Собственные иерархии

Памук О. Мои странные мысли / Пер. с турецкого А. Аврутиной. – М.: Иностранка, Азбука-Аттикус, 2016. – 576 с.

О Памуке нередко говорят, что он — автор для влюбленных в Стамбул. Мне самому трудно согласиться или оспорить это утверждение, поскольку разделяю эту любовь — и не знаю, что в привязанности к романам Памука от нее, а что — от его собственных текстов. Но до некоторой степени есть и возможность критической проверки — ограниченной, правда, кругом друзей и знакомых. Мне довелось знать тех, кто влюбился в Стамбул именно через Памука: сначала прочитав его, а потом впервые побывав в городе, и знаю тех, кто любит Стамбул еще на отдалении — «воображаемый город», пришедший из текстов Памука.

Впрочем, сам Стамбул Памука — как и город любого другого писателя, начиная с Парижа Бальзака или Дублина Джойса, — «воображаемый». На первом уровне подобное утверждение — банальность, ведь город во времени, город, который мы вспоминаем, всегда расположен в нашем воображении. Скорее этот ход рассуждений способен поставить под вопрос «реальность» как противоположность «воображения», разве что делающуюся воспринимаемой в столкновении с образом, который у нас сложился: когда мы наблюдаем или с нами происходит нечто, чему не должно быть места в нашем «воображаемом», вынуждая либо расставаться с тем образом, который мы изготовили или восприняли, либо определять то, с чем столкнулись, как исключение, нечто мимолетное, неважное, несущественное.

Ключевой сквозной темой Памука — при всем разнообразии конкретных сюжетов — оказывается «возможность быть иным». Его оптика предполагает исходную постановку под вопрос «единства личности». В гарвардских лекциях (“The Naive and the Sentimental Novelist”) в 2009 году он противопоставляет всех писателей на две группы: «авторов слова» и «авторов изображения», используя для прояснения противопоставление Достоевского и Толстого. Первые пишут «словами», повинуясь их логике и создавая некую интеллектуальную конструкцию: они об устройстве идей и их движении. Для вторых «слова» — инструменты в принципиально ином смысле, чем для первых: у первых сцепление слов обозначает сцепление понятий, для вторых слова отсылают к видимому, они стремятся создать при помощи слов «картину», точнее — череду изображений. «Слово» здесь — способ преодолеть ту ограниченность, которая есть в живописи, вынужденной изображать лишь один конкретный момент — и потому, согласно Лессингу, отбирающей из всех возможных сцен лишь наиболее выразительную.

В результате у героев Памука есть характер — повторяемые, связанные между собой способы реагирования на обстоятельства. Самоопределение же оказывается вторичным — и совершенно необязательным. В «Белой крепости», великолепном небольшом романе о «Востоке» и «Западе», а по существу — о том, что значит «быть собой», два ключевых персонажа в итоге меняются местами, становясь один другим. Личность требует памяти, характер — свободен от нее.

Поэтому, при всей близости и тем, и сюжетов, столь велика разница между «Стамбулом» Памука — и его романами.

В лекциях 2009 года он приводит пример, поясняя суть романа, сколь изменится наше восприятие, если на автобиографии, принесенной ему молодым автором, издатель поставит определение: «роман». Первый текст отсылал к реальности и побуждал к сопоставлению с ней, побуждая ставить вопрос, насколько «истинно» описаны автором события. Второй текст, до последней буквы совпадающий с первым, уже ставит совершенно иной вопрос: насколько «истинно описание» событий, насколько мы можем «увидеть» то, что рассказывает нам автор.

«Мои странные мысли», как «Музей невинности» или «Черная книга», — совершенно «стамбульский роман». Может быть, даже самый «стамбульский» из всех написанных Памуком: его можно прочесть как историю крестьян, становящихся стамбульцами в первом поколении — и проживших в городе достаточно долго, чтобы он не только успел стать для них своим, но и, меняясь, вновь сделаться чужим.

Но Памук делает и гораздо более сложную вещь: он сополагает своих героев с «большой историей» так, что эта двуплановость исчезает. Там более нет стендалевского Ватерлоо глазами Фабрицио, есть жизнь героев — в которой значимыми событиями оказываются и встреча в лавке, и свадьба двоюродного брата, и военный переворот, не говоря уже о таких решающих, как похищение невесты или смерть жены. Памук устраняет иерархию «внешнего» и «внутреннего», сополагая все события рядом — завершая книгу хронологической таблицей, в которую вносится лишь значимое в оптике Мевлюта, разносчика бузы. Значимость событий определяется взглядом Мевлюта, но это совсем далекий от солипсизма взгляд: таковыми становятся и те, которые он делит с другими, совместная жизнь — и значит жить вместе, одними событиями, объединяющими или разделяющими.

Почти каждый из героев книги имеет свой собственный голос: они говорят сами за себя. За исключением лишь главного героя: Мевлюта мы знаем лишь в авторском описании и в голосах других, в том числе передающих его реплики, о нем мы знаем «все» в том смысле, что авторский взгляд здесь устроен «по-толстовски», он видит все — его суждение объективно. И при этом возникает очень любопытный «плоскостный» эффект: мы знаем, что чувствует и о чем думает Мевлют, но за этим нет никакой скрытой реальности. Он есть именно то, что он чувствует, о чем думает и как поступает, это не истинные и ложные проявления скрытой «природы», «личности» — авторский взгляд утверждает достоверность и полноту.

Одна из главных тем «Моих странных мыслей» — это то, кому были адресованы письма, которые Мевлют писал три года своей возлюбленной — сестре жены своего кузена, взгляд, глаза которой поразили его на свадьбе последнего. Он видел ее мельком — и другой его кузен сказал, что ее звали Райха. К ней он и обращался, с ней и сбежал, на ней и женился — и был счастлив. Его верность ей — утверждение, что именно к ней он обращался в своих письмах. И оно делается правдой — с которой спорят другие, как ревнивый кузен, мстящий тем, что обманул Мевлюта, назвав имя обладательницы глаз — «Райха», вместо подлинного «Самиха», в которую был влюблен сам и чтобы посвататься к ней, следовало сначала выдать за муж Райху как более взрослую. Или как Самиха, которая после смерти Райхи будет ждать признания Мевлюта — в том, что именно ей он писал письма, обманутый ложным именем, но помня именно ее взгляд, — и это признание станет и объяснением в любви, и предложением вступить брак. Или как первый муж Самихи, Ферхат, будет настаивать на своей правде — что письма писались ей, поскольку писал их именно он, от имени Мевлюта.

Вопрос о прошлом — о том, кому на самом деле были адресованы письма, что имел в виду их автор и кто был их автором, — это вопрос о чувствах в настоящем. И Мевлют меняет свое утверждение прошлого: память каждый раз является истинным, поскольку оно есть утверждение в настоящем.

У Рикёра есть красивая мысль, что цель истории — сделать «наш опыт более неопределенным». А то, что заставляет к ней возвращаться, — так это ее истинность применительно к любой истории (истории в любом понимании) — от Геродота/Фукидида до Броделя и Йегера. Если рассматривать историю как форму памяти, то она — в отличие от любых других форм — занимается упаковкой материала таким образом, чтобы сохранить не только то, что «пригодно» и что «имеет ясное назначение», но и «избыточное» (за счет чего и становится занятием профессионалов), а эта избыточность и образует ресурс неопределенности. Герои «Моих странных мыслей» в каждый конкретный момент помнят каким-то определенным образом, утверждают наличное — но за этим присутствует всегда возможность иного. Сам текст как раз собирает эту множественность, в том числе за счет собственных голосов открывая возможности иных пониманий, ведь авторский голос — именно в своей объективности — ограничен «плоскостным», а герои на протяжении полувекового действия романа меняются, в том числе меняя и свой характер. Рефлексия, собирающая время воедино, отведена читателю, герои лишь говорят и действуют, в том числе и объясняя свои собственные действия, но эти объяснения лишены неизменности, ведь объяснение если и дается, то именно в конкретный момент и в конкретной ситуации. И если чем «Мои странные мысли» и отличаются от предыдущих романов Памука, так это тем, что здесь его герои не «отыскивают» себя и не занимаются тем, чтобы «собрать» или «пересобрать» себя, они делают это, погруженные совсем в иные заботы, — уже затем обнаруживая, как изменились сами или как изменился мир вокруг них.