История без канона, литература с разночтениями

Денис Ларионов беседует с Эндрю Каном, Ириной Рейфман, Марком Липовецким и Стефани Сандлер — авторами книги «История русской литературы» (“A History of Russian Literature”, 2018).

— Что послужило импульсом к созданию столь подробной, практически единственной в своем роде истории русской литературы (особенно сейчас, в момент нового обострения отношений между странами)? Как создавалась книга и много ли времени это заняло?

— Импульс к созданию нашей книги был научный, хотя он и может показаться алогичным. Мы почувствовали, что настал момент, когда связность и нейтральность литературных историй стали подвергаться сомнению с различных теоретических позиций, и в то же время практически вся информация оказалась доступной каждому, у кого есть компьютер с Интернетoм. От этого вызова трудно было отказаться. Требовалось найти ответ на вопрос, как создать историю русской литературы, которая включала бы не только информацию о литературном процессе, авторах, школах, но и предлагала бы нечто большее, чем собрание фактов. Как рассказать о русской литературной эволюции так, чтобы рассказанное складывалось бы в единое целое, а в этом целом прослеживались бы не только закономерности и внутренние «рифмы», но также существенные различия и моменты разрывов?

Наши разговоры о будущей книге — по электронной почте, по Скайпу и личные — начались в 2009 году. Интерес Оксфордского издательства к этому проекту стимулировал нас с самого начала. Хотя первоначальный контракт был заключен о написании краткой истории, редактор Жаклин Нортон с энтузиазмом одобряла наши все более и более подробные заявки, а затем многократно продлевала сроки сдачи книги, что и позволило нам написать значительно более длинную и детальную историю. Процессу работы помог исключительно полезный для нас симпозиум, который состоялся в 2012 году в Оксфорде и в котором участвовали историки различных национальных литератур. Мы могли обсудить с ними теоретические и практические трудности написания истории литературы в XXI веке. Участники делились с нами своим собственным опытом работы над похожими проектами. Они также прочли и откомментировали наши первые опыты case studies («тематических исследований»). Они посоветовали нам включить в число возможных «тематических исследований» более широкий круг проблем, в том числе обсуждение теоретических школ, риторических тропов, а также предложение неожиданных подходов к индивидуальным авторам и к заметным национальным культурным явлениям. В результате появились литературоведческие «новеллы» о юродивых, о плетении словес, о дуэлях между писателями и о «Милицанере» Дмитрия Пригова. В 2012 году у нас уже был план использовать «тематические исследования» и «ключевые слова» (keywords: термины — такие как романтизм или жизнетворчество, — специфика которых для русской традиции определена в «текстовом окошке» и которые затем используются на протяжении всего тома) как основу, на которой можно строить главное повествование. Список ключевых слов сначала был очень длинный, но постепенно уменьшился: некоторые из них превратились в «тематические исследования», а другие вошли в основной текст.

Наша работа над первоначальными вариантами основного текста всерьез началась после симпозиума 2012 года. Осенью 2015 года мы уже приближались к завершению полного черновика нашей работы, и на этом этапе нам очень помогло обсуждение историй литературы как жанра в контексте круглого стола, который мы организовали в рамках работы Ассоциации славянских, восточноевропейских и евразийских исследований (ASEEES). Среди участников круглого стола были авторы своих собственных историй русской литературы, а также коллеги, которые выступали с практическими предложениями и формулировали для нас, какого типа история была бы полезна для них и их студентов. Немного позже мы попросили нескольких коллег прочитать черновики некоторых разделов нашей истории, что они и сделали с редким великодушием и добросовестностью. Издательство также прочитало и отрецензировало полный черновик книги. Рецензия анонимного читателя, выбранного издательством, и подробные комментарии и исправления наших коллег послужили для нас руководством к дальнейшей редактуре. В конце 2017 года наша рукопись ушла в печать. Таким образом, мы работали над нашей историей около восьми лет, а наиболее интенсивная работа и переработка пришлись на последние пять лет.

— Ваша книга — не первая в ряду «историй русской литературы», многие из примеров которых вы называете во Введении. Но в то же время она кажется исключительной в плане охвата материала и методологической специфики. В чем вы видите сходство/влияние или отталкивание от предыдущих образцов (например, классической книги Святополк-Мирского, но не только)?

— Истории русской литературы бывают разной формы и длины; они различаются детальностью, балансом между медленным чтением литературных текстов и широким обзором литпроцесса, и, конечно, в них также используются существенно разные методологии, порождающие в свою очередь определенные подходы к литературному канону. Мы не пытаемся изобразить существующие истории устаревшими, и для того чтобы отдать им должное и продемонстрировать, что они сами стали частью истории русской литературы, мы включили их краткий обзор в наше Введение. Поскольку вы задаете конкретный вопрос об «Истории» Святополка-Мирского, мы хотели бы подчеркнуть, что эта классическая работа, хотя и следует методам и интерпретациям своего времени, тем не менее, до сих пор заслуженно имеет своих читателей благодаря глубоким литературным оценкам и живому взгляду на авторов, о которых идет речь.

Мы также всегда ценили и продолжаем ценить элегантную краткость «Истории» Мирского. Учитывая длину нашей книги, трудно поверить, что мы тоже начинали с идеи написать краткую историю русской литературы. Однако наши первые рецензенты настоятельно рекомендовали расширить и углубить наши подходы. Последовав их советам, мы обнаружили, что, с одной стороны, обращение к периферийным областям русской литературной традиции, а с другой — углубленное рассмотрение отдельных произведений, авторов или явлений в «тематических исследованиях» не только доставило нам живейшее удовольствие, но и привело нас к новым, иногда неожиданным, открытиям.

Необходимо отметить три особенности, которые характерны для всех разделов нашей книги и которые определяют ее направление. Они выросли из наших индивидуальных взглядов и окончательно сформировались благодаря многочисленным коллективным обсуждениям. Итак, мы подчеркиваем в нашей книге: 1) открытость русской литературы внешним влияниям почти во все ее периоды, от Средневековья до настоящего времени, чему не мешают даже политические барьеры; 2) важную функцию повествования как в самой литературе, так и в литературной истории; 3) мы также убеждены, что роль поэзии в национальных нарративах и в институциях русской культуры нуждается в существенном пересмотре. Касательно последнего пункта, мы стремились переопределить принятую точку зрения, согласно которой проза и поэзия находятся в бинарных отношениях, то есть когда проза на подъеме, поэзия в упадке, и наоборот. Драма также фигурирует в нашей истории, представляя собой третий вид литературы, подрывающий бинарную оппозицию между поэзией и прозой. Кроме того, наша история включает визуальный материал, документальные, мемуарные и публицистические произведения и переводы различного типа.

— Хотелось бы узнать о композиции глав, а также о том, в какой логике они создавались (практически каждая глава, помимо научного нарратива, содержит отдельные keywords и рассматривает case study). Была ли работа над каждой из глав совместной или только авторской?

— Композиция книги довольна сложна именно потому, что мы пытались совместить хронологический подход с концептуальным. Кроме того, мы отказались от «портретной галереи» — важнейшего композиционного принципа всех существующих историй русской литературы. То есть у нас нет монографических глав, посвященных великим писателям, хотя иногда встречаются «тематические исследования», в которых писательская биография и репутация, жанр, культурный феномен, текст или определенный аспект текста рассматриваются более подробно. Эти case studies и ключевые слова для нас очень важны. Раздумывая над вашими вопросами, мы вспомнили (как упоминается выше), что вообще саму книгу мы начали писать с case studies и keywords. Нам нужны были вешки, акценты, точки ориентации, и уже вокруг них выстраивался (наматывался) нарратив, притом что некоторые из «тематических исследований» впоследствии вошли в основной текст, а какие-то пришлось добавлять по ходу работы.

Конечно, мы распределили главы между собой, но по мере письма не только все читали друг друга, но и дописывали, многократно правили и редактировали части, написанные коллегами. Все это, разумеется, обсуждалось в электронной переписке, которая по своему объему, думаю, не меньше нашей книги — 5700 сообщений! Так что мы строго решили, что несем за весь текст коллективную ответственность.

Книга состоит из пяти частей: первый раздел посвящен средневековой словесности вплоть до XVI века, а затем разделы по векам — семнадцатый, восемнадцатый, девятнадцатый и двадцатый — двадцать первый. Кажется, чистая хронология. Однако внутри этих разделов главы организованы по концептуальному принципу. Понятно, что в каждом разделе — свои приоритеты, но через все разделы проходят некие постоянные темы: институции, субъективность, поэтика, национальные нарративы — и, конечно, их взаимодействие. Так, например, раздел по ХХ–XXI векам построен так, что история рассказывается несколько раз в нескольких разрезах. Сначала — институции, от салонов Серебряного века до современных трансформаций литературного поля. Затем поэтика и порождаемые ею субъективности — сначала в поэзии, затем в прозе и драматургии. И наконец, нарративы, в которых оформляется культурное самосознание, — нарративы революции, войны, террора и интеллигенции. В каждой из этих глав история начинается с 1900-х и заканчивается сегодня. Аналогично организованы и другие разделы. Мы надеемся, что в итоге возникает многоуровневая картина. В то же время мы догадываемся, что редко кто будет читать нашу историю от первой до последней страницы. Кому-то понадобится раздел, а кому-то главы или даже одна глава. И та структура, которую мы создали, кажется, получилась удобной для фрагментарного чтения: даже прочитав главу, можно получить однобокую, конечно, но все же картину целого столетия.

— Во Введении вашей книги возникает вопрос о том, насколько необходимы сегодня, в эпоху глобализации, истории национальных литератур. Как вы отвечаете на этот вопрос? Изменился ли ответ на него за время работы над вашей «Историей русской литературы»?

— Наш предмет — литературная история России; он включает многие тексты, написанные по-русски, но вне России; и тексты, написанные русскими, но на других языках. Более того, мы видим отношения русской литературы с другими национальными литературами как историю продуктивных культурных взаимодействий. Мы не утверждаем, что существует специфический набор национальных традиций, а скорее пытаемся продемонстрировать, что создание общих национальных нарративов является составной частью русской литературы. То, что теперь называется эрой глобализации, есть продолжение многовековых интенсивных процессов, пересекающих национальные границы. Россия активно участвовала в этих взаимодействиях, несмотря на периоды, когда доминировала изоляция и акцентировалась обособленность России от Запада. Неоспорим тот факт, что ни одна крупная национальная литература никогда не была полностью отделена от остального мира; границы же русской литературы всегда были проницаемы, независимо от того, было ли влияние близким (как влияние южнославянских культур или Польши) или удаленным (как влияние Японии или Соединенных Штатов). Интернациональный элемент всегда присутствует в дебатах о национальной литературе; вспомним критику французского влияния, которая вызывалась имитацией французских образцов. Мы также стремились включить обсуждение этих дебатов в нашу книгу.

Наши представления о том, как писать историю, менялись по ходу работы, хотя основные принципы оставались неизменными: общая хронологическая структура, но тематическая организация внутри отдельных частей; «тематические исследования» и «ключевые слова» как значительные точки в историческом нарративе; и, вместо перечисления изолированных фактов, обязательное обсуждение в каждом разделе институций, субъективностей, национальных нарративов, роли интеллигенции как объединяющий императив всей книги. Акценты же менялись по мере того, как мы продвигались в своей работе. Например, писатели, обсуждаемые в более поздних частях работы, могли изменить наше мнение о том, как представлять более ранние периоды. Так, работая над разделами о поэзии и прозе ХХ–XXI веков, мы решили радикально расширить обсуждение XVII века — вместо того чтобы представить его как завершение Средневековья, мы акцентировали его связь с модерностью: ведь именно в XVII веке возникла русская поэзия и проза, основанная на вымысле. Мы также значительно расширили некоторые части первого раздела, чтобы показать продолжительное и формирующее влияние барокко, с одной стороны, и таких жанров, как духовные стихи, с другой.

— В продолжение предыдущего вопроса: обсуждается ли в вашей книге вопрос о (русском) (литературном) каноне и если да, то в какой методологической перспективе?

— Разумеется, у нас и в мыслях не было создавать новый канон русской литературы. Мы, напротив, старались вписать в эту историю как можно больше странных, далеких от какого бы то ни было канона текстов и персоналий. К тому же, мы дотягиваемся до современной словесности, и «канонизация» в этой области рискованна по определению. Нас интересуют «длинные» тенденции, которые проходят через многие десятилетия, а то и столетия. То, что принадлежит этим тенденциям, не обязательно попадает в канон. Да и вообще, о каком именно каноне идет речь? Канонов множество, и они так же принадлежат истории литературы, как и входящие в них тексты. Канон для нас — одна из институций литературы, наряду с журналами, салонами или мифологией национального гения. Мы об этом пишем в нашей истории. Иными словами, канон — это наш объект, но ни в коем случае не наша цель.