проблемам, не только в русле традиции» [Проблемы изучения 1988: 92].

15. «Более того, социальные утопии воплощаются в жизнь, хотя именно в этом случае и обнаруживается их ограниченность, тупиковость вариантов общественного развития» [Хорос 1988: 143]; «Подобный “перевод” социальных отношений на язык отношений межнациональных крайне опасен. Он способен многих обмануть, запутать, увлечь, но как неоднократно показывала история, такой путь неизбежно ведет в тупик» [Дедков 1988: 21]; см. также: [Советский Союз в 1920-е годы 1988: 35].

16. «Только теперь мы всерьез заговорили об изменении нашего видения социализма, о возвращении к тому пути, указанному Марксом, Энгельсом, Лениным, с которого давно сбились» [Лисичкин 1988: 187].

17. «Между Лениным и Марксом — эта Россия. Лениным она вступила в спор с классическим, “универсальным” Марксом, и Лениным же классический марксизм вступал в схватку с Россией, какова она есть и какой еще ей предстояло стать <…>. От “двух путей” к одному. От предвосхищения альтернативы — к действию и торжеству действия. От торжества к трагедии беспутья» [Гефтер 1988: 94].

18. «Контроль снизу, демократия, народовластие, самоуправление, саморегулирующаяся экономика… Все это для нас великая стратегическая магистраль, ведущая в коммунизм. Но магистраль эту еще предстоит построить» [Нуйкин 1988: 224]; «Магистральная линия пути к феодализму лежала не через разложение рабовладельческого способа производства, а через трансформации доклассовых, архаических обществ» [Философия и историческая наука 1988: 20]; «…Сформулирована его [Бухарина] точка зрения о “столбовой дороге к социализму”» [Бордюгов, Козлов 1988: 96]; «И это полностью соответствует нашим принципиальным установкам, ибо сам марксизм, как не раз подчеркивал Ленин, возник не в стороне от столбовой дороги мировой цивилизации» [Медведев 1988б: 7].

19. «“Магистральный путь строительства социализма для всех народов мира” оказался на деле путем, типичным для сравнительно отсталых стран, и осуществлен он был отнюдь не в лучшем варианте. Во многом он явил пример того, как не надо строить социализм» [Советский Союз в 1920-е годы 1988: 4].

20. В 1988 году Волобуев, активно участвовавший в ряде круглых столов и публиковавший новые статьи, в ряде случаев повторил и усовершенствовал свои идиомы из книги «Выбор путей общественного развития» [Волобуев 1987]. Сравним: «Мне представляется, что проблема альтернативности исторического процесса, выбора путей развития должна привлечь, наконец, внимание философов…» [Философия и историческая наука 1988: 40].

21. «Отдадим себе отчет: сегодня мы заново подтверждаем социалистический выбор семнадцатого года. Это только кажется, что спор идет о заслугах и преступлениях Сталина… На самом деле обсуждаем: каким путем идти дальше, как жить, какими быть?» [Идеологические проблемы перестройки 1988: 22].

22. «Члены ЦК, сделав свой исторический выбор, несут историческую ответственность за последовавшие в 30-ые годы трагические события. По сути дела, они вынесли вотум доверия Сталину и его курсу на политическую и экономическую “чрезвычайщину”» [Бордюгов, Козлов 1988: 105].

23. См. неисчерпывающий перечень случаев прямого использования выражения «социалистический выбор» в нашей антологии [Бовин 1988: 547–549; Идеологические проблемы перестройки 1988: 22; Медведев 1988б: 5; Философия и историческая наука 1988: 41] и в масштабной книге Горбачева: [Горбачев 1987: 12, 32, 33, 39, 146].

24. «Вопрос: Есть ли у гласности пределы? Ответ: Разумеется, есть. Эти пределы обозначены законами и здравым смыслом. Есть пределы, которые предписываются нормами нравственности и, конечно, интересами стабильности нашего строя и социалистического выбора…» [Gorbatschow 1988]. Ср. также: [Медведев 1988б: 5].

25. Робинсон указал на ее новизну в 1995 году, увидев в ней «щит», защищающий руководство Коммунистической партии от обвинений в том, что оно плохо представляло интересы народа, хотя он заметил отсутствие четких критериев социализма, определяющих этот «выбор». Робинсон также классифицировал это понятие как «телеологическое», что представляется неточным [Robinson 1995:132–134, 161, 191].

26. Все четыре автора, которые использовали выражение «социалистический выбор», были настроены критически в отношении позднего Советского Союза и периода сталинизма; после перестройки они сохранили свои убеждения, которые можно охарактеризовать как социалистические или социал-демократические. Последствия этого семантического перехода от необходимости к выбору, вероятно, осознавались не в полной мере. Этот переход отражал важность идиомы выбора и ее позитивную интеллектуальную и нравственную окраску.

27. В трех характерных случаях употребления термина «альтернатива» в текстах Горбачева до 1988 года или в официальных документах партии, которые нам удалось установить, говорится об отсутствии разумных альтернатив перестройке, а в одном отрывке из доклада, посвященного 70-й годовщине Октябрьской революции, он говорит о социализме как альтернативе капитализму и о выборе между социализмом и капитализмом, называя его «важнейшей социальной альтернативой нашего времени» после 1917 года. В обоих случаях Горбачев акцентирует понятие выбора: «Когда спрашивают, не слишком ли круто мы заворачиваем, мы отвечаем: нет. Разумной альтернативы революционной, динамичной Перестройки не существует. Альтернатива ей — консервация застоя <…>. Время диктует нам революционный выбор — и мы его сделали» [Горбачев 1987: 55]. Ср. с аналогичными высказываниями в: [Материалы 1986: 63, 97, 110].

28. Также см. похожие высказывания: «Опыт показывает: проблема вариантности конкретных путей и форм строительства социализма, развития социалистической демократии, вариантности возможных выборов и альтернатив выдвигается в ряд важнейших исследовательских плацдармов исторической науки. А значит, и художественных концепций советской истории в современной литературе» [Правда истории 1988: 111].

29. Сошлемся на тщательные исследования Р.У. Дэвиса и М. Юнге [Davies 1989: 27–43; Юнге 2003].

30. «Была ли альтернатива сталинскому пути? Конечно. Если бы Ленин прожил еще 10–15 лет, разве страна пошла по тому же пути? Нам кажется это странным, потому что не укладывается во внешне марксистские схемы: решающая роль народных масс в истории и т.д. и т.п. А если освободиться от заданных схем, то нельзя не прийти к выводу: да, развитие было бы другим, никто бы не снял его с работы, как Хрущева» [Бурлацкий 1988: 39].

31. «Профессиональные историки с удивлением обнаружили вдруг широко распространившиеся представления о “столыпинской альтернативе” в истории России, которая будто бы могла избавить ее от революционных потрясений и жертв» (В.П. Данилов) [Историческая наука 1988: 22].

32. Отвергая жизнеспособность столыпинских реформ, Данилов утверждает, что видение Троцкого нельзя отождествлять с выбором Сталина и что его следует рассматривать как третью альтернативу наряду с бухаринской [Историческая наука 1988: 24].

33. «Вопрос: Русь приняла христианство. А была ли у наших предков альтернатива? Могла стать господствующей другая религия? Ответ: Выбор, конечно, был…» [Филарет 1988: 103].

34. «Социализм дает принципиально иной ответ на вызов времени, выдвигает свою альтернативу, призванную обеспечить гуманистическое решение проблем эпохи НТР и ядерного века» [Медведев 1988а: 12].

35. Это выражение и название книги вызвали сильную интеллектуальную реакцию, и в 1996 году вышел сборник статей влиятельных авторов под названием «Иное».

36. Сравним его с удивительно похожим высказыванием С. Мдоянца на круглом столе Института общественных наук при ЦК КПСС [Обсуждение 1988: 62].

37. См., например, отрывок из статьи Мдоянца: «С исторической точки зрения единственной альтернативой государственно-бюрократической или административно-командной системе (думаю, тут дело не в словах, все достаточно четко представляют, о чем речь) является широкая и всесторонняя модернизация общества на основе товарного производства <…>. Именно это обстоятельство укрепляет нас в мысли, что начавшимся преобразованиям нет разумной альтернативы; их торможение или отказ от избранного пути может привести к трагическим результатам как для судеб нашей страны, так и для человечества в целом» [Проблема разработки 1988: 62].

38. См.: [Hough 1986: 71, 156–158]; цит. по: [Markwick 1994: 583]. Сравним примеры более позднего употребления: «Многие ранее отсталые народы пришли к социализму, минуя капиталистическую стадию развития» [Материалы 1962: 330]. В позднесоветский период этот вопрос широко, хотя и осторожно, обсуждался в коллективной статье и пропагандистской книге: [Митра, Мирский, Пахад 1982; Авсенев 1984].

39. Книга была отдана в печать в сентябре 1986-го.

40. «Положения П.В. Волобуева, И.Ф. Гиндина, К.Н. Тарновского, В.Г. Хороса о России как стране запоздалого капиталистического развития, стране “второго эшелона” мирового капитализма имеют самое непосредственное отношение к поискам В.П. Данилова, О.Р. Лациса, В.И. Селюнина <…>. Ленин был совершенно прав, определяя Россию как страну “средне-слабого” развития» (Е.Г. Плимак) [Советский Союз в 1920-е годы 1988: 5].

41. Этот вывод разделяли несколько известных историков и идеологов (Амбарцумов и Плимак). Волобуев также активно использовал лексикон и идеи, близкие к противопоставлению центра и периферии, но не сделал окончательного вывода.

42. Мы упоминали употребление Медведевым этого слова, заимствованного у западноевропейских левых. Процитируем одного из долгожителей и столпов советской официальной историографии с 1950-х годов, И.И. Минца, который в 1987 году заявил, что, хотя периодизация перехода в мировой истории от капитализма к социализму представляет некоторые методологические сложности, одно можно утверждать наверняка: «Мы предлагаем всему миру альтернативу, выход из того тупика, в который заводит человечество империализм» [Основные этапы 1987: 77].

43. Первое подробное исследование взлета и некоторых аспектов упадка сектора методологии истории Института истории можно найти в: [Markwick 1994].

44. Ср. риторические вопросы В. Можаева и его прямое указание на авторитет «американского»: «Но действительно ли не было альтернативы? А как же кооперация и НЭП Ленина, введенные “всерьез и надолго”? Не было ли это альтернативой? Даже американец С. Коэн заметил это и начал свою книгу о Бухарине предисловием о “Бухарине и идее альтернативы сталинизму”» [Davies 1989: 36]. Также см.: [Юнге 2003: 191–192].

45. Дискуссия оставалась несвободной, потому что после дела Нины Андреевой в политбюро Горбачев открыто осудил безусловную защиту советских культов, и, по крайней мере в 1988 году, это способствовало исторической критике с использованием административных средств и с учетом иерархии. Но общая вера интеллигенции в свободный научный анализ фактов и законов в любом случае делала слепое отстаивание культов прошлого затруднительным: в последующие годы «коммунистический консерватизм» не нашел никакого теоретического выражения. Это означает, что в 1980-х годах официальная позднесоветская идеология была интеллектуально и политически беззащитна. Не было буквально никого, кто обосновал бы ее фактами или аргументами помимо культов.

46. Это не значит, что условность и специфика текущей политической ситуации в СССР не учитывалась интеллектуалами, однако этот уровень анализа не имел общего языка, поэтому говорить о нем сложно. Сочинения Клямкина, А. Миграняна и А. Проханова сочетали в себе историософскую миссию и попытки найти новый язык политического анализа с учетом интересов ключевых политических фигур и их сторонников, СМИ, идеологических дебатов, общественного мнения и политических объединений. «Век XX и мир» представил на своих страницах большое число нестандартных мнений и аналитических подходов, подлив масла в интеллектуальный «огонь». Однако революцию совершили две газеты, «Коммерсант» и «Независимая газета», которые начали выходить в 1990 году.

47. Его исследование экономической мысли перестройки представляется очень стимулирующим: [Zweynert 2006].

48. Разумеется, изначальный марксистский взгляд (включая взгляды самого Ленина) на способность России стать социалистической страной в 1910-х годах был намного менее оптимистичным и более неоднозначным. См.: [Kołakowski 1978; Walicki 1997].

49. Яркие исключения среди влиятельных тогда публицистов можно сосчитать на пальцах: они не были близки к руководству и были преимущественно экономистами (или работали в экономических научно-исследовательских институтах) — Лариса Пияшева, Василий Селюгин, Игорь Клямкин.

50. ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Ед. хр. 190. Л. 2.

 

Литература

[Авсенев 1984] — Авсенев М.М. Выбор пути развития и современный антикоммунизм. М.: Политиздат, 1984.

[Атнашев 2017] — Атнашев Т. Наивный консерватизм в эпоху поздней перестройки: Отпуская вожжи истории // Социология власти. 2017. № 3.

[Афанасьев 1988] — Афанасьев Ю. Перестройка и историческое знание // Иного не дано / Под общ. ред. Ю.Н. Афанасьева. М.: Прогресс, 1988. С. 491–506.

[Бовин 1988] — Бовин А. Перестройка: правда о социализме и судьба социализма // Иного не дано / Под общ. ред. Ю.Н. Афанасьева. М.: Прогресс, 1988. С. 519–550.

[Бондарев 1988] — Бондарев Ю. Мой Толстой // Наш современник. 1988. № 12.

[Бордюгов, Козлов 1988] — Бордюгов Г., Козлов В. Николай Бухарин: Эпизоды политической биографии // Коммунист. 1988. № 13.

[Бурлацкий 1988] — Бурлацкий Ф.М. Проблема разработки концепции современного социализма // Вопросы философии. 1988. № 11.

[Бушуев 1988] — Бушуев В. История глазами читателей // Коммунист. 1988. № 11.

[Водолазов 1969] — Водолазов Г. От Чернышевского к Плеханову: Об особенностях развития социалистической мысли в России. М.: МГУ, 1969.

[Волобуев 1987] — Волобуев П.В. Выбор путей общественного развития: Теория, история, современность. М.: Политиздат, 1987.

[Гефтер 1988] — Гефтер М. Россия и Маркс // Коммунист. 1988. № 18.

[Гефтер 1991а] — Гефтер М. Все мы заложники мира предкатастроф: Письмо американскому историку Стивену Коэну [1978] // Гефтер М.Я. Из тех и этих лет. М.: Прогресс, 1991.

[Гефтер 1991б] — Гефтер М.Я. Россия и Маркс [1977] // Гефтер М.Я. Из тех и этих лет. М.: Прогресс, 1991. С. 40–47.

[Горбачев 1987] — Горбачев М.С. Перестройка и новое мышление для нашей страны и всего мира. М.: Политиздат, 1987.

[Горбачев 1988] — Горбачев М.С. Речь на пленуме ЦК, 18 февраля // Коммунист. 1988. № 4.

[Гудков и др. 1988] — Гудков Л., Левада Ю., Левинсон А., Седов Л. Бюрократизм и бюрократия: Необходимость уточнений // Коммунист. 1988. № 12.

[Гусейнов 2003] — Гусейнов Г. Д. С. П.: Материалы к Русскому Словарю общественно-политического языка XX века. M.: Три квадрата, 2003.

[Дедков 1988] — Дедков И. Вместе вчера, вместе сегодня и завтра // Коммунист. 1988. № 8.

[Зубкова 1988] — Зубкова Е. 1956, 1965: уроки незавершенных поворотов // Коммунист. 1988. № 10.

[Идеологические проблемы перестройки 1988] — Идеологические проблемы перестройки: Круглый стол // Коммунист. 1988. № 7.

[Искендеров 1988] — Искендеров А.А. Выступление на круглом столе «Историческая наука в условиях перестройки // Вопросы истории. 1988. № 3.

[Историки и писатели 1988] — Историки и писатели о литературе и истории: Круглый стол // Вопросы истории. 1988. № 6.

[Историческая наука 1988] — Историческая наука в условиях перестройки: Круглый стол // Вопросы истории. 1988. № 3.

[Казинцев 1988] — Казинцев А. История объединяющая или разъединяющая // Наш современник. 1988. № 11.

[Казьмина 2006] — Казьмина М.В. Проблема перестройки и развитие исторической науки // Исследовано в России. 2006. № 123. С. 1157–1175. URL: elibrary.lt/resursai/Uzsienio%20leidiniai/MFTI/006/123.pdf

[Керимов 1988] — Керимов В.И. [Рец. на кн.]: Волобуев П.В. Выбор путей общественного развития: Теория, история, современность. М.: Политиздат, 1987 // Вопросы философии. 1988. № 11.

[Клямкин 1987] — Клямкин И. Какая дорога ведет к храму? // Новый мир. 1987. № 11.

[Колесников 2008] — Колесников А. Спичрайтеры. М.: АСТ, 2008.

[Косоруков 1988] — Косоруков А. «Плаха» — новый миф или новая реальность // Наш современник. 1988. № 8.

[Краткий курс 1945] — История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков): Краткий курс [1938] / Под ред. комиссии ЦК ВКП(б). М.: ОГИЗ; Госполитиздат, 1945.

[Кузьмин 1988] — Кузьмин А. К какому храму ищем мы дорогу? // Наш современник. 1988. № 3.

[Ленин 1968] — Ленин В.И. Материализм и эмпириокритицизм: Критические заметки об одной реакционной философии // Ленин В.И. Полное собрание сочинений. 5-е изд. Т. 18: Материализм и эмпириокритицизм / Подгот. Н.П. Коликовым и А.Д. Копцевой. М.: Политиздат, 1968. С. 7–384.

[Лисичкин 1988] — Лисичкин Г. Мифы и реальность: Нужен ли Маркс перестройке? // Новый мир. 1988. № 11.

[Лобанов 1988] — Лобанов М. Послесловие // Наш современник. 1988. № 4.

[Магун 2010] — Магун А. Перестройка как консервативная революция? // Неприкосновенный запас. 2010. № 6.

[Маркс 1955] — Маркс К. Капитал: Критика политической экономии / Предисл. Ф. Энгельса; пер. с нем. И.И. Степанова-Скворцова. М.: Госполитиздат, 1955.

[Материалы 1962] — Материалы XXII съезда Коммунистической партии Советского Союза. М.: Госполитиздат, 1962.

[Материалы 1986] — Материалы XXVII съезда Коммунистической партии Советского Союза. М.: Политиздат, 1986.

[Медведев 1988а] — Медведев В.А. Великий Октябрь и современный мир // Коммунист. 1988. № 2.

[Медведев 1988б] — Медведев В.А. К познанию социализма: [Интервью] // Коммунист. 1988. № 17.

[Медведев 1990] — «Историческое сознание общества — на уровень задач Перестройки»: Совещание историков с членом политбюро, член-корром АН СССР, В.А. Медведевым // Вопросы истории. 1990. № 1.

[Митра, Мирский, Пахад 1982] — Митра С., Мирский Г., Пахад Э. Государство и проблема выбора пути в развивающихся странах // Проблемы мира и социализма. 1982. № 3.

[Насташев 1988] — Насташев И. Прикоснись к источнику // Коммунист. 1988. № 6.

[Нуйкин 1988] — Нуйкин А. Идеалы или интересы: Ч. 2 // Новый мир. 1988. № 2.

[Обсуждение 1988] — Обсуждение доклада Ф.М. Бурлацкого «Проблема разработки концепции современного социализма» // Вопросы философии. 1988. № 11.

[Основные этапы 1987] — Основные этапы развития советского общества: Круглый стол // Коммунист. 1987. № 12.

[Правда истории 1988] — Правда истории и лики охранительства: Круглый стол // Вопросы философии. 1988. № 9.

[Проблема разработки 1988] — Проблема разработки концепции современного социализма: Круглый стол // Вопросы философии. 1988. № 11.

[Проблемы изучения 1988] — Проблемы изучения истории русской философии и культуры: Круглый стол // Коммунист. 1988. № 9.

[Розенталь, Юдина 1954] — Краткий философский словарь / Под ред. М. Розенталя и П. Юдиной. М.: Госполитиздат, 1954.

[Селюнин 1988] — Селюнин В. Истоки // Новый мир. 1988. № 5.

[Советский Союз в 1920-е годы 1988] — Советский Союз в 1920-е годы: Круглый стол // Вопросы истории. 1988. № 9.

[Сталин 1952] — Сталин И.В. О некоторых вопросах истории большевизма // Сталин И.В. Вопросы ленинизма. М.: Госполитиздат, 1952.

[Струмилина 1988] — Струмилина И. Желаемое и действительное // Наш современник. 1988. № 12.

[Философия и историческая наука 1988] — Философия и историческая наука: Круглый стол // Вопросы философии. 1988. № 10.

[Философские проблемы 1988] — Философские проблемы теории и практики национальных отношений при социализме: Круглый стол // Вопросы философии. 1988. № 9.

[Филарет 1988] — Филарет, митрополит. 1000-летие крещения Руси — выдающееся событие отечественной и мировой истории: [Интервью] // Вопросы истории. 1988. № 5.

[Фирсов, Ширня 1988] — Фирсов К., Ширня М. Коминтерн: Опыт деятельности // Коммунист. 1988. № 10.

[Фурман 1988] — Фурман Д.Е. Выбор князя Владимира // Вопросы философии. 1988. № 6.

[Хорос 1988] — Хорос В.Г. Утопизм и реальность // Вопросы философии. 1988. № 9.

[Шмелев 1988] — Шмелев Н. Новые тревоги // Новый мир. 1988. № 4.

[Юнге 2003] — Юнге М. Страх перед прошлым: Реабилитация Н.И. Бухарина от Хрущева до Горбачева. М.: АИРО-XX, 2003.

[Яковлев 2003] — Яковлев А. Сумерки. М.: Материк, 2003.

[Brown 2007] — Brown A. Seven Years that Changed the World: Perestroika in Perspective. Oxford: Oxford University Press, 2007.

[Davies 1989] — Davies R.W. Soviet History in the Gorbachev Revolution. Bloomington: Indiana University Press, 1989.

[Davies 1997] — Davies R.W. Soviet History in the Yeltsin Era. Basingstoke; New York: MacMillan; St. Martin’s Press, 1997.

[Gorbatschow 1988] — Gorbatschow M. Interview // Spiegel. 1988. 20 Oktober.

[Hill 1980] — Hill R.J. Soviet Politics, Political Science and Reform. Oxford: Sharpe, 1980.

[Hough 1986] — Hough J. The Struggle for the Third World: Soviet Debates and American Options. Washington, D.C.: Brookings Institution Press, 1986.

[Kołakowski 1978] — Kołakowski L. Main Currents of Marxism: Its Origins, Growth and Dissolution: In 3 vols. / Transl. by P.S. Falla. Oxford: Oxford University Press, 1978.

[Kotkin 1998] — Kotkin S. 1991 and the Russian Revolution: Sources, Conceptual Categories, Analytical Frameworks // The Journal of Modern History. 1998. Vol. 70. No. 2. P. 384–425.

[Machiavelli 1833] — Machiavelli N. Discorsi sopra la prima Deca di Tito Livio // Opere complete di Niccolò Machiavelli. Vol. 1. Firenze: Tipografia Borghi e compagni, 1833. P. 176–292.

[Markwick 1994] — Markwick R.D. Catalyst of Historiography, Marxism and Dissidence: The Sector of Methodology of the Institute of History, Soviet Academy of Sciences, 1964–68 // Europe-Asia Studies. 1994. Vol. 46. No. 4. P. 579–596.

[Pocock 1983] — Pocock J.G.A. Virtue, Commerce, and History: Essays on Political Thought and History. Cambridge: Cambridge University Press, 1983.

[Pocock 2003] — Pocock J.G.A. The Machiavellian Moment: Florentine Political Thought and the Atlantic Republican Tradition. Princeton; Oxford: Princeton University Press, 2003.

[Robinson 1995] — Robinson N. Ideology and the Collapse of the Soviet System. Cheltenham: Edward Elgar Publishing, 1995.

[Siegelbaum 1992] — Siegelbaum L.H. Soviet State and Society between Revolutions, 1919–1929. Cambridge: Cambridge University Press, 1992.

[Spinoza 1990] — Spinoza B. Ethique. Paris: PUF, 1990.

[Wada 1989] — Wada H. Perestroika and the Rethinking of History in the Soviet Union, 1986–88 // Facing Up to the Past: Soviet Historiography under Perestroika / Ed. by T. Ito. Sapporo: Hokkaido University, 1989. P. 35–79.

[Walicki 1997] — Walicki A. Marxism and the Leap to the Kingdom of Freedom: The Rise and Fall of the Communist Utopia. Stanford: Stanford University Press, 1997.

[Zweynert 2006] — Zweynert J. Economic Ideas and Institutional Change: Evidence from Soviet Economic Debates 1987–1991 // Europe-Asia Studies. 2006. Vol. 58. No. 2. P. 169–192.

Источник: «Особый путь»: от идеологии к методу. М.: Новое литературное обозрение, 2018. С. 189–242.