Путин как предчувствие

Обыденное сознание, равно как и язык социальных наук, зачастую представляет государство в образе коллективного субъекта, обладающего антропоморфными чертами. Государство может быть сильным или слабым, здоровым или больным, богатым или бедным, ответственным или безответственным, агрессивным или миролюбивым, развитым или неразвитым, состоявшимся или несостоявшимся. Оно может описываться как библейское чудовище или как бандит с большой дороги, как клерк из службы социального обеспечения или как часовой, охраняющий безопасность граждан. Может быть, правда, и обратная перспектива, когда государство предстает скорее как объект, как общая вещь (res-publica), как предмет совместной заботы. Однако, увы, это не тот случай, о котором мы говорим.

В нашем случае речь идет скорее о предельной материализации субъектно ориентированной риторики разговора о государстве, когда распространенные в языке метафоры олицетворения — Россия встает с… или стоит на…, Россия не допустит пересмотра… или требует соблюдения… — обретают буквальное воплощение в образе национального лидера, какой бы официальный пост он ни занимал. Понятно, что такая редукция субъектности государства к фигуре его руководителя подсказана политической идиоматикой самого языка («глава государства», «первое лицо»). Так что трудно ожидать от дискурса массмедиа сопротивления этому речевому соблазну, позволяющему одновременно и упрощать картину, и делать ее более доходчивой, соразмерной человеческому восприятию и эмоционально заряженной. В отношении к социальным наукам упрек в этом соблазне выглядит уже вполне уместным и может быть снят только в случае проговаривания и рационализации причин и границ подобного отождествления. Проблема возникает тогда, когда представления не только упрощают реальность, но и усиливают ее характерные черты. Когда только часть реальной ситуации находит свое выражение в языке, именно эта часть начинает выступать от лица реальности как таковой, предъявляя себя в качестве объективной необходимости или закономерной объективности.

Иными словами, когда позиция одного человека, претендующего на роль ведущего фактора в жизни страны, им возглавляемой, встречается с представлением о нем как о ведущем факторе в жизни страны, случайность приобретает значение судьбы. Судьба эта становится тем более неизбежной, когда подобные представления артикулируются противниками и оппонентами существующего режима, казалось бы, являясь формой его критики. Однако парадоксальным образом критика — против воли ее агентов — становится лишь дополнительным инструментом аффирмации, подтверждая претензии режима на политическую единоличность их внешним признанием. Иными словами, существующий на данный момент критический язык описания лишь работает на воспроизводство той ситуации, которую он описывает. Более того, он все меньше ей соответствует.

Пока критическая политическая аналитика и оппозиционная социальная публицистика, западные каналы и российские сети, новости и слухи, ток-шоу и кухонные пересуды заполнены рассуждениями о том, какие психологические мотивы стоят за постоянными опозданиями на официальные встречи; как одержимость идеей суверенитета стала результатом личной травмы, пережитой при распаде СССР; как характерные практики управления родились из недр кагэбэшного габитуса; как персональная склонность первого лица к лицемерию стала ядром политических практик государства, вряд ли стоит ожидать, что ситуация изменится. И дело даже не в том, что политика начинает рассматриваться как театр, а политология превращается в театроведение, описывающее происходящее в стране как one-man show, в котором режиссер, актер и продюсер совпадают в одном лице. Пока слово «Путин» будет замещать в заголовках статей слова «Россия» или «Российская Федерация», пока синекдоха (часть вместо целого) будет опознаваться как символ (органическое тождество знака и значения, то есть имени человека и имени государства), мы лишь будем вновь и вновь убеждаться в правильности собственных предчувствий, а заодно — убеждать обладателя этого имени в правильности его представлений о собственной роли. В результате аналитика начинает отражать не реальность, а ее сложившийся образ, так что утверждение тождества (Путин — Россия, путинская Россия) обнаруживается как в апологетических, так и в критических отражениях, опрокидываясь в возможное будущее новых президентских сроков.

Причем реальное будущее может оказаться даже мрачнее предчувствий. Прежде всего потому, что представление о Российском государстве как системе, работающей согласно воле первого лица, черпает свою убедительную силу лишь благодаря сложившейся инерции бесконечного воспроизводства этого представления. То есть связь между главой и телом, высшим должностным лицом и вверенным ему государственным управлением все больше опирается на описанные выше дискурсивные связки и все меньше — на действительные возможности влиять на ситуацию. Коммуникация между машинистом и машиной, между машиной и пассажирами, между пассажирами и машинистом (и далее по кругу, в прямом и в обратном направлении) очевидно нарушена, так что уже даже нельзя сказать, что «держится она на одном честном слове».

Хотя именно словесная, дискурсивная оболочка канала коммуникации продолжает поддерживать видимость его работы. Однако любая попытка расслышать содержательные сигналы и сообщения, которые, казалось бы, должны циркулировать по этому каналу, натыкается на все более заглушаемые шумами и потрескиваниями обрывки обещаний и дальше следовать выбранному пути к благополучию и процветанию и встречных выражений общественной поддержки намеченного курса. Последние президентские выборы свидетельствуют не о том, что эта связь хорошо налажена и находится на как никогда высоком рабочем уровне, а об обратном — о том, что канал связи между властью, государством и обществом забит, утратил необходимую пропускную способность, не позволяет подключиться к линии новым абонентам. Снятие с выборов единственного по-настоящему серьезного альтернативного кандидата говорит именно об этом: персонализированная система управления не может воспроизводиться через конкурентный политический процесс, демонстрирует неуверенность в своих силах, нуждается в поддержке абсолютного большинства, обеспечиваемого искусственно создаваемым отсутствием альтернатив. Так что устойчивость обозначенного выше канала связи может быть обеспечена только замкнутым циклом коммуникации, когда вызов и ответ представляют собой долгое и притом испорченное эхо друг друга. Еще один красноречивый пример — ежегодно повторяющаяся с 2001-го «Прямая линия с Владимиром Путиным», не прерывавшаяся даже во время его работы премьер-министром. Обсуждать ее инсценированный, автокоммуникативный характер уже неинтересно. Интересно другое — необходимость постоянно подчеркивать эту прямую связь, говорящая как о явном ощущении ее нехватки, так и о том, что рационально-бюрократические (в веберовском смысле этого понятия) механизмы связи между обществом и властью отсутствуют, заменяясь технологически модернизированным и одновременно архаическим «выходом самодержца к народу», характерным для домодерной политической теологии.

Надо заметить, что власть научилась извлекать пользу из собственной бессодержательности: во-первых, внутренняя пустота позволяет засасывать в свою воронку любую альтернативную повестку, искажая и присваивая ее изначальный посыл (от борьбы с коррупцией, во главе которой стоит коррумпированное государство, до хрестоматийных историй с георгиевской ленточкой и акцией «Бессмертный полк»), во-вторых, внутренняя пустота может опираться лишь на принцип реакции, с которым так же трудно бороться, как трудно перекричать эхо.

И все же содержание политического режима, сведенное к психологическому портрету человека, наделившего этот режим именем, обречено на тавтологичность повторения и в конце концов на автопародию (первое произошло со сталинским режимом, брежневский режим продвинулся еще дальше, превратившись в пример комичного саморазоблачения). Существующий режим близок к этой фазе развития — недавние перестановки в правительстве это хорошо иллюстрируют, — хотя особых поводов для веселья это не дает (смешно в таких случаях обычно становится задним числом). Злая ирония состоит здесь в том, что человек, построивший и давший имя системе, больше ею не управляет. Поэтому ее невозможно реформировать изнутри, можно лишь реагировать на наиболее очевидные сбои в ее работе (пожары, аварии, катастрофы). Собственно, поломка и оказывается единственным нормальным режимом работы системы, выстроенной как капиллярная иерархия лояльностей, замыкающихся на одном человеке, который в итоге оказывается единственным лицом, способным потушить если не сам пожар, то пожар народного возмущения (как это было в Кемерово или в Волоколамске).

Вероятно, именно это и станет наиболее серьезной проблемой очередного президентского срока: все, что происходит в стране или исходит от нее на международной арене, продолжает ассоциироваться с человеком, в значительной степени утратившим возможность влиять на происходящее. И если это будет вызовом для президента, вызов, стоящий перед критическим дискурсом, состоит в том, чтобы выработать новый язык описания происходящего.