Популизм и российское общество: корни, особенности, перспективы

Популизм — совокупность различных по характеру идеологических явлений (массовых общественных настроений, политических движений), периодически возникающих в новейшей истории массового общества. В стилистических особенностях популизма в разных странах много общего, но у них настолько разный генезис, разные социально-политические формы выражения, что возникают сомнения, имеем ли мы дело с одним и тем же феноменом или это объединение по аналогии разнородных сущностей и явлений. Даже в пределах стран бывшего соцлагеря мы сталкиваемся с настолько разными формами популизма — польского, венгерского, украинского, российского, грузинского и других, что возникает мысль о невозможности генерализации данных явлений.

Общность популистских движений проявляется лишь в одном: имеет место прямое обращение демагога к массе как источнику суверенитета за поддержкой на основании того, что демагог, вождь, лидер непосредственно выражает «волю народа», его желания и тревоги. Право на такую позицию демагога обосновывается тем, что наличная политическая или, более широко, институциональная система (истеблишмент, политические элиты, партии, экономическая организация и т.п.) не отражает реальных интересов «народа», что средства управления узурпированы или монополизированы одними и теми же партиями, агентами влияния корпораций, что правительство представляет и защищает интересы лишь некоторых категорий населения (крупного бизнеса, столичной бюрократии и т.п.).

В обычном («спящем») состоянии популистские представления характерны для субкультур маргинальных социальных слоев, апеллирующих к более ранним историческим фазам формирования «общества». Они поднимают пласты культуры, лежащие ниже горизонта актуальных событий (например, обращаются к идеологиям времен формирования национального государства, «единства народа» или к моментам коллективного «величия» и триумфа). Популизм выдвигает — в качестве самоочевидной основы общественного консенсуса, уже не требующей специальных усилий по доказательству своей значимости, — самые тривиальные лозунги, включающие компоненты даже не «вчерашнего», а «позавчерашнего дня», а потому хорошо знакомые, всем понятные и как бы убедительные. Их функция — мобилизация сторонников или сохранение слабеющей коллективной идентичности, а не практическое решение насущных вопросов. Но примитивность и политическая неинструментальность этих призывов массами не осознается.

Популизм — это реакция на внезапно обнаружившиеся дисфункции или открывшуюся недееспособность государственных и политических институтов. Такого рода кризисные ситуации отмечают пределы больших идеологий или исчерпание ресурсов веры в них. Институциональные дисфункции (реальные или мнимые) осознаются публикой как очень серьезные дефекты политической системы, утратившей способность адекватно реагировать на угрозы (внешние или внутренние, экономические, экологические, социальные или военные). При определенных условиях популизм переходит в активную фазу, и такое движение, быстро распространяясь, захватывает сознание не только депримированных или фрустрированных социальных групп, но и более широких слоев населения, осознавших неустойчивость своего положения или утрату перспективы на будущее [1]. Аргументы здесь могут быть самые разные: например, снижение доходов среднего класса (конец эпохи процветания, как в США в 2000-е годы) или массовое обнищание (для России это последствия трансформации институциональной структуры в 1992–1994 годах или кризиса 2008–2009 годов, вызвавшего массовые акции протеста уже в конце 2010 года и в особенности в 2011–2012 годах), опасности сепаратизма, утрата этнонациональной самобытности регионов (в Италии, Испании, Бельгии, Великобритании). Важно, что популисты оперируют тотальными категориями апеллятивного целого — народа, страны («Альтернатива для Германии», Национальный фронт во Франции, «сделаем Америку снова великой», «возрождение России как Великой державы» и т.п.), соотносимыми со столь же глобальными и недифференцированными понятиями угроз или вызовов, обеспечивающих негативную идентичность для аморфных социальных масс. Возникающие проблемы воспринимаются популистами не как отдельные нарушения порядка, а как ситуация надвигающейся, столь же «тотальной», катастрофы (массового обнищания, наплыва мигрантов, засилья «чужих» — приезжих, отбирающих у местных рабочие места, этнических меньшинств, подрывающих традиционные ценности и образ жизни «коренного» населения). Страх и неопределенность будущего обостряют ресентимент и социальную зависть «большинства». Основу консолидации составляют чувства сострадания (чаще всего — мнимого) к обиженным или угнетенным, бедным и солидарности с ними. Поэтому конфликты такого рода приобретают смысл как бы этического противостояния, а требования солидарности с популистским лидером или поддержки его партии характеризуются безапелляционностью защиты коллективного целого (национальной безопасности, благополучия, сохранения базовых ценностей общества или духовных традиций, гарантий будущего всего «народа»).

Подобный дискурс дискредитирует и вытесняет представления о действующих акторах и институтах, делая ничтожными общепринятые до этого способы определения и решения насущных вопросов, политические процедуры целеполагания и целедостижения. Взамен утверждается идеология прямого действия. Населению предлагаются понятные и убедительные образы реальности и воображаемые способы решения всех проблем, что, порождая необоснованные надежды и иллюзии, помещает обывателя в пространство национальных фобий, исторических мифов, утопий и беспроблемного существования, чем достигается возбуждение общества, являющееся условием последующей массовой мобилизации.

Хотя кажется, что российский популизм — явление совсем недавнее (его актуальность наблюдатели связывают главным образом с выступлениями русских националистов, с ростом протестного движения в 2011–2012 годах, с деятельностью Алексея Навального и других, менее известных внесистемных политиков: Евгения Ройзмана, Сергея Удальцова, Вячеслава Мальцева, использующих необычные формы прямого обращения к публике), это не совсем так. Можно выделить несколько фаз русского популизма. Прежде всего следует назвать борьбу с привилегиями партаппарата, которую использовал Ельцин, будучи секретарем МГК КПСС (в ходе конфронтации с горбачевским Политбюро и советской номенклатурой); чуть позже — обещания младореформаторов, заверявших население в быстром наступлении эпохи национального процветания после завершения их реформ и поражения сторонников советской власти (ваучерная приватизация и пр.). Вторая фаза отмечена антиреформаторской и имперской демагогией Жириновского в 1993 году и коммунистов в их конфронтации с Ельциным. Третьим вариантом (и следующей фазой) популизма была риторика «суверенной демократии», «консервативной модернизации», реставрации Великой державы и появления «духовных скреп» у Путина, сохраняющаяся вплоть до начала нынешнего кризиса системы. И только четвертая фаза (разложение путинизма) представлена такими фигурами, как А. Навальный.

Поводы для выражения массового недовольства были вполне «законными»: манипуляция конституцией для передачи президентского поста («рокировка» Путина и Медведева), фальсификации на выборах 2011 года, злоупотребления властью со стороны высокопоставленных чиновников и пр. Лозунг Навального: «“Единая Россия” — партия жуликов и воров» — разделяли от 40 до 45% населения (даже больше, чем собирала голосов на выборах сама «ЕР» — партия власти, агитирующая за В. Путина). Публикации разоблачительных материалов о коррупции в высших эшелонах российской власти принесли ему общую известность и успех на выборах московского мэра, хотя победить тогда ему не удалось. Тема коррупции не имела бы такого значения, если бы служила только выражением массового ресентимента. Важнее связывающееся с ней признание, что государство не выполняет своих патерналистских обязательств перед населением, а именно это воспринимается как нарушение принципов социальной справедливости, на которых держалась легитимность советского социализма и в значительной степени держится нынешний авторитаризм. От 53 до 80% россиян считают, что государство должно обеспечивать «нормальный уровень благосостояния всем гражданам» [2]. (Лишь 4–8% высказывают радикально либеральные взгляды, полагая, что зависимость от государства — причина индивидуальной и общественной несвободы.) И одновременно такое же преобладающее большинство (75–78% опрошенных) сознает, что государство не будет и не собирается выполнять подобные обязательства [3]. Но большинство людей уверены, что повлиять на правительство или администрацию более низкого уровня они не могут [4].

Несоответствие между ожиданиями государственной заботы и реальностью подрывает веру в дееспособность и легитимность власти. Объяснением «задержки» обещанного массового процветания в общественном мнении становится широко распространенная убежденность в эгоизме и воровстве тех, кто у власти. То, что население «вынуждено» полагаться на себя, воспринимается как признак «разложения» государства: на помощь государства надеются не более 20%, это самые бедные группы — одинокие пенсионеры, многодетные родители, инвалиды, а большинство (65–70%) рассчитывают только на самих себя.

Явление политического маргинала Алексея Навального стало симптомом, что сложившаяся при Путине имитирующая многопартийность политическая система [5] становится неэффективной. Вытеснение старых «демократических» партий, отказ от выборов губернаторов, запрет региональных партий, цензура в СМИ, репрессии против гражданского общества лишили значительную часть избирателей представительства, что привело к массовому падению интереса к политике и нежеланию участвовать в выборах. Не интересовались предстоящими выборами в 2003 году — 52%, в 2011 году — 40%, в 2016 году — 57%. Три четверти россиян на протяжении всех 2000-х годов уверены, что выборы не могут что-либо изменить в их жизни, улучшить их положение. От 53 до 63% не в состоянии назвать партию в Госдуме, которая выражала бы интересы «таких людей», как «сам респондент». Это значит, что российский парламент не способен отражать интересы общества (в январе 1993 года так считали 68%, в ноябре 2007 года — 55%, в марте 2016 года — 60%). Предстоящие выборы (в 2003, 2007, 2011, 2016 годах) значительной частью населения расценивались как нечестные, с использованием «грязных» технологий, фальсификаций. Честными и открытыми их признавали лишь от 21–28% (2003) до 37–38% (в ноябре 2011 и феврале 2016 года). Доля «точно решивших принять участие в голосовании» постоянно снижалась вплоть до настоящего времени: с 43–47% в 1995–1996 годах до 20–23% в 2016 году [6]. 93% россиян в опросах последних пяти лет не представляют себе, чем занимаются депутаты и зачем все это нужно [7]. Подавление деятельности негосударственных общественных организаций и партий, не входящих в кремлевский пул, оборачивается стерилизацией не только публичного пространства, но и самих политических взглядов и убеждений. Начиная с 2009 года каждый второй взрослый житель России заявляет, что у него «нет никаких политических взглядов» или идеологических предпочтений [8]. Среди тех, кто, напротив, придерживается каких-либо политико-идеологических предпочтений, можно выделить:

а) сторонников государственного патернализма (людей с «социалистическими убеждениями», полагающих, что «государство должно обеспечивать социальную защиту населения», таких в целом от 28 до 34%);

б) «коммунистов» (от 12 до 18%);

в) «русских патриотов» (от 9 до 13%);

г) сторонников режима «твердой руки» (от 14 до 18%);

д) либералы присутствуют здесь очень скромно — от 7 до 9%.

Другими словами, это во многом те же популисты. Сами политико-идеологические идентификации не слишком устойчивы, они смешиваются или перетекают друг в друга, образуя достаточно аморфный и текучий конгломерат остаточных представлений. Люди ясно понимают, что российские выборы при Путине превратились в ритуалы аккламации тех, кто уже у власти или кого назначает на выборные позиции администрация президента. Это обстоятельство (вместе с исчезновением образа будущего из-за отсутствия общественных дискуссий и механизмов публичного целеполагания и критической оценки политики) усилило сознание, что «сделать ничего нельзя» и что «всегда будет так, как сейчас», немного лучше, немного хуже, «жить трудно, но терпеть можно».

Причины популизма последнего времени — деградация институциональной системы авторитаризма, в первую очередь — партийно-политической и правовой системы путинского режима. Показатели отчуждения от политики за четверть века выросли почти вдвое (с 44% до 80%). Россиян волнуют рост цен, нестабильность или снижение их доходов, угроза потери работы, снижение социальных выплат и расходов государства на социальные нужды, но не собственно политические проблемы: борьба за власть различных клик и партий, участие в выборах, личная ответственность за происходящее в стране, последствия внешней политики России, произвол и беззаконие администрации, конфликты с соседними странами, ситуация на Кавказе, состояние гражданского общества и ограничение прав человека и т.п. интересуют явное меньшинство — об этом заявляют от 3 до 15% респондентов.

Следствием этого оказывается распространение примитивных традиционалистских и персоналистских представлений об общественно-политической жизни. Если доходы населения падают, если дороги строятся долго, дорого и с огромными дефектами, если нет денег на здравоохранение и т.п., то для обывателя это означает, что кто-то из влиятельных лиц или групп присваивает их, крадет, расхищает государственные средства, предназначенные «для людей». Поэтому неудивительно, что от 75 до 85% опрошенных «Левада-центром» в разные годы полагали, что органы государственной власти полностью или в очень значительной мере поражены коррупцией, что те, кто у власти, заботятся только о своих интересах ее сохранения или личного обогащения. По мнению примерно трети опрошенных, масштабы разложения увеличились в сравнении с тем, что было в 1990-е годы или в советское время. Тема коррупции и злоупотреблений власти становится заместителем вытесненной тематики политического участия, а сама «политика» в условиях авторитарного режима сводится к крайне узкому понятию борьбы с действующим режимом [9]. От 48% (2006) до 40% (2016) опрошенных уверены, что нынешний режим под видом «борьбы с экстремизмом» будет стараться запретить любую критику власти; от 58 до 41% (тот же период времени) считают, что это станет предлогом для отстранения нежелательных политиков от участия в выборах. Поэтому в публичном поле остаются лишь те партии, которые выражают интересы «силовых структур», «олигархов» или федеральной и региональной бюрократии, то есть тех сил, на которые опирается Путин и чьи интересы он выражает в своей политике [10].

Личный опыт общественной несостоятельности (отказ от участия в политике) порождает архаический запрос на «сильную руку», способную навести в стране порядок и обеспечить принципы справедливости общественного устройства. Если в 1989 году, в период горбачевской перестройки, 44% россиян считали недопустимой концентрацию власти в одних руках (сказывался страх перед возвратом к тоталитаризму), то сразу после начала реформ мы фиксировали резкий подъем консервативных и популистских настроений массы: надежды на властного руководителя выросли между 1989 и 1996 годами с 41 до 69%, а после установления режима Путина держатся на уровне 73–74%. Доля противников «сильной руки» достигла низшей точки — 15% в момент аннексии Крыма и патриотической мобилизации.

Более глубокие причины для подъема российского популизма связаны с концом идеологии транзита. Исчезновение надежды на дальнейшую эволюцию страны, на «лучшее будущее» активирует слои идеологических представлений, характерных для советского времени. Уничтожая слабые правовые и рыночные институты, которые были заложены при Ельцине, нынешний режим использовал популистскую демагогию для дискредитации самой идеи демократии и прав человека как привнесенной с Запада, как чуждой русскому духу и национальным традициям. К либералам, оппозиции, правозащитникам навязывается отношение как к обанкротившимся политикам, безответственным болтунам, интриганам, национал-предателям, иностранным агентам. Но, распространяя мнение о «самоочевидной» зависимости от власти западных СМИ, коррумпированности всех общественных деятелей и политиков на Западе (а значит — и российских оппозиционеров, «подкармливаемых» Западом), кремлевские политтехнологи одновременно (уже непреднамеренным образом) усиливают массовые представления о тотальном цинизме и оппортунизме политиков, подрывая тем самым и доверие к себе, и основания веры в общее благо, альтруизм и человеческую солидарность. Их место занимает конспирологическое сознание. Поэтому показатели доверия к политическим партиям (в ряду других институтов) стоят в самом низу шкалы из 18 позиций (17-я ступень, ниже только профсоюзы) [11]. Это значит, что социальное недовольство и напряжение, скрытые конфликты не могут быть в полной мере артикулированы, они вытеснены из публичной сферы. Следуя от обратного, общественное мнение утверждает, что все политики — воры и негодяи. Деидеализация и отсутствие дискуссий, отказ от участия в общественно-политической деятельности становятся факторами усиления популизма.

Явление таких фигур, как Алексей Навальный, предопределено кризисом сложившейся политической и идеологической системы, репрессиями и подавлением многообразия политических форм и общественных организаций. В этих условиях для независимого политика открыт лишь один выход — обличение коррупции власть имущих. Если первоначальный набор лозунгов Навального ничем не отличался от обычных клише популистов: ксенофобия, защита от мигрантов, опасность вырождения русских, незаконная приватизация в 1990-х годах, — то со временем его риторика меняется: выдвигаются требования правовых и социальных реформ, что делает его политиком уже другого плана, опасным противником для Путина. Навальный собрал самые характерные положения маргинальных групп недовольных — националистов разных мастей, либералов, региональных политиков, обманутых вкладчиков, экологов, притесняемых жителей отдельных микрорайонов, пенсионеров, в отношении которых российские власти осуществляют дискриминационную практику. Положительная часть его программы до сих пор неясна большей части населения, поскольку Навальный, отрезанный от доступа к СМИ, вынужден использовать непривычные средства доведения до публики своих целей: социальные сети, личное общение с населением, публичные акции — митинги и демонстрации, что ограничивает его возможности изложить свою программу. Дефицит позитивной политической программы с успехом компенсируется не просто критикой коррупции властей, а обнажением несправедливости сложившегося при Путине социального порядка в целом.

По-другому строится популизм российских властей. Важнейшие его элементы:

а) обращение от имени простого большинства населения, идеологема «единство народа» (общество без должной институциональной, региональной, культурной, языковой, исторической и прочей дифференцированности, образец — риторика мистической «Тысячелетней России», удерживаемой «духовными скрепами» морально-политического единства населения и власти, русского государства как доминантной коллективной ценности);

б) Империя, или особая «русская цивилизация Великой державы», утверждающая свои права и интересы на подконтрольном пространстве, демонстрация военной мощи как основания для коллективной гордости, осознания своей исключительности и превосходства;

в) государственный патернализм — мифология заботливого и попечительского государства, на самом деле принуждающего население к подчинению, навязывающего людям отношение к интересам и проблемам власти как к приоритетным и более важным, чем их собственные потребности (население при этом оказывается заложником режима и разделяет его триумфы и преступления);

г) «равенство всех» перед властью, а по существу — нивелирование прав, лишающее людей достоинства, утверждающее ничтожность отдельного человека. Невыраженность, неартикулированность частных и групповых интересов достигается стерилизацией (включая и прямую цензуру) средств репрезентации публичности, что оборачивается примитивностью самой картины общества: все просто, одномерно, «национально». За этим стоят шельмование и дискредитация любых точек зрения, позиций, интересов, кроме государственно-властных, очернение «других» как чужих или враждебных всему целому. Такое видение однообразной тотальности населения идет из времен позднего советского социализма. Навязываемая пропагандой идея однородности общества, снятия очевидных групповых противоречий и различий принимается населением, поскольку ложится в русло демагогии государственного патриотизма, необходимости стабильности и личной лояльности Путину, значимости «морально-политического единства населения и власти» («Путин — это Россия»).

Таким образом, условием солидарности при авторитарном режиме может быть только фактор негативной идентичности (консолидация от противного). Наличие разнообразных «врагов» делает избыточной выработку позитивных программ как властью, так и оппозицией, поскольку такого рода интеграция не нуждается в рациональном целеполагании, обосновании объемов предполагаемых ресурсов, институциональных стратегий решения задач, учете предвидимых последствий, как негативных, так и позитивных.

 

Примечания

1. Популизм может приводить к социальным изменениям, обусловленным соответствующими идеологиями: в одних случаях он способствует установлению авторитарных или тоталитарных режимов (как это было в начале XX века в Италии, России, Германии, в странах ЦВЕ), в других — облегчает выход из состояния тоталитаризма (как это было в конце 1980-х годов в европейских странах бывшего соцлагеря и СССР).

2. Общественное мнение – 2016: Ежегодник. М.: Левада-центр, 2017. С. 22, табл. 2.13.

3. Там же. Табл. 2.12.

4. Там же. С. 53, табл. 4.13, 4.12. 60% россиян (в среднем за последние 10 лет) полагают, что правящую элиту интересует только сохранение ее власти; не согласны с ними вдвое меньше — 28%: Там же. Табл. 4.14.

5. «Системные» партии — «ЕР», КПРФ, ЛДПР, «СР», допущенные кремлевской администрацией к выборам, а значит — к федеральным СМИ, + «внесистемная оппозиция» («Яблоко», «Парнас» и другие партии).

6. Общественное мнение – 2016. С. 109–113, 117–121. На протяжении 2006–2016 годов большинство опрошенных (в среднем 51%) полагали, что на выборах отсутствует реальная конкуренция, что это лишь имитация борьбы политических партий (не согласных с ними в среднем 34% респондентов, настаивающих на честности и открытости конкуренции): Там же. С. 122. Поэтому лишь явное меньшинство (5–6%) россиян верили (в 2000–2016 годах), что выборы могут заставить правительство делать то, что хотят простые люди: Там же. С. 120, табл. 11.14.

7. Там же. С. 102, табл. 9.4.3.

8. Там же. С. 111, табл. 10.7.

9. Именно такое понимание лежит в основе принятых в 2012–2016 годах репрессивных законов, ограничивающих права граждан на мирные демонстрации, свободу слова, деятельность НКО и т.п. В свою очередь, власть все чаще расценивает обличения коррумпированных политиков и чиновников высшего ранга оппозицией как попытки дестабилизации политической системы и контрабанду «цветных революций».

10. Общественное мнение – 2016. С. 92, табл. 9.2.10, 9.2.11.

11. См.: Общественное мнение – 2016. С. 84, табл. 9.1.1.

Источник: Популизм как общий вызов. М.: Политическая энциклопедия, 2018. С. 80–89.