Очи веры

Речь о художнике всегда эллиптична, поскольку его язык всегда более экспрессивен, более подвижен и убедителен, чем какой-либо другой. Тем более, когда речь идет о таком невероятном явлении как Ван Гог, переворачивающем привычное видение мира и потрясающем сами основания экзистенции. В его глазах, в его видении невечерний свет истины, срывающий серый туман с холодных ветвей деревьев, очищающий цвет до предельного накала и рождающий всегда новое, играя, струится лучезарным потоком, заполняя пространство.

При всей сложности натуры художника следует однозначно сказать о том, что Ван Гог был исключительно христианским явлением, немыслимым в какой-либо иной системе координат. Более того, он был величайшим богословом в красках, подобным Баху, богослову звука. И это подтверждается не только его биографией, но и открытым признанием художника в том, что его творчество есть ничто иное, как богослужение. Восприятие вещей в тайне их сотворенности, внимание к каждой вибрирующей детали как к музыкальному моменту гармонии целого, в течении истины, в притяжении блага — все это непредставимо вне христианского видения мира как свободного дара.

Интенсивная сенсорность, дарованная немногим, порой улавливает нечто беспрецедентное, выходящее за рамки привычного. Еще реже уловленное удается выразить так, что оно изливает силу сокрытого в явленное с убедительностью, делающей всякое сомнение не только излишним, но и вредным. Таков дар, чистый и незаслуженный дар видения, растворяющегося в видимом, сквозь которое лучится сверх превосходящее, но не непредставимое нечто или ничто, а обнимающее все сущее и приводящая его из небытия в бытие Триединая Любовь.

Такой дар был, несомненно, получен Винсентом Ван Гогом и через это сделавший самого Ван Гога бесценным и преображающим даром всему миру, каждому человеку вне зависимости от его взглядов, личных способностей и особенностей восприятия. Даром видения всего бытия и сущего как манифестации присутствия Божия, явленного в красоте, иначе говоря — великой Славы Божией. Этот дар беспокоит и тех, кто способен видеть «через» вещи, то есть наделен теологической музыкальностью и взглядом, и даже тех, для кого есть только то, что есть, иными словами, нет ничего существенного. Ван Гог лишь показывает то, что каждая вещь, каждый изгиб и каждая мельчайшая деталь — это приглашение к бесконечному путешествию, у отправляющегося в которое силы лишь прибывают с каждым новым шагом.

Сам Винсент был христианином, порой горячим, порой нет, но так или иначе его жизнь была служением Богу и ближним. Будучи сыном и внуком лютеранских пасторов, в пору юности он провел некоторое время в качестве проповедника в бельгийском шахтерском поселке, в прямом смысле слова жертвуя всего себя служению простым людям в их непростой жизни. Впоследствии Винсент отошел от ранней пылкой религиозности и от организованной религии вообще, что, впрочем, не сделало его безрелигиозным, но неожиданно его вера возгорелась еще сильней и дала те невероятные плоды, которые мы видим и которым удивляемся. В 1879 году в его жизни произошел резкий поворот, связанный с открытием того, что он может служить Богу и людям своим художественным творчеством. Он не оставил проповеди Христа, но лишь поменял способ ее осуществления, сделавшись из ритора художником. Летом 1888 года в письме своему другу художнику Эмилю Бернару Винсент писал: «Только Христос жил безмятежно, как более великий художник, чем все другие художники, пренебрегая мрамором, глиной и краской, он работал в живой плоти».

Его картины ломают привычное восприятие служения Богу как послушания и подчинения, но дают нам уникальный пример того, что служение Богу есть высшее и единственно возможное творчество нового в новизне. Крайняя аскетичность жизни самого Ван Гога, граничащая с добровольной нищетой, была нагляднейшим свидетельством того, что он жил в самоотречении как пути уподобления Христу. Но его опыт и его свидетельство выходят далеко за границы бесчисленных, но при этом тривиальных биографий, искусствоведческих и эстетических штудий. Что меня удивляет не менее картин в Ван Гоге, так это удивительное сочетание печального и безрадостного жизненного пути и ясности видения света вещей, который освещает их и изнутри и извне — это свет Славы Божией. Переплавляющий слезы в радость свет Присутствующего — это и есть красота, которая не существует просто сама для себя, не является бесцельной и случайной тенью на низком потолке субъективной интериорности, но выражает безмерную радость и все превосходящий своей интенсивностью трансцендентный свет, преизобильно и расточительно бьющий отовсюду, сгущающийся в вещи и тела. 

Трансформативное воздействие живописи аналогично тому, которое совершает молитва — изменение человеческого сердца, которое должно быть затронуто и обращено. Соответственно, христианское искусство всегда должно прислушиваться к себе самому и оценивать то, насколько ему удается засвидетельствовать присутствие Бога. Если христианскому искусству это не удается, то оно становится не только лишь пустой и безжизненной копией, но и несет реальную опасность, становясь производством идолов, заставляющих поклоняться творению, вместо Творца.

Все существующее есть Слава Божия: это значит, что совершенно любой сюжет, совершенно любая картина, запечатлевающая не возвышенный религиозный сюжет, а, к примеру, пару старых изношенных ботинок — это литургическая икона. Некоторые теологи склонны видеть в таком повороте от Церкви к миру опасный симптом секуляризации и духовного упадка, но в действительности здесь обнаруживается в своей беспрецедентной чистоте видение мира как творения Божия, которое, к сожалению, было утрачено сначала в христианстве, а потом уже стало автономным и противопоставило себя такой утратившей эстетическое видение религии.

На полотнах Ван Гога нет ничего невыразимого, скрытого или недосказанного, но только лучи заполняющего все пространство света и вариативная интенсивность цветов. Воображение, следующее за своим предметом, помогает вещам раскрыться таковыми, каковы они есть, обнаружить динамику порыва всего сущего из ничто в бесконечность. Когда я созерцал «Подсолнухи» в амстердамском музее Ван Гога, я не видел ничего, кроме беспредельной музыки света и цвета, какого-то взрывающегося порыва в бесконечность, облеченного в колебания видимого. Зрителя охватывают все возможные вариации желтого цвета, который, согласно утверждениям самого художника, на его картинах символизирует Божью Любовь. В «огненной плавильне живописи» (как сам Ван Гог описывал то, чему он посвятил себя) растапливаются и становятся подвижными кажущиеся вечными и неизменными границы вещей, все обретает свежесть и стремление, а свет изливается сквозь обретшие легкость и прозрачность вещи.

Художники первыми из всех улавливают движения Духа, и Ван Гог, как самый чувствительный камертон эпохи, уловил и выразил пришествие неотмирной Красоты. Причем он сделал это вопреки общему климату своего секулярного и антропоцентричного времени, когда ведущие парижские художники абсолютно отказались от восприятия искусства как богослужения и сосредоточились на автономной эстетике, на технике изображения и оттачивании собственного выразительного мастерства.

Для Ван Гога задача искусства — не просто выражение замысла и видения художника или демонстрация технических способностей, а преображение мира через явление вещей такими, каковы они в своей сущности — светящиеся манифестации Славы Божией. Для него, как и для Псалмопевца, не только Писание, не только видимая Церковь проповедуют Славу Божию, но и все творение, небо и земля, весь мир. И поскольку весь мир был сотворен Христом, то Ван Гог совершенно точно назвал Христа «величайшим художником», тождественному своей миссии, которая есть посланничество от Отца, названного в Символе Веры поэтом (в русском переводе «Творцом неба и земли»). Соответственно, подражание Христу, та миссия, которая возложена на христианина — это творчество всеми возможными и доступными средствами: жизнью, словом, мыслью и кистью. Великий философ и богослов Георг Гаман назвал понятия «христианин» и «поэт» — синонимами.

И здесь мы видим вызов для теологии, которая, к сожалению, и в прошлом, и ныне не обнаруживает это поразительное, но при этом доступное каждому видение и явление красоты. Я говорю об эстетическом видении мира как творения Божия, о стиле теологического языка, призванного убеждать, привлекать, а не доказывать и принуждать, о том движении Духа, который есть всякая Красота и сопричастность. Но, к счастью, блистающие жемчужины теоэстетики, открытие для просвещения и прославления Божия,  — я имею ввиду, конечно, несравненного Г.У. фон Бальтазара, — даруют надежду на то, что красота более не будет лишней или маргинальной в теологии, но вновь озарит христианскую жизнь своим превечным светом, и мир вновь раскроется как воплощение Божией Славы.

Секулярный и секуляризированный религиозный взгляд современного верующего видит присутствие Бога только в специально отведенных для этого «религиозных» местах и символах. Тогда как для аутентичного христианского видения Бог присутствует во всем: в каждой вещи, в сиянии небесной лазури, в тихом движении воздуха, в шелесте листвы, в качании полевых колосьев. Именно это и есть начало теологии, удивление тому, что есть нечто, а не ничто, и что нечто являет совершенство своего Творца, прежде всего — великую красоту. 

Любая вещь есть манифестация представления своей собственной глубины, в каждом сущем сияет бытие, но не хайдеггеровским холодно-апофатическим светом, а лучом любви, самоотдачи и самораскрытия Триединства. Каждое явление одновременно есть и высвечивание бытия и соизмерение себя с бытием. Пространство, раскрываемое в зазоре между сущим и бытием, обнаруживает бытие как дар, и потому как благо, а также как условие существования, потому как истину. Таким образом, истина, благо и красота являются как грани бытия каждой вещи, каждого явления и каждого момента. Это сияние бытия в интенсивнейшей форме присутствует на полотнах Ван Гога.

И именно такое радикальное провозвестие Божьего присутствия во всем творении было задачей и движущим мотивом творчества Ван Гога, и он непревзойденно демонстрирует нам то, каково такое христианское видение и творчество. К сожалению, будучи современными людьми, то есть воспринимающими окружающий мир как безличную и равнодушную объективную реальность, ничего не выражающую кроме самой себя, нам придется фундаментальнейшим образом преобразовать свой ум для того, чтобы достичь этого.

Тончайшие различия, изгибы, детали и переходы, составляющие поверхность вещей, уловленные филигранным взглядом Ван Гога, раскрываются как симфония красоты и интенсивности бытия тварного сущего. Удивительная вибрация света и интенсивности, наполняющая каждый мазок Ван Гога, дают практически телесное ощущение Божьего присутствия. Ему удалось показать то, что Бог настолько близок к нам, насколько даже мы сами не можем быть близкими к себе и к миру, что вся наша жизнь, каждое движение и каждое мгновение проходят и совершаются в Его зримом присутствии. Картины Ван Гоа явили величайшую проповедь Божьего Присутствия и Божией Славы. И совершенно слеп тот, кто этого не видит, безумен тот, кто этого не осознает и не чувствует.

И все это еще более изумительно в контрасте с теми непредставимыми страданиями и убогостью экзитенциальной ситуации жизни самого Ван Гога. Именно здесь мы наконец постигаем слова о том, что красота спасет мир, ибо они сказаны о Христе, сотворившим мир и ведущим его ко спасению, то есть к бесконечной причастности к божественной радости и красоте. Если попытаться сделать невозможное — выразить мотив творчества Ван Гога в дном словом — то этим словом будет Любовь.

Первейшее и невероятнейшее состоит в том, что нечто вообще существует и каждая вещь и каждый человек как творение Божие свидетельствуют об этом красноречиво и убедительно. Таковы картины Ван Гога, на которых каждая деталь, каждая вещь и каждый человек предстают излучателями света и цвета, беспредельной музыки, стремящейся к бесконечному прославлению своего Триединого Творца. Не о том ли сказано Иисусом, когда Он просил людей быть как дети, для того, чтобы видеть Бога во всем?