«Физики и лирики». 2018-й

АЛЕКСАНДР МАРКОВ

Подготовка к концерту: вариации

Иногда в ходе большой работы так же требуется сделать поэтическую вариацию, как на большом переходе затянуть песню или даже, чтобы не тащить большой груз с собой, отправить часть почтовой посылкой. Эти поэтические вариации — как раз такие посылки, которые помогают справиться с потоком чувств и параллелей при исследовании, ожидая в конце труда, как лучший подарок, как блеск сбывшегося обета человечества. Ты сделал вариацию — и спокойно дописываешь статью или лекцию. И что такое новая и новейшая поэзия, как не знак сбывшегося обета человечества? Десять произведений из многих, застигших внезапно, врасплох — иногда очень вольно, поэтому и называю «вариациями», а не «переводами», но струны натянуты, концерт начинается.

 

Рене Шар (1907–1988).

Киноварь

Пускай придет, любимая,
Походкой припадающей
Как говорит она, из плотности деревьев,
Женою у окна и незаметным вихрем,
Чтобы рукою море раздробив,
Погладить пальцы,
Задумчиво листая лето.

Ночь бури заставляет петь,
Я слышу,
Железной дрожью в стенах
Камни Агригента.

Источник, не способный удержаться
На плоскости облупленной
Прямее хлещет!

 

Антуанетта Дезульер (1638–1694)

Мадригал

С пастушкою поспорил Альцидон,
Что пес его, чем пес ее, скорей
Разыщет флейту среди камышей:
Три поцелуя ставится на кон.
Пастушка проиграла: среди стад
Она иных не ведала отрад, —
Но нежности противиться не смела,
Пронзает сердце Альцидона жар:
На первом поцелуе оробела,
Но два других ему достались в дар.

 

Ангелос Сикелианос (1884–1951)

Лишь бледное солнце явилось,
Небес озаряя покров,
Как тело твое растворилось
Среди голубых облаков

На белых пронзительных крыльях
Ты меришь небесную гладь,
Взмываешь ты ввысь без усилий,
Чтоб сладостный сон вспоминать.

Ты белые кудри поправишь,
Встречая холодный порыв,
И землю в забвеньи оставишь,
Глаза от испуга закрыв.

 

Джеймс Джойс (1882–1941)

День многоструйный,
О, приди под плодной сенью.
Легла листва памятей бурных
Ступеньми.

Встать и столбом стоять —
Наше дело предразлучное.
Приди, чтоб сердце мог пленять
Твое Гласом звучным.

 

Натали Клиффорд Барни (1876–1972)

Ваяющие без прикрас
Ладони — жалкие рабы —
Сдаются скоро без борьбы.
Движенья неурочный час
Застыл в следах нелепых поз:
Напрасно окликаешь их,
Когда обвал труда затих
В могучем голосе угроз.

 

Панайотис Иоаннидис (р. 1967)

Поездка

Загородный сон
Солнцезащитный
Лимоны выжимает
В холод утра,
Чтобы наполнить галькой
Гавань красоты,
К себе вернувшейся.

 

Никос Каввадиас (1910–1975)

Антиномия

Когда любовь опять стучит в сердцах
Когда от исступления сгораешь,
Русалок ты обгонишь на волнах,
И Посейдона в кости обыграешь.

Среди заносов и соленых бурь
Ты в корабле сидишь, как в мрачной клетке,
И ожидаешь светлую лазурь —
Волшебную избранника отметку.

Сиянье неба разглядев в упор
И растерявшись в ясности вопроса,
Земли зеленый распрострешь ковер
Исчислить гальку белую матроса.

 

Луис МакНис (1907–1963)

Ностальгия

Закатом дня звенит плетень
И назначает каждый день
Печальные законы,
Томя усталые глаза,
И слух наш полон лишь потерь,
И к нам взывают голоса
Подводным перезвоном.

Как колокольцам шел тот звон,
Солнцестоянье, львиный зев,
Луна над жгучим медом
Заснеженная ярость ламп.
Но вот, настали времена
Что воля слабая больна,
Событий спусковой крючок
Так одинок.

Листаешь старый календарь,
Но зрелость опыта с тобой.
Исторгло тяжкую тоску
Желанье млечного пути,
Да, звездный звон неутомим —
За ним мы следуем умом,
Но на земле сюжет
Сей свет.

 

Константы Галчински (1905–1953)

Почему огурец не поет?

Сочтете очень смелым,
Вы данное названье,
Но отвечать по делу
Лихое испытанье.

Уж такова примета:
Какого б ни был сорта,
Молчит он по сюжету
В пейзаже, натюрморте.

Но огурец зеленый
Хотел бы петь как птица,
Чтоб человек влюбленный
Мог песней насладиться.

Мы смотрим на порядки
Светил вовек послушных,
А огурцы на грядке
Минуем равнодушно.

 

Валери Ларбо (1881–1957)

Снег

Календарь капут, ба! Шлеяет-сясь-нами тут
Редный и бедкий чтобы мобимых любилы по-кровать.
Благо-очистиво чисто конкретно sleep-ся снег,
Покрывший епи-тарахтилью про-гули-гулки,
Газовым гайстом вперяясь в паренье Европы.
Сосужа,
Дремлют норы под нордом снейжнейше,
Або оба
Карпаты-кар-па-баты запакаты,
В сонежных об-братьях за-клад за-такой,
Но не втыкая тикая ты-мысель-такая сякая…
Егда?
Бал? Да!
Гора Эсквилин Рилских дорин:
Овцерунные струны
Лирно снежный емлют ливлень
Яко полож-емно: несть лучшей ложии.
Только из тучи ударль,
Нежность учи удрал, следы неведомых зверей.

 

ИРИНА ЧЕЧЕЛЬ

Стансы

Театр Мейерхольда в Одессе

Привычка действовать — успех.
Для расторопных нет зазора
Меж толокном и мишурой.
Куда ни плюнешь — цепкость вора.

Привольем дышит путь и сныть…
Безмерное — часы без боя.

И мчится всадник, погружен в булгаковское расписное.

Советским духам все невмочь.
Им правда — смех. И роль — Пилату.
И вертит квадратурой ночь.
И волюшкой грозит Росатом.

Он кружит кругом, как игла.
И верным — казнь.
И делу — бита.
Но ссадин нет.
И театр — амок,
И псарь — что царь: рабы кибиток.

Его азартом — тлен и стук.
Его пределом — домовóе.
И все Двуречья — сон-трава.
И вальтер — что там, бытовое.

И нет беспечности ни в ком.
И путч — засилье бравых Хватов.
И мир «врагов» — посильный вздор
Для тех, кто был уже солдатом.

«Валить»? Зачем? Куда и с кем?
Грозить, томиться, слыть? Пустое.

Для наших весей Рим — Тувим.
И око Рима — восковое.

Одна судьба, один фургон, один прогон, один подлесок?
Нет, не беспечность.
ВсеМайдан.
ВсеКиев. ВсеОгонь. ВсеГоре.
За горизонтом — аватар.
«Одесса»…
Место наживное.

 

О том, о сем

Привеском смерти ночь-вещунья грозит обманному стеклу.
За окнами — одно раздумье.
И циркуль мрака метит мглу.

Пустотам — тризна.
Силе — радость.
Цинизму — мелочный расчет.

#Мастрид — что от меня осталось.
#Дуитерселф — суровый счет.

Какой суровости «не время»?
И грубости ль грозит фальстарт?

И выкриком кипит «останусь!».
И «Песнью песней» — «буду рад…».

Не тесен мир, посильна темень
Там, где Присцилле нипочем
Ни дум ночных столоверчение,
Ни отступлений нечет-чет.

Любовь — нежна.
Тиха разлука.
Беспутен ветер-самогон.

И только слухом,
Только слухом
Прорезан мир,
—
Определен.

 

МИХАИЛ НЕМЦЕВ

Проблема свидетеля

Начальник городской полиции размышляет о проблеме свидетеля.

Когда приказы его начальников исполняются методически,
когда он вполне уверен в своих подчиненных и их подчиненных,
не может не быть свидетеля. Об этом думает он. Кто-то из них, кто
как будто спокойно
(или пусть даже и неспокойно) заполняет
формуляры, насвистывая при этом, потом
вывезет под пряжкой ремня фотографии.
Или монашенка та напишет письмо в Ватикан,
или кто-то из вольнонаемных, специалистов по минному делу —
кто их разберет? — итальянцев, ирландцев, венесуэльцев… —
опубликует поклеп, переодетый под воспоминания.

«Воспоминания»!.. Начальник полиции расспрашивает сына, который когда-то
учился в столице живописи, о действии перспективы
и о том, что может увидеть тот, кто стоит в отдалении. Но его-то
интересует другое: что может видеть тот, кто не должен видеть.
Так начальник городской полиции приходит к мысли о существовании Бога
и вдруг ощущает себя куском печенки на сковородке.
В этот вечер начальник городской полиции из верного слуги молодой Республики
превращается прямо-таки в марионетку молодой Республики.

Но это свидетельство как-то должно ведь выстрелить? Он живет
еще тридцать лет, выслуживается до полковника,
производит восемь детей,
уходит в отставку,
и все эти тридцать лет
на душе у него
мягко говоря
нехорошо

 

Написано в Арлингтоне

Тоска по всеобщей культурке, не избываемая уже
в районной библиотеке, —
ну, это ж как ностальгия с улыбкой негрустной по бане, по меду —
в долине Потомака; брать за точку отсчета ту или эту,
зависит от склонностей, прижитых в ранней юности,
от обзора, от вида с родительской дачи и от была ли сама эта дача, —
и дачей была ль, или чем-то еще, и что с ней потом случилось,
и с книгами теми под лавкой в предбаннике что стряслось? Затем,
не ты ли смотрел эти фильмы, с мельканием горизонтов,
заставленных перевалами, перелетами? Раскрашенный самолет
находит свою — Наконец, обнаруживаешь себя
в окружении призматических здешних слов.

Арлингтон, Ширлингтон, Абингдон. Километры
кирпичных стен, не напоминающих ни о ком
(кроме неведомых королей чешских), и деревянных заборов, напоминающих
неожиданно о Красноярском крае.

 

Три шага

1.
Институция, декорация, субституция.
все сходящее на ничтожество смехотворно.
упадающее — упадай же безропотно, не взыскуя,
и не рыпаясь.
Да грянут шаги Командора! неуступчивость благотворна!
И вот, голоса с той стороны, откровенные, так что нельзя не
внять, в то же самое время
говорят:
милость, милость, милость.

2.
Чаще писать, говорить, что Бога, мол, нет —
чаще задумываться и о том, почему так вышло,
что нет.

— Потом выучить с трудом перевариваемое ругательство «порноангелы!»

Ему (на небех) не важно, что говорят или пишут
детки, но идолы мстительны и придирчивы, и
работают на опережение: всем
раздать по знаку креста, всем раздать по гранате, и
— урожай, и казнить есть-за-что, и за роды-вне-плана журить нахлобучивать не по-детски.

3.
Но нет — это же да.

 

Проезжая “court house”

Культура — это набор случайностей (мог бы сказать «культурка»,
как выражаются некоторые. Так проявляется в них смущение,
и грань его — борзость). Был незваным гостем на славистической конференции,
теперь в метропоезде, под бетонной полутрубой
разворачиваю из розданных там ксерокопий свиток рукописных произведений
поэта такого-то, треть жизнь своей натурально отдавшего на
то, чтобы быть обсужденным на конференции вроде этой.
И удалось, инвестиция окупилась. Культурка не подвела!

Я читаю, мне нравится. Считываю коннотации
и думаю о сходстве наших бед:
«его не хочет видеть Император»
(но скоро может позовет Читатель),
мне скоро выходить. И кто я вообще.