Александр Печерский: возвращение подвига

В издательстве «Эксмо» вышли две книги, подготовленные Фондом Александра Печерского: фотоальбом «Собибор: Хроника восстания в лагере смерти», составленный Ю. Макаровой, К. Могилевским и М. Эдельштейном, и сборник «Собибор: Возвращение подвига Александра Печерского», большую часть которого занимает одноименное исследование И. Васильева и Н. Сванидзе о том, как помнили и как забывали историю собиборского восстания с 1943 года и до наших дней.

Среди прочего в этих книгах опубликованы два варианта воспоминаний Александра Печерского: т.н. «овручская рукопись», созданная в 1944 году в городе Овруч Житомирской области во время короткого промежутка между пребыванием Печерского в партизанском отряде и отправкой его в фильтрационный лагерь НКВД и затем в штурмовой батальон, и более поздняя версия, подаренная автором в 1960-е годы Василию Гроссману. «Гефтер» публикует два фрагмента «овручской рукописи», где Печерский описывает свой первый день в Собиборе и совещание лагерного подполья, посвященное выработке плана восстания.

Несколько слов о специфике публикуемого документа. От последующих редакций мемуаров «овручская рукопись» отличается довольно существенно. Печерский здесь говорит о себе в третьем лице («Саша»). Он беллетризует свое повествование, вводя в него видения героя и эпизоды, свидетелем которых он не мог быть. Он явно ориентирован не только на сухое свидетельствование, но и на создание художественного текста — точнее, текста с выраженным художественным элементом.

Здесь отсутствуют некоторые фрагменты, которые в дальнейшем займут в текстах Печерского центральное место: история с огромным пнем, который он раскалывает по приказу эсэсовца, отказываясь затем от предлагаемой награды и становясь таким образом героем в глазах узников; история со «счастливой» рубашкой, которую перед восстанием дарит ему девушка Лука. Но главное отличие — «овручская рукопись» представляет собой «наивный» текст, которого не касалась рука редактора. В 1945 году поэт Павел Антокольский, рекомендуя ростовскому издательству выпустить книгу Печерского, писал: «Надо иметь в виду, что чем ближе рассказ к показаниям самого Печерского, чем больше в нем живых и конкретных подробностей, тем ценнее рассказ». С этой точки зрения, несмотря на отмеченный беллетристический элемент, публикуемая версия значительно превосходит все прочие.

Автор еще многого не знает. Он не знает, что руководителя лагерного подполья, представившегося ему как Борух, на самом деле звали Леон Фельдгендлер. Он, по всей видимости, не знает или не помнит имен многих эсэсовцев, убитых во время восстания или избежавших топоров восставших узников. Кроме того, Печерский не очень разбирается в эсэсовских чинах, поэтому вместо обершарфюреров и унтершарфюреров на страницах его рукописи появляются «обершаферы» и «унтершаферы». И тем не менее именно данный текст является первичным свидетельством, а все дальнейшие варианты — до той или иной степени плодом позднейшей обработки.

В отличие от более поздних версий, в публикуемой рукописи достаточно отчетливо звучит еврейская тема. Однако и здесь она вовсе не является основной. Очевидно, что еврейство для Печерского значимо лишь постольку, поскольку его народ оказался главной мишенью нацистов. Только совершаемое на его глазах массовое убийство женщин и детей, виновных самим фактом своего рождения, заставляет автора вспоминать о своей национальной принадлежности. Гораздо важнее для него идентичность советская. Ощущение своей «отдельности», «особости» с самого начала абсолютно естественно для автора и других «восточников» (военнопленных-красноармейцев). «Но в этот лагерь впервые попали советские люди, и они…» — пишет он в самом начале, и эта нота рефреном проходит по всему тексту. Более того, эту «особость» новоприбывших сразу ощущают и лагерные старожилы, в первые же дни обращающиеся к Печерскому с просьбой организовать и возглавить побег.

Кстати, вот еще один парадокс собиборского восстания, на который не слишком часто обращают внимание. Военная биография Печерского вовсе не предполагала наличия у него полководческих способностей: срочную службу в начале 1930-х он проходит писарем, первые месяцы войны служит делопроизводителем, почему и получает в том же 1941-м чин не лейтенанта, а техника-интенданта 2-го ранга. И тем не менее и товарищи-военнопленные, и другие лагерники безоговорочно признают его главенство. Конечно, важную роль играет возраст — Печерский значительно старше большинства других «восточников», но все же дело далеко не только в этом. Судя по запискам Печерского, он и сам принимает свое лидерство как нечто достаточно естественное: «Если не я, то кто же?» И восстание планирует именно как сражение, войсковую операцию, последовательно отвергая все планы побега, если они не связаны с уничтожением эсэсовцев из лагерной администрации и превращением узников в боевую единицу.

Возможно, истоки такой дерзости Печерского, его бесстрашного поведения в лагере смерти — не только в ненависти к нацистам, но и в обостренном чувстве своего невольного «дезертирства». «Я не имею права называть себя большевиком, если я нахожусь в плену у врага и ничего не делаю для своей Родины», — говорит Печерский Луке. «Мы не имеем права сейчас называть и считать себя советским человеком, если находимся здесь», — объясняет он заключенным в Собиборе. В этих репликах гораздо меньше пропаганды и самоцензуры, чем может показаться. Не только советская власть относилась к пленным красноармейцам так, как предписывал знаменитый приказ «Ни шагу назад». Сами военнопленные тоже мучились комплексом вины, и записки Печерского — яркое тому подтверждение. Собственно, сквозной сюжет публикуемых воспоминаний — это возвращение «дезертира» на фронт. Не случайно заканчивается рукопись встречей героя с белорусским партизанским отрядом.

И последние пояснения к публикуемым фрагментам. Упоминаемый в рукописи Шлёйма – это Шлёйма Лейтман, варшавский коммунист, бежавший от нацистов в Белоруссию, оказавшийся, как и Печерский, в минском трудовом лагере СС и вместе с советскими евреями-военнопленными депортированный оттуда в Собибор. Он был ближайшим сподвижником Печерского в период подготовки восстания и погиб во время побега. «Полный мужчина лет сорока» из первого фрагмента — это уже упомянутый Леон Фельдгендлер. Он дожил до прихода Красной армии, но весной 1945 года погиб в Люблине при не выясненных до конца обстоятельствах. Настоящая фамилия капо (лагерного надзирателя из числа заключенных) Бжецкого — Позицкий. Он вместе с другим капо — Геником включился в подготовку восстания, что сыграло важную роль в успехе замысла. Видимо, оба они погибли в ходе побега или чуть позже. Фельдгендлер в разговоре с Печерским оценивает общее число погибших в Собиборе в полмиллиона, тогда как современные исследователи говорят о 250–270 тыс. человек.

***

К концу дня Саша и Шлёйма вышли из барака и сели на лежащие во дворе бревна.

У каждого из них в прошлом была своя жизнь и своя семья. Но сейчас судьба у них была связана воедино.

У Сашки семья была в Ростове-на-Дону. Он не знает, где она сейчас, но он надеется, что его семья эвакуировалась.

Шлёйма сам из Варшавы. Его семья в день вероломного нападения фашистской Германии на Советский Союз была в Минске, но он знает, что они не успели эвакуироваться и его семья погибла.

Так каждый со своими мыслями сидел и думал.

Красное солнце, облитое кровью, бросало свои мягкие лучи на уставшую землю.

— Вы откуда сами будете? — спросил у Саши по-еврейски, подсевши сбоку, полный мужчина лет сорока.

— Я не понимаю, — ответил Саша.

Незнакомец повторил вопрос по-польски.

— Он не понимает ни по-польски, ни по-еврейски, — вмешиваясь в разговор, сказал Шлёйма.

— Как не понимает? — удивился незнакомец. — Ведь он еврей!

Шлёйма перевел Саше.

— Скажи ему, Шлёйма, — сказал Саша, — что я не знаю еврейский язык не потому, что я чуждался его или хотел скрыть свое происхождение. У нас в Советском Союзе этого не нужно было. Мы не знали разницы между евреем, русским, узбеком, татарином, у нас просто — люди жили. Для всех у нас существовало одно имя — это человек. Этого было достаточно, чтобы ты жил, как жило стодевяностотрехмиллионное советское население. В условиях моей работы, моей жизни, жена у меня русская, мне не приходилось разговаривать по-еврейски, поэтому я его и не знаю. Пусть он не думает, что я чуждался или чуждаюсь своего родного языка!

Пошли расспросы, разговоры, кто откуда. Подошло еще несколько человек. Шлёйма встретил своих земляков, заговорили о прошлом, об ушедших теплых днях.

— Скажите, что это там горит? — спросил Саша, показав на большие клубы дыма, подымающиеся вверх, пятьсот метров от них.

Большой столб серого дыма рвался вверх и уходил далеко на запад. Неприятный запах горелого доносился до осязания сидящих людей.

— Разве вы не знаете? — спросил незнакомец.

Он осмотрелся вокруг и тихо продолжил:

— Вы не смотрите туда, туда смотреть воспрещается. Это горят трупы ваших товарищей, которые приехали вместе с вами.

— Как?! — воскликнул Саша.

Он почувствовал, что чем-то тяжелым его ударило. В голове все перемешалось, все то, о чем он сейчас думал. Его родной город, его семья, его маленькая дочь Эллочка, которая была для него дороже всего. Он любил слушать ее мягкий детский голосок, всегда поющий, и вдруг одним словом, одним грубым ударом все отошло, оборвалось и исчезло. Саша схватился за голову, его неподвижный взгляд устремился на запад, на солнечный закат… А незнакомец все продолжал:

— Этот лагерь уже существует более года. Здесь нас пятьсот евреев, здесь польские, французские, чехословацкие, голландские, вы встретите здесь из любой страны. Но из России привезли сюда впервые. Это вас. Сюда почти каждый день прибывали эшелоны с людьми, по две тысячи человек со всех стран Европы, от которых гитлеровская Германия хотела избавиться. И их в течение одного часа всех умерщвляли. На этом маленьком клочке земли не более 10 гектар зверски убито более пятисот тысяч женщин, детей и мужчин. Всех их загоняли в баню и душили. А волос, детские волосики, женские, они отправляли в Германию, где из них делали подушечки на седла. Они часто брали маленьких детей и бросали их живьем в горящий костер. Они часто…

Саша не мог больше слушать этого незнакомца. Горящим металлом были его слова, они все сжигали в его голове. Он встал и пошел.

Окровавленное солнце медленно закатывалось на запад, унося с собой еще две тысячи ни в чем не повинных человеческих жизней.

В эту ночь из новоприбывших никто не спал. Каждый лежал со своими мыслями.

Шлёйма спал на нарах рядом с Сашей.

— Саша, что же будет? — спросил Шлёйма.

Саша ничего не мог ему ответить. Он и не хотел разговаривать, ему было слишком тяжело, и он притворился спящим.

Он старался отвязаться от лезущих беспрерывной чередой тяжелых дум. Но они упорно, как в большом муравейнике муравьи, обгоняли друг друга и сверлили уставший его мозг.

Вот он видит двухлетнюю Нелю, эту маленькую курчавую девочку. Он увидал ее впервые в вагоне, она весело и громко разговаривала. Если она шумела, ей мать говорила: «Смотри, там немец стоит», — и маленькая Нелли глубоко прятала свою головку в складках маминой юбки.

Вот в левом углу вагона стоит худая женщина, она одной рукой упирается в стенку вагона, она держится, чтобы не упасть. Ее лицо пылает жаром. Сильный кашель ее всю сотрясает в ритм идущего поезда. Она помутневшим взглядом ищет уголок, чтобы где-нибудь прислонить свое уставшее и больное тело. Она…

Вот он слышит чей-то низкий голос: «Хоть бы поезд пошел под откос, все равно умирать, но хоть меньше вагонов у него…»

Вот снова он слышит Неллин голосок, она тихо поет, чтобы немец не услыхал:

Синенький, грязный платочек,
Немец мне дал постирать,
Хвост от селедки, хлеба кусочек
И котелок облизать.

Вдруг видит он Нелю в каком-то дыму. Она кричит, зовет свою маму. А мама — с перекошенным лицом, с обстриженной головой — лежит неподвижно, со стеклянным взором…

Вот видит он бушующее пламя, оно охватывает все новые и новые тела. Вдруг с пламени подымаются маленькие дети, они подымаются все выше и выше… Вот пять мальчиков поднялись из пламени, за ними еще десять… вот девочки идут… их уже сотня… за ними тысячи… сотни тысяч… Вот они лезут все друг на друга, стараясь подальше уйти от надвигающейся гибели… Им нечем дышать, они стараются перескочить это пламя, но пламя поглощает их все больше и больше. Они хотят что-то сказать, они хотят что-то спросить, но пламя снова заливает их детские тела горящим свинцом…

Вот они опускают все, как по команде, руки вниз и сразу подымают что-то вверх. Он видит в их руках маленькую Нелю, она смеется и что-то громко поет. Вдруг ее лицо исказилось судорогой, она увидала большого немца… Он смотрит на нее и улыбается… он протягивает к ней свои грязные руки и хочет ее взять, но она рвется назад. Этот страшный немец берет плеть… он хочет ударить двухлетнюю Нелю, но она прижалась плотнее к пламени… ее детские глазки с ужасом спрашивают: за что? за что?

А пламя все больше разгорается, охватывая новые тела, десятки и сотни тысяч жизней, не успевших еще увидать своего детства.

Вот видит он свою дочь. Его Эллочка бежит вперед по улицам, она от кого-то убегает. Она бежит все быстрее и быстрее, а сзади за ней верхом на конях в новых седлах гонятся немцы. Вот один, второй… десятый… сотый… тысячный… нет конца им. И у всех новые седла… На эти седла положены подушечки из детских волос… С каждым новым шагом лошади слышен раздирающий крик детской души… Эти седла пропитаны кровью, кровью сотен тысяч замученных женщин и детей… Сквозь седла просачивалась кровь, она стекала наземь, сливаясь, создавала кровавые озера… реки… океаны. Эта свора озверелых бандитов пытается схватить окровавленными руками его единственную дочь, его Эллочку… Но она убегает от них… Ее детская душа, не знающая ни преступления, ни греха, кричала: за что? за что?..

— Что с тобой, Саша, проснись, — будил Сашу Шлёйма. — Что ты кричишь, ты всех разбудил.

Саша присел. Сильный шум в голове не дал ему сразу сосредоточиться. Придя в себя, он тихо промолвил:

— Мне снились дети, маленькие крошки. Они лезли друг на друга, стараясь вырваться из горящего костра, и они спрашивали: за что?.. Мне снилась моя дочь… она… она тоже спрашивала: за что?.. а я…

Саша замолчал. Холодные капли пота стекали с его лица.

— Шлёйма, читал ли ты «Братья Карамазовы» Достоевского? Замечательная книга… Да, так к чему я это говорю… ах да. Там есть один момент, где он описывает страдание детей, он говорит: «Я не говорю про страдание больших, те яблоко съели, черт с ними, и пусть бы их всех черт побрал, но эти…»

***

12 октября во время обеда Саша велел Шлёйме, чтобы он собрал на вечер назначенных лиц для совещания. В 9 часов вечера в столярной мастерской собрались все. Там были Борух, Шлёйма, старший столярной мастерской Янэк, старший портной Юзеф, сапожник Якуб, Монька, Саша и еще два человека восточников. Во дворе около мастерской сидели три человека и мирно беседовали. Вблизи ворот первого лагеря тоже сидело два человека. И все они наблюдали за движением лагеря.

— Товарищи, — начал Саша, — капо Бжецкий разговаривал со мной и просит принять его в нашу группу, как по-вашему?

— Мы не знаем, — ответил Борух, — но мне кажется, что, пожалуй, можно. А там сами смотрите.

— Если бы я хотел принять его сам, я не спрашивал бы у вас, — сказал Саша. — Вы лучше его знаете, чем мы.

— По-моему, можно и нужно, — сказал Монька. — Они сумеют принести нам пользу.

— Я думаю, нужно их пригласить, — сказал Шлёйма.

— Значит, все согласны? — спросил Саша.

— Да, — ответили все.

— Решено. Моня, позовите сюда Бжецкого, только чтобы никто не видел.

Монька ушел и вернулся с Бжецким.

— Мы решили, Бжецкий, вас пригласить, — сказал Саша. — Но предупреждаю, что малейшее с вашей стороны отклонение… учтите, за вами уже смотрит не один человек. Вы не подумайте, что я вас запугиваю. Но, приняв в свой круг такого человека, как вы, мы на карту ставим судьбу всего лагеря. И предательство или неосторожный шаг одного из нас — это смерть всему лагерю.

— Вы можете быть вполне спокойны, — сказал Бжецкий.

— Мы не сомневаемся, — ответил Саша.

— Итак, товарищи, — начал Саша, — я изложу вам сейчас свой план, который, я считаю, самый благоприятный в наших условиях. Наша цель устроить не только побег всего лагеря, но и уничтожить всех немецких офицеров. Уничтожать их, я считаю, мы должны поодиночке и в короткий срок, в течение не более одного часа. Иначе если затянуть, то они могут обнаружить отсутствие одного или другого немца.

Те лица, которые будут убивать, должны быть решительными, смелыми и с твердой волей. Ибо секундное промедление или промах одного может погубить все дело. Поэтому уничтожать будут исключительно восточные евреи-военнопленные, которых я назначу, на которых могу вполне положиться.

Технически проведем это следующим порядком. После обеда, т.е. в половине четвертого, капо Бжецкий под каким-нибудь предлогом поведет трех человек во второй лагерь. Эти три человека должны будут уничтожить работающих там четырех гитлеровцев. Борух обязан будет взять на себя следующее. Обеспечить, чтобы по одному немцы заходили туда, где, возможно, будет производить уничтожение. Дальше. Он же должен обеспечить, чтобы ни один человек не выходил из лагеря с момента начала уничтожения гитлеровцев. Тех, кто попытается поднять крик, заставить замолчать или уничтожить. Всю эту операцию нужно будет закончить к четырем часам.

В четыре часа электромонтеры должны будут на столбах перерезать телефонную связь, проходящую через второй лагерь в резервную охрану. Провода нужно будет срезать на двух столбах и спрятать, чтобы не могли быстро восстановить.

В четыре часа начать уничтожение в нашем лагере.

В нашем лагере нужно будет их приглашать в мастерские и убивать по одному. Вы все должны будете приглашать их в одиночку и в разное время. Я пошлю в каждую мастерскую по два человека, которые их будут уничтожать. За полчаса в первом лагере должно быть все закончено. В половине пятого Бжецкий совместно с Геником строит весь лагерь в колонну, якобы для работы, и колонна движется к выходу. В первых рядах становятся восточники. По дороге к главным воротам первые ряды нападают на оружейный склад без шума и захватывают оружие. Остальные движутся вперед, прикрывая нападение на оружейный склад. Доставшие оружие пристраиваются незаметно к колонне и, дойдя до ворот, должны будут выскочить вперед, снять часового и напасть на караульное помещение.

Но здесь нужно учесть, что во время движения колонны может подняться паника и могут заметить и обнаружить побег. Могут перекрыть дорогу на ворота пулеметным огнем. Хорошо, если у нас будет достаточно оружия, если нам удастся захватить склад, то мы сумеем вступить в бой. Но если не удастся, то нужно иметь на всякий случай второй выход.

Недалеко от столярной мастерской, почти вплотную к проволоке, стоит офицерский домик. Я думаю, что они побоятся около себя минировать поле, а если и минировали, то сигнальными минами. А сигнальные мины не опасны. Так что в этом месте можно будет прорывать проволоку. Бегущие впереди должны будут на ходу забрасывать дорогу каменьями, для того что если камень попадет на мину, то мина взорвется. Таким путем прочищать себе дорогу.

Когда колонна будет строиться в первом лагере, будет послан один во второй для вывода работающих там людей.

Вот и весь план. До завтра вы подумайте над этим. Сумеете ли вы обеспечить все то, что зависит от вас, и дадите мне завтра ответ. Если у кого есть другой план, то, пожалуйста, скажите.

— Нет, другого нет, — ответил Борух.

— Тогда я скажу еще несколько слов, и мы разойдемся. А там вы сумеете между собой потом договориться.

За эти дни мы заметили, что охране, идущей в караул, каждое утро выдают патроны по пять штук. И когда они сменяются, то друг другу передают эти патроны. Из этого можно заключить, что охрана, которая находится вне караула, без патронов, т.е., говоря другим языком, им немцы не доверяют.

Мне нужно это проверить. Завтра надо устроить так, чтобы меня послали с каким-нибудь ремонтом в барак, где живет охрана.

Пока на этом мы закончим. Дискуссию по этому вопросу открывать не будем. Вы подумайте, и завтра коротко один из вас скажет мне свое мнение. Завтра все собираемся в 9 часов вечера.

Еще я хочу вас предупредить. Ни один человек, ни жена, ни брат, ни друг, не должны знать об этом. Ибо лишний язык может приблизить нас к срыву. Выходить по одному.

До свиданья.

Саша и Шлёйма вышли и пошли в женский барак.