«Концы и начала» в философии истории Михаила Гефтера

Материалы к круглому столу Gefter.ru на форуме «Пути России» (31 марта 2018 года).

I.

Я хочу начать с конца: я хочу начать с тезиса Гефтера «Третьего тысячелетия не будет». Который, огрубляя, я понимаю так: довольно скоро мы можем оказаться и даже наверняка окажемся вне истории. Все по-разному, разумеется.

Выступая здесь 25 лет назад [1], Гефтер говорил, что в ситуации нахождения «вне истории» нет ничего постыдного. Это естественно — быть вне истории, неестественно — быть в ней. Более того: истории начинаются и заканчиваются. Истории множественны, они случаются то здесь, то там.

Это мысль Гефтера, но и не только Гефтера. Рейнхарт Козеллек писал [2], что примерно в 1650 году история единого христианского мира, шедшего к заранее известному финалу в виде конца света, прекращается, начинается новая история. Государства отбирают у Церкви время, одновременно появляется прогнозируемое будущее, появляется, как отмечает Луман [3], понятие «риск» как светская альтернатива основной средневековой технике работы с будущим — исповеди.

Ситуация конца истории, если я не передергиваю, могла осознаваться Гефтером как пучок из нескольких разных ситуаций: от «выпадения» России из продолжающейся всемирной истории через конец мессианического или просвещенческого проекта единой истории человечества до смерти субъекта, то есть человечества как такового через его имплозивную унификацию (раскритикованный Гефтером «конец истории» Фукуямы).

В связи с этим я бы хотел ввести вторую мысль, тоже гефтеровскую. Демократия, говорит Гефтер [4], — это адаптированная революция. Это способ ассимилировать, буквально размыть сопротивление человека историческому процессу в крайних его формах.

Что произойдет с демократией, когда и если исторический процесс закончится в любой из трех перечисленных версий, или во всех разом, или в какой-то четвертой? Что останется от демократии или чем станет демократия, если и когда исчезнет нужда в адаптации революции и ассимиляции сопротивления? Не превратится ли демократия — такая, какой мы ее знаем, — в средство без цели, в артефакт, в дорогое в обслуживании сложное техническое средство подавления любого сопротивления, воспользоваться которым может тот, у кого есть нужные ресурсы?

Не превратится ли и введенное Гефтером псевдотождество «смерть-гибель-убийство», его формула топлива истории, в такую же голую технологию в ситуации «после истории»? Предельный пессимист Агамбен со своей пред-данной онтологией политического покажется на этом фоне слишком оптимистом. Время чрезвычайного положения не заканчивается никогда, оно, как ехидно пишет Деррида [5], «произошло впервые… и было всегда с сотворения мира». История Гефтера обрывается, причем обрывается каждый раз внезапно.

Вопрос о конце истории, таким образом, в его гефтеровской версии оказывается чем-то намного более реалистичным и эпистемологически более свежим, нежели в версии Фукуямы. Дело не в том, наблюдаем мы или не наблюдаем тот или иной конец истории, дело в том, что станет с технологиями, с техниками, которые большие коллективы придумали и внедрили для работы с историей и со временем как таковым, после условного — того или иного — конца истории.

Можем ли мы сказать, что в Ельцине, в Жириновском, в «полевых командирах» правительственных войск, стрелявших в парламент в октябре 1993 года, Гефтер видел вовсе не привратников грядущего конца света, а инженеров, обученных обслуживать техники, лишенные ныне своего предназначения в связи с каким-то «концом истории»?

Сколько планетарных технологий работы с историей осталось в распоряжении постсоветского мира: от боеголовок и «Карабаха» до «социалистической демократии». Если история кончилась, не должен ли некий полицейский контингент увезти эти устройства в свой Асгард? Многие сегодня полагают, что должен. Что бы сказал про это Гефтер?

II.

В «Концах и началах» Герцена, о которых говорил здесь 25 лет назад Гефтер, ставится вопрос об истории как науке не о линейных законах, а об отклонениях [6], в которых парадоксальным образом манифестируют эти законы. Ставя на различия и отклонения, и Герцен, и Гефтер занимают невыгодную, непопулярную в русской мысли позицию — позицию в стороне от магистрального для нее русла нормативного, предписывающего, перстом указующего на правильное и неправильное мышления.

Недетерминированность истории, разложимость большого «ПРОЦЕССА» на эпизоды случающихся ex nihilo поступков без остатка (так ли понимал Гефтер? — без остатка?), множественность истории — это узлы системы эпистемологических запретов на нормативность в мышлении. Как в науке, так и в политике. И для Гефтера, и для Герцена. Герценовское «почем знать…» — часть этой системы запретов, эпистемологический пролог того, что Светлана Неретина назвала [7] «иной, чем марксистско-ленинская, методологией, позволившей… по-разному ориентироваться в историческом процессе».

В этом смысле я понимаю и «Мир миров», и «страну стран». Контингентность нашего общего дома — странная, чуждая всем идеологическим лагерям мысль. Не случайность, но и не необходимость данной нам сегодня страны. Которая не есть только результат манифестации эффекта path dependence (что было началом России как исторической последовательности? — безвкусно так ставить вопрос, в принципе нельзя) или железной поступи государственных колонизирующих пространство агентов — от Хабарова до Бычкова. Сколько «колонизаций» было в русской истории? Кто кого и сколько раз здесь колонизировал?

Россия не случайна, но и не необходима. Как и ее заявка на «европейское человечество». Это значит, что нет у нее ни жестко детерминированных «начал», ни неизбежных «концов». «Страна стран» — не руководство к действию, не приглашение так-то и так-то «нарезать карту», а метафора исторической контингентности нашего общего дома.

Как выглядит подлинный русский acquis communautaire [8]? Вот вопрос, который я бы поставил в связи с гефтеровской метафорой «страны стран». Не о Маастрихте «евразийских земель» речь — до такого Маастрихта, может, и не дожить, но о некоторой сумме исторического опыта совместной жизни, являющейся неотменяемым фундаментом страны — до конституции, без конституции и помимо конституции.

Мы придумываем Россию заново после каждого ЧП, но это психотехника, а не политика и не наука. Политика — в русском acquis communautaire. И «страна стран» — это не часть, а ключ к этому acquis. Невозможно сегодня записать «страну стран» в конституцию — это утопия. Но можно написать конституцию, имея в качестве доконституционного фундамента, в качестве acquis communautaire «страну стран».

III.

Пограничье? Есть ли у нас теория русского фронтира, сродни тернеровской [9]? Нет. Есть какое-то количество метафор. Может ли фронтир быть внутренним? То же самое — метафоры есть, а теорий нет. Вот найденная Глазычевым [10] монада, город Лихвин — последний из ряда, самый маленький регулярный город страны. Странный фронтир. Город Лихвин заканчивается как единица планирования и заканчивает ряд, открытый Москвой. Но слободы не заканчиваются никогда.

Где проходит граница между внутри и вовне? Слободы, гаражи — фронтир можно найти и здесь. Такой фронтир есть граница любого государственного гарнизона (здания Пенсионного фонда, рембазы «Росагролизинга», чего угодно) и ойкумены за забором. Государство — и как чисто пространственный феномен, но уже не как метафора, а как конгломерат земельных собственников: от Минобороны до безымянных номинальных владельцев дворцов и мыз кремлевского двора.

Вот такое государство — политическая ассамблея землевладельцев внутри своих заборов. И страна — внешнее, фронтир за забором. Но заборы — тоже часть русского acquis communautaire. Сначала появились железные двери (Башлачев еще в 1984 году поет «один сварил себе стальные двери»), а потом началась перестройка.

Проблема пространства, проблема коллективных устройств работы с пространством — здесь я бы хотел закончить. Государство, как и забор, — не единственные такие устройства. Вне истории или внутри — придумать новые (возможно, они уже придуманы) мы обязаны.

Примечания

1. Гефтер М.Я. (1993) Политика, в которой все «доступно». От СССР к России? Выступление на первых «Путях России» (17–19 декабря 1993 года) // Гефтер. URL: http://gefter.ru/archive/24203
2. Koselleck R. (2004) Futures past: on the semantics of historical time. NY: Columbia University Press. P. 15.
3. Луман Н. (1994) Понятие риска / Пер. с нем. А.Ф. Филиппова // THESIS. 1994. Вып. 5. С. 135–160. URL: https://igiti.hse.ru/data/423/313/1234/5_2_2Luhm.pdf
4. Гефтер М.Я. Павловский Г.О. (2015) Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством. М.: Европа. С. 355.
5. Derrida J. (2009) The Beast and the Sovereign. Vol. 1. Chicago: University of Chicago Press. P. 330.
6. Герцен А.И. Концы и начала. Письмо второе // Герцен Александр Иванович. URL: http://gertsen.lit-info.ru/gertsen/public/kolokol-1861-1863/koncy-i-nachala-2.htm
7. Неретина С.С. (2008) Философские одиночества. М.: ИФРАН. С. 220.
8. Scruton R. (2007) The Palgrave Macmillan dictionary of political thought. NY: Palgrave Macmillan. P. 5.
9. Тёрнер Ф.Дж. (2009) Фронтир в американской истории. М.: Весь мир. С. 13–43.
10. Глазычев В. (1995) Слободизация страны Гардарики // Иное. Хрестоматия нового российского самосознания. URL: http://old.russ.ru/antolog/inoe/glazych.htm