Насущное

От редакции: Продолжение богословского проекта интернет-портала Gefter.ru.

Однажды к о. Филофилу пришел совопросник века сего. И стал спрашивать: «А как вы, батюшка, относитесь вот к этим персонажам — священник украл у прихожан миллиард и благоденствует? Архиерей растлил епархию и получил повышение? Священник стал педофилом и срок получил?..»

На это о. Филофил сказал, подумав: «Ну… есть заповедь: люби их, как душу, тряси, как грушу. А вы — как бы посоветовали поступить?»

Тут соворосник вдохновился и произнес речь на столько часов, что о. Филофил махнул рукой, взошел в клеть сердца своего, затворил дверь, сказал «ВЖЖЖУХ!» и стал жить по-старому, как мать поставила.

* * *

О. Филофил проснулся посреде ночи: ему приснилось, что в тот момент, когда он, вздев руки, возглашал на литургии «Твоя от Твоих», зазвенел звоночек в дверь.

Приснилось?.. Нет, точно звенел.

Противненький, велосипедненький.

Не зазвенел, а забрынчал (Как водка «Брынцалов», если кто помнит).

Как в раннем детстве школьном: идешь по скверу, а там — клубятся; надеешься, что тебя не заметят, а они — раз и заметили, и почти ласково, повелительно: «Э, очки! Сюда иди!..»

О. Филофил потно поворочался, помычал мятым лицом в холлофайберную подушку, оторвался от нея, встал. Подобрёл к входной двери квартиры.

— Кто там?

— Открой.

— Ага, щас… вы кто?

— Мы души покупаем.

— Вы офигели!.. Я ж священник.

— Твоя что, дороже? Открой, договоримся.

«И что вот им сказать?! Придите утром, как все люди? Ошиблись дверью? как же, не ошиблись они… Полицию вызову? Какое там! Там — такое инферно… разорвут полицию, коридоры изукрасят кишками…»

И тут о. Филофил вспомнил, что души-то у него нет!

Что собственной ея он не имеет — а всю полагает во Христе.

— Э!!! — облегченно крикнул он сквозь дверь в пустоту лестничной клетки. — Я перепродал, правда! Нету у меня! Если что — ко Христу вопросы! Без обид, чуваки!

…Тут о. Филофил окончательно проснулся.

«Господипомилуймя», — подумал он.

Пошел навел стакан коктейля: корвалол + валериана + пустырник + боярышник, в живой воде, в хрустале.

Выпил.

Взошел в клеть сердца своего, затворил дверь, сказал «ВЖЖЖУХ!» и пошел спать по-старому, как мать поставила.

* * *

О. Филофил любил книги Толкина и фильмы Джексона, причем первым скромно гордился, второго же — стремался.

Вот в тонком сне снится ему: словно бы он — Бильбо, а перед ним — все эти гномы, уговаривают его пойти туда и обратно; и седобрадый Гэндальф (про которого, кстати, сам Гоблин сказал, что — ЗиЗиТоп), сдвинув волшебную бейсболку набок, начинает против него шаманский баттл, читая:

Выходи из комнаты, бро, соверши ошибку!
Купи пачку «Слънце», брось эту «Шипку»!
За дверью все полно смысла, особенно — молчанье горя!
Какая спасенному уборная — жми за край моря!

Очнувшись, о. Филофил подумал, что слишком перечитал текстов своего фб-френда Олега Пащенко (Oleg Paschenko), перевернулся на другой бок, взошел в клеть сердца своего, затворил дверь, сказал «ВЖЖЖУХ!» и стал спать по-старому, как мать поставила.

* * *

О. Филофил обладал женою и восьмями дитьмями, но не настолько был оными обременен, чтоб быть чужду созерцанию Богозданной красоты.

За то однажды было ему попущение: пришла к нему, представившись исповедницей и чадой, бабища облая, огромная, озорная и лаяй, ухватила его за бороду и потащила к ближнему пруду.

Пока вела, пел про себя о. Филофил обреченную старую песню: «Вот поп идет по городу, ведом козой за бороду».

Привела та того к пруду, ткнула в воду и заорала: «Почерпни воду с одной и другой стороны! Одинакова вода или одна слаще другой?!» — «Одинаково одна другой слаще», — отвечал бы, пуская пузыри, о. Филофил, да боялся не то чтоб, отвечая, покривить душой, а попросту захлебнуться…

Тогда-то он вовремя очухался и из глубины к Богу воззва.

Воззва, вылез из воды, утерся, откашлялся. А никого как не было, так и нет; был сон — а стало сение, морок и блазнь. Взошел тогда о. Филофил в клеть сердца своего, затворил дверь, сказал «ВЖЖЖУХ!» и пошел спать по-старому, как мать поставила.

* * *

Листая на досуге современные экклезиологические страницы, о. Филофил задался вопросом: «Так сколько же все-таки церквей создал Господь наш Иисус Христос?»

На что могущий хор ему сразу же авторитетно возгласил: «Сто восемнадцать!»

О. Филофил не смог вместить такой мысли, а потому, накрыв главу свою мантиею, быстро взошел в клеть сердца своего, затворил дверь, сказал «ВЖЖЖУХ!» и решил веровать по-старому, как мать поставила, пока вся эта слякотная стужа не кончится и весна уже не придет.

* * *

— Что за имя у тебя такое — «Филофил»? — раздраженно сказал епархиальный секретарь, заполняя анкету. — И в святцах не встречал… Кто у тебя ангел-то хранитель?

— Дед Мороз, — ответил о. Филофил, взошел в клеть сердца своего, затворил дверь, сказал: «ВЖЖЖУХ!» и, оседлав елку, как ракету, по-старому, как мать поставила, взмыл и помчался — к новому.

* * *

Прихожанки, как одна, так и расцветали навстречу о. Филофилу, как срединнотундровые розы навстречу краткому комариному лету, когда бежал он по храму на требу с кадилом в руке, другою придерживая полы подрясника.

— Ах батюшка! — восторженно щебетали оне. — Какая ваша была сегодня проповедь, какая проповедь!.. Как вы умеете коснуться православного сердца!.. И ведь какие слова находите, чувствуется, что не по книжке, а всё так крафтово, и когда слушаешь — так всё серендипно!..

«Вот так я, вот так… эээ!..» — сам себе серендипно изумлялся о. Филофил.

Вечером, потирая руки, взошел наконец он в клеть сердца своего, затворил дверь и с нетерпением открыл Гугл, дабы выяснить, что такое есть «серендипно». Первым же делом о. Филофил наткнулся на чтомый некогда в детстве, но потом вытесненный из травмированной памяти сборник арабских сказок, перечел, как Синдбад-мореход сотоварищи поплыл на остров Серендиб, а вместо этого попал в страну мохнатых обезьян, и как и в каких извращенных формах оные обезьяны обходились с путешественниками, и власы, увлажненные хладным потом, зашевелились под скуфиею его; отшвырнул он раскалившийся Гугл и некоторое время не мог сглотнуть; потом представил, что же в таком случае может означать «крафтово», в ужасе влез с головой под одеяло, накрепко смежил веки и пытался сказать: «ВЖЖЖУХ!», но вместо этого в голове пылало и пульсировало: «Ох эти бабы!… Наговорят же!..», и вместо того чтоб спать по-старому, как мать поставила, о. Филофил морочился и вздрагивал до самаго светлаго утра.

* * *

— Батюшка, а ведь в иордань окунаться нельзя… — озабоченно сказал церковный сторож.

— Как нельзя? — недоумел о. Филофил.

— А сами посмотрите…

Глянул о. Филофил в иордань — и верно: не вода, а нефть какая-то, чорнобурая, вязкая и смердит, и тамо гади, имже несть числа, помыслы и прилоги малыя с великими. И то сказать — сколько лет окуналось туда в крещенскую ночь местное население, смывая во иордани свои грехи.

Взошел тогда о. Филофил в клеть сердца своего, затворил дверь, сказал «ВЖЖЖУХ!», достал старую паяльную лампу и стал ее починять, чтобы очищать людей от грехов по-старому, как мать поставила.

* * *

Длинное навечерие с его тринадцатью паремиями и сугубым постом прошло; сгустилась, прозвенела рубленым льдом, гиками и гуканьями ныряющих, утихла, подернулась мгой, а потом дрогнула и просветлела ночь; день Крещения Господня наступил; вот и литургия.

Кому читать Апостола? Читай ты, изжелтабурый от седых трудов, обросший трешатым хитином, вековечный церковный сторож.

«Премудрость!» — сказал ему о. Филофил, а сторож ответил, что Послания к Титу святаго апостола Павла чтение, а тот тому — что вонмем.

«Чадо Тите…» — просипел сторож; помолчал; прокашлялся; и — на глас нежный напевно продребезжал: «Чадо Тите!..» И замолчал снова; и концентрированная синильная слеза проела сквозь щетину себе русло, уползла ниц, канула в неть, расплылась в белесой синеве наколки, в пяти ея куполах.

Когда все закончилось, о. Филофил шел, думал, что и веселие птиц, и водворение сиринов — все-то он сегодня повидал; взошел в клеть сердца своего, затворил дверь, сказал «ВЖЖЖУХ!» и стал спать по-старому, как мать поставила, но и все же, все же — немного, но как-то совсем по-новому.

* * *

О. Филофил пощелкал в микрофон ногтем, откашлялся и сказал:

«Дорогие друзья!

Фейсбук работает на алгоритмах.
Мой медвежонок Паддингтон — на батарейках.
В Церкви все работает Духом Святым.
В нашем с вами отечестве все вековечно работает, увы, через… эээ… удаленнаго помощника.
А наш церковный сторож работает за спасибо.

Широк спектр сей зело!

О чем это говорит?

О том, что главное — работайте!
Потому что движение — это жизнь!
Каковая есть сущая награда сама по себе в самой себе!»

В полном молчании (только микрофон еще с полминуты фонил) и под дикими взорами недоумевающаго президиума, о. Филофил покинул градообразующее собрание, взошел в клеть сердца своего, затворил дверь, сказал: «ВЖЖЖУХ!», и стал спать по-старому, как мать поставила.

* * *

Благодаря недоведомому промыслу Божию, о. Филофил был не чужд не только горнего, но и дольнего.

Например, в один из дней матушка его и осьмнадцать детей сели на реках вавилонских, зарыдали, обесили на о. Филофила свои органы и сказали, что дома надо делать ремонт. До которого не хотела коснуться душа о. Филофила, вагула, бландула.

Опытно зная, что плетью поста и молитвы не перешибешь обуха послушания, о. Филофил приступил к ремонту, утешая себя расхожими православными поговорками, как то: «Начать да кончить», «То, что зришь ты сегодня как “сегодня”, потщися, и сие же узришь послезавтра как “позавчера”», «Если дома нету денег, в афедрон воткните веник», и прочими такими же. Матушка же и осьмнадцать детей стояли близ, внимательно наблюдали за его действиями и с укорою направляли их («Красы, укоризны вечерней зари…», — бормотал о. Филофил строки Набокова, не забывая впрочем и прибавить, что «помяни уже мя, р. Б. Владимир, во царствии твоем»).

Наконец, заветный день настал. Половину его о. Филофил посвятил репетиции, выстроив осьмнадцать детей в коридоре и разучив с ними песнопение, на манер старинного циркового туша: «Советский поп умеет делать чудеса!» И дал отмашку.

Пока осьмнадцать детей бодро и яро, подражая их любимому персонажу — мальчику из фильма «Жестяной барабан», маршировали по коридору туда и сюда и вопили разученное, не давая матушке вставить укоризненное замечание, равно же и подойти ближе и пальцами указать на немногочисленные ремонтные огрехи, о. Филофил быстро взошел в клеть сердца своего, затворил дверь, сказал: «ВЖЖЖУХ!» и срубился спать по-старому, как мать поставила.

* * *

Язи, при и мелкопоместные суды происходили с о. Филофилом повсюду и на всяк день, а при посещении приходской библиотеки — уж непременно.

О. Филофил был поставлен своею пастырскою совестью следить за фондом оной библиотеки, в которую регулярный прилив прихожанских приносов книг, натебебоженамнегожий, наносил всякого.

Первым делом о. Филофил энергичным шагом шел к куче у порога — там на всесожжение сваливали «еретическое», и спасал оттуда Новые Заветы издания «Гедеоновых братьев», разных Бердяевых, Райтов с Клеманами и прочее; маленькие бледные испуганные отцы Мень, Афанасьев и Шмеман тянулись к нему из кучи, привставали на измученные цыпочки, плакали распахнутыми своими очами: «Спаси нас из гекатомбы, возьми на ручки!», и о. Филофил бережно брал их на них, под поджатыми, как блеклые губы, косыми взорами присутствующих верных, и относил в безопасное место.

Затем он просматривал кучу, приготовленную к прославлению, и извлекал и оттуда нецыих — чтобы, наоборот, ввергнуть в кучу номер один.

Вот и днесь: только коснулся он зачитанной книжки про старческого отрока Славика Чебаркульского, только аккуратненько и гадливо приподнял сего за шкирку, только прокашлялся, чтобы, — как младая библиотекарша (православные пряди выбились из-под платка, очи светятся, как день, вся как молодогвардейка, «и в это мгновение генерал увидел на самой обочине шоссе одинокую стройную девушку в белой кофточке, с длинными черными косами. Все шоссе на громадном протяжении опустело, девушка осталась совершенно одна. С бесстрашным мрачным выражением проводила она глазами этих промчавшихся над нею раскрашенных птиц с черными крестами на распластанных крыльях, летевших так низко, что, казалось, они обдали девушку ветром»…), ревностно и смиренно вскричала:

— Батюшка, благословите! Ну и что, что!

— Что — «что»?..

— Вы сказали то, что «не благословляется»!

— Эээ… так ведь…

— А народ Божий более лучше знает! Он верует!

— Позвольте…

— А времена последние!

И апостасия!

Старцы говорили: все будет сказано!

А он чтимый!

Чтимый!!

Чтимый!!!

И этим «чтимый» хлестала батюшку, молодо и наотмашь, как Ульяна Громова — какую-нибудь Вырикову.

«Есть тонкие, властительные связи…» — только и бормотал о. Филофил, прежде чем, с охапкой спасенных им нещасных еретиков, быстро взойти в клеть сердца своего, затворить дверь, сказать: «ВЖЖЖУХ!» и перевести дух по-старому, как мать поставила.

* * *

Перед сном, для скорейшего усыпновения, о. Филофил всегда читал книгу; не всегда одну и ту же, так как книг имел в доме более, чем вмещала кубатура дома.

Вот и сейчас: протянув руку, он достал книгу; то оказалась «Аврора» Бёме; открыв оную на случайном месте, о. Филофил прочел: «В этом месте, царь Люцифер, надвинь себе шапку на глаза, чтобы тебе этого не видеть: снят будет с тебя небесный венец, нельзя тебе больше царствовать в небе. Теперь еще немного постой спокойно: мы сначала посмотрим на тебя, какая ты безумная дева, и не можешь ли ты еще смыть нечистоту любодеяния своего…»

«Безумная дева. Вот оно как. Ох и крепкий ты старик, Якоб! — подумал о. Филофил. — Совсем как неутомимый старик Баранов! Наварил же ты в комнате бензину…»

А вслух сказал только: «И дуни, и плюни на него», быстро взошел в клеть сердца своего, затворил дверь, сказал: «ВЖЖЖУХ!» и стал спать по-старому, как мать поставила.

* * *

Памяти И.В.

О. Филофилу приснилось, будто усы и борода у него совсем выпали, а вместо этого выросли чорные длинные курчавые бакенбарды.

И будто имеется у него в руке, придерживаемое ногтями, старинное гусиное перо, и оным пером пишет он какой-то даме в альбом:

Мне сухарь
Не лезет в харь,
Винегрет
На ум нейдет,
Редькой постною дыша
На тебя, моя душа!

И будто подымает он глаза на даму — а то не дама, а сам г-н голландский дипломат барон Луи-Якоб-Теодор ван Геккерн де Беверваард, и лицо у него воблое, и еще блесое и мелкопористое, как бескислотная бумага, а глаза светятся, как два фонаря крови…

Тут о. Филофил проснулся с колотящимся сердцем и весь в поту.

«Господи… помилуй мя… говорили же мне старцы: негоже Великим постом на ночь Пушкина читать…»

О. Филофил окинул взором клеть сердца своего, удостоверился, что засов на двери задвинут, перекрестился, повернулся на другой бок, взбил подушку, сказал: «ВЖЖЖУХ!» и стал подвизаться по-старому, как мать поставила.

* * *

На ночную пасхальную службу батюшки обычно приводили в алтарь всех своих несовершеннолетних детей мальчукового пола, вставляли им в глаза специально освященные спички и сурово, блистая отческой истовой суровостью один пред другим, понуждали их стоять всю службу руки по швам, не спать и молитвенно радоваться.

Глядя на не передаваемые словами выражения лиц сих деток, каждого из которых словно бы нарисовал Гойя, а раскрасил Сутин, о. Филофил желал уже сейчас, сообщив каждому, что Христос воскресе, и выдав по яичку и куличику, отправить спать, а равно с жалостию думал: «Вот так некогда и растили безбожников, которые потом в восемнадцатом году попов в алтарях вешали…» При сем о. Филофил обыкновенно старался стать в укромное место, чтобы дети хоть его в лицо не запомнили.

В приличествующие же моменты службы, например, когда читалось чье-нибудь особо длинное праздничное послание, о. Филофил быстро всходил в клеть сердца своего, говорил: «ВЖЖЖУХ!» и по-старому, как мать поставила, кратко впадал в чуткий литургический сон.

* * *

Когда в ходе приходских розговин благочестивая прихожанка спрашивала о. Филофила: «Батюшка, а Мария Магдалина и прочие мироносицы чем яйца красили?», тот обыкновенно отвечал: «Чудом!», а если видел замешательство вопрошавшей, добавлял: «И не жалели кошенили!»

Затем же ретировывался из-за стола, быстро всходил в клеть сердца своего, затворял дверь, выпивал молока из розоватых глин (прочего не позволял постпасхальный панкреатит), говорил: «ВЖЖЖУХ!» и засыпал по-старому, как мать поставила.

* * *

О. Филофил обыкновенно всюду старался искать прежде всего спасения.

Потому, попав однажды в паломническую поездку во Святую Землю, он не пошел вместе с прочими батюшками деловито затариваться в арабских лавочках деревянными крестиками и дешевым ладаном, а в Кане — вином, а сразу отправился искать известного своей премудростью ребе Гиллеля.

Ребе Гиллель работал уличным сапожником. О. Филофил застал его в пекле, то есть сидящим прямо на тротуаре на остановке иерусалимского трамвая, нацепившим на нос треснутые очки, перемотанные изолентой, и тщательно кроящим из блохи голенище.

Припомнив все приличествующие случаю выражения из туристического разговорника и обильно сдабривая их словом «слиха», о. Филофил обратился к ребе Гиллелю:

— Ребе, скажите, в чем главная суть вашей иудейской премудрости?

— А с какой целью интересуетесь?

— Ну… во всем, что ни есть в жизни, стараюсь искать спасения.

— А… Ну, тут все просто. Станьте на одну ногу, а вторую поднимите. Стали?

— Э… да…

— А теперь, стоя на одной ноге, не делайте людям того, чего не хотите, чтоб делали вам, уважаемый. Это — суть Торы. А прочее — комментарии. Поняли?

— Да… но… не совсем…

— Чего — «не совсем»?

— Для чего на одной ноге стоять?

— Послушайте, вы же сказали, что спасения ищете?

— Ну да.

— Ну и вот. Вот стоите вы такой на одной ноге, кое-как, на мааааленькой твердой кочке. А прочее, которое вокруг — болото. Опустите ногу, шаг в сторону сделаете — и всё, с толстым удовольствием за вашу, как говорится, уважаемую память, не дай Б-г, конечно.

О. Филофил закрыл глаза, балансируя на одной ноге, подумал: «Это не спасение, это прямо цигун какой-то!..» и, приноровившись наконец к позе, даже слегка взошел в клеть сердца своего, затворил дверь, сказал: «ВЖЖЖУХ!» и представил себя дремлющим по-старому, как мать поставила.

* * *

Однажды о. Филофила послали в космос — освятить орбитальную станцию.

Готовя батюшку к полету, старый космонавт говорил ему, что наш ангел-хранитель Гагарин в космос летал и хотя Бога и не видал, потому в СССР и жили без Бога, но зато он, глядя оттуда на Землю, не видал также коррупции, инфляции, СПИДа, гей-парадов, биткойнов, синих китов и ЕГЭ, потому в СССР всего этого тоже не было, а видал родину-мать, дружбу народов, мороженое за семь копеек, стакан газировки за три, мирный атом, Деда Мороза, крепкие ячейки общества, билеты на самолет в профилакторий за бесплатно и колбасу из натурального мяса, потому все это в СССР, напротив, было и являло собой приметы золотого века.

Прихлебывая крепкий и душистый космонавтский чай из тюбика, о. Филофил слушал все это вполуха, а сам думал о своей тайной мечте, ради которой, собственно, и согласился на совершение космической требы: увидеть так и оставшуюся, по преданию, летать на орбите знаменитую ясную улыбку Гагарина.

Взойдя в клеть сердца своего и затворив дверь, о. Филофил, применяя к себе космонавтское правило: «Давайте-ка, ребята, вздремнемте перед стартом, у нас еще осталось четырнадцать минут», сказал: «ВЖЖЖУХ!» и уснул по-старому, как мать поставила.

* * *

О. Филофил, помимо прочих дат, всегда отмечал двадцатое апреля. В этот день он всходил в клеть сердца своего, затворял дверь, наливал себе коньяку, садился у окна, раскрывал, как монах волосатыми пальцами — сентябрь, книгу стихов и читал в ней: «Париж-кораблик в рюмке стал на якорь…»

По апрельским ночам с двадцатого на двадцать первое ему неизменно снилось всякое; на сей раз ему приснилось, что он приехал в Питер, пришел на митьковскую выставку и увидел там на стене картину «Митьки ловят Пауля Целана, падающего в Сену с моста Мирабо».

«Дык, ёлы-палы! Спаси их Господи!» — с теплом подумал, проснувшись, о. Филофил. Однако, вспомнив, что в апреле есть и еще одно двадцатое число, а еще есть и двадцать второе число, и так далее, он долго ворочался, кряхтел, скорбел, по-всякому поминал тех и других, и лишь под утро, решительно сказав: «ВЖЖЖУХ!», заставил себя уснуть по-старому, как мать поставила.

* * *

О. Филофил сидел в церковном дворе на лавочке и читал книжку, когда в соцсетях разгорелись срачи, из самого пекла коих выскочила воспаленная прихожанка и, кинувшись о. Филофилу в ноги, возопила:

— Батюшка, вот вы объясните!

— Что объяснить?

— Одни говорят, что нельзя ребенка грудью кормить в общественных местах прилюдно, а другие — что можно! Так как же правильно, если по канонам?

О. Филофил осторожно заложил книжку пальцем — книжка была старая, зачитанная, изданная каким-то левым издательством в девяносто каком-то году, плохо проклеенный блок ея распадался на листочки — и ответил:

— Можно, можно. Ибо вот тут (он поднял книжку повыше) сказано: вымя есть, а хересу нет.

Прихожанка раскрыла рот, чтоб возоплять и далее, но о. Филофил, поняв, что почитать уже не удастся, аккуратно стасовал книжечку, как колоду карт, сунул ее в карман подрясника, быстро взошел в клеть сердца своего, затворил дверь, сказал: «ВЖЖЖУХ!» и пораньше улегся спать по-старому, как мать поставила.

* * *

Когда братья-сослужители спрашивали у о. Филофила: «А ты что, разве не хочешь митру?», он отвлекался от непрестанного умного делания, взглядывал на них ясненьким взглядом младенчика и кротко отвечал: «Нет, я Христа лучше хочу. Хотя… про Митру, Зороастра и Кришну ничего плохого не скажу, вы не подумайте…»

Когда же ему, покрутив пальцами у виска, показывали, какую именно митру должен хотеть церковнослужитель, он только со вздохом указывал в ответ на свою плешь, влас на которой и так оставалось немного, зане, как пояснял о. Филофил, последние норовили уползти внутрь головы, а прорасти в ноздрях, ушах и иных неудобьсказуемых старческих местах. За это братья-сослужители меж собой так иногда свысока и называли о. Филофила: «А, ну-ну, этот-то, который старец».

Взойдя же в клеть сердца своего и затворив двери, о. Филофил облегченно снимал перед зеркалом резиновый парик плеши, расчесывал огнегривую свою шевелюру, говорил: «ВЖЖЖУХ!» и продолжал жить по-старому, как мать поставила, бормоча при этом: «Митру, …! Макитру, …!» и другие энергические нрзб глаголы.

* * *

Однажды о. Филофил сидел в изрядной очереди на прием к епархиальному секретарю. Большинство в оной томящихся являли собой трепет и тугу; не являли сих только трое: сам о. Филофил и два молоденьких безбрадых иерейчика с беленькими новенькими крестиками.

О. Филофил осторожно заглянул к соседям: безбрадые уткнулись русыми головенками в ларечный журнальчик из пипифаксной бумаги и увлеченно разгадывали кроссворд. «Греческая сушеная рыба, одиннадцать букв?» — шопотом вопрошал один, а другой, секунду похмурив блесые бровки, уверенно отвечал шопотом же: «А-В-Т-О-К-Е-Ф-А-Л-И-Я», после чего первый чиркал карандашиком, внося уловленное в ячеи.

«Воистину прав пророк: очередь есть разновидность советского медленного танца!..» — подумал о. Филофил, быстро взошел в клеть сердца своего, затворил дверь, сказал: «ВЖЖЖУХ!» и задремал по-старому, как мать поставила.

* * *

В очередной раз начитавшись в Интернете разных ужасных новостей, о. Филофил всходил в клеть сердца своего, затворял двери и молитвенно звал Бога.

Бог, как правило, всегда был тут как тут, и разговор у них происходил один и тот же, примерно такого содержания:

— Господи! И где же Ты есть, когда такие ужасы происходят на белом свете!..

— Я где? Будто не знаешь. Лежу на сохранении.

Тут о. Филофил поперхивался молитвенным.

— То есть как?..

— То есть — так. Помнишь, что про все эти ужасы написано? Ну-ка, прочти вслух.

О. Филофил зачитывал: «Востанет бо язык на язык, и царство на царство: и будут глади и пагубы и труси по местом: вся же сия начало болезнем…»

— Вот видишь — «болезнем».

— И что?

— И ничего. Токсикоз на раннем сроке.

— А…

— А дальше — рожу все новое.

Тут о. Филофил все понимал, плакал слезами облегчения и лепетал:

— Ох!.. Ну конечно!.. Господи, да спаси же Тебя Го…! Ох!.. То есть, я хотел сказать… Спаси Себя Сам!.. Как правильно-то… уж Ты прости меня!..

— Да ничего, нормально всё. Ты не переживай — переживем… Иди-ка, умойся лучше. Да скажи: «ВЖЖЖУХ!», да ляг поспи по-старому.

— Как мать поставила?

— Да. И как Отец.