Перед новым-старым выбором

После выхода первой книги «Исторические исследования в России: тенденции последних лет» прошло 15 лет. Спустя семь лет вторая книга завершила этот сложный проект выводом: «Современному исследователю, несмотря на все разнообразие форм внутрицеховой коммуникации, скорее всего, придется быть готовым к индивидуальному обретению знаний об историографическом процессе, к самостоятельному и тонкому прочтению результатов очевидного или неочевидного консенсуса дискурсов различных гуманитарных дисциплин» [1]. Но прошли годы, и многие коллеги в АИРО стали настаивать на возобновлении проекта. Не потому, что в научном сообществе появилось немало «новичков» со своими тематическими предпочтениями и ценностными ориентациями, а потому, что опровергнут наивный тезис, прозвучавший в 2003 году: российская власть способна воздержаться от того, чтобы задавать набор схем, создающих дискурс эпохи, определять, что именно является нормой, истиной и знанием [2].

Действительно, последние шесть лет отмечены решительными шагами в официальном идеологическом строительстве. Оно мотивировалось реприватизацией, которая стала доходным бизнесом для новой элиты и в то же время дискредитировала российскую власть, и одновременно чередой «бархатных революций» на постсоветском пространстве. Эти революции вызвали у многих чиновников и предпринимателей впечатление неизбежности аналогичного развития событий и в России, сделали их активными сторонниками подобного сценария ― реванша за их неучастие в переделе собственности. А ставки на монополизм, прагматизм и технократизм в управлении оказалось недостаточно для упрочения нового политического режима. Откладывать заявление нового идеологического проекта, который должен был неминуемо повлиять на характер значительной части исторических исследований, уже было невозможно.

Новая идеология, обнародованная в самом общем виде весной 2005 года, явочным порядком стала называться суверенной демократией. Из альтернативы пораженческой и антигосударственной идеологии сторонников «бархатного» транзита власти в России эту концепцию постепенно превращали в основу для национальной консолидации и для обличения коррумпированной части элиты. Суверенная демократия утверждала приоритет национальных интересов над международными нормами и практиками. Стремление к восстановлению России как сверхдержавы диктовало определенный порядок действий во всех сферах общественной жизни.

Однако новый смысловой поворот не означал продуманного его исполнения. Уже на нашумевшей встрече В.В. Путина с историками и обществоведами (июнь 2007 года) можно было наблюдать попытки «присвоения» Путина, стремление поместить его изречения по поводу истории в яму редукционизма. В комментариях почему-то опускались моменты, когда он пытался осаживать выступавших и напоминать им: «Нельзя навязывать позицию по некоторым оценкам нашей новейшей истории… Нельзя навязывать любую точку зрения, в том числе если она кажется представителям власти правильной. Нельзя этого делать». Призыв к добросовестности в подходе к фактам не замечался на ангажированных сайтах, равно как и то, что Путина покоробил призыв создать «заповедники» в отношении прошлого, игнорировалась его просьба не забывать о Большом терроре. Борьба «за Путина» подразумевала пресловутый (но такой желанный для многих!) монизм в историознании.

Противоречивыми оказались и предложения по формированию позитивной идентичности, основанной на обучении школьников «счастливой истории», равно как и создание Комиссии при Президенте РФ по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России, призванной защитить традиционные для советского периода исторические оценки. Представленная же в 2011 году президентским Советом по правам человека программа по десталинизации продемонстрировала очевидный разрыв с предыдущей исторической политикой. Все это подтверждало старо-новую тенденцию: история становится инструментом политики.

Эта тенденция накладывалась на состояние массового исторического сознания во все более стареющем российском социуме, на сложный способ передачи опыта от старшего поколения, верящего в советский строй и Сталина, младшему. По данным «Левада-центра», совсем малая доля молодых (10–15%) интересуется советским прошлым (приблизительно 13–15% составляют долю тех семей, где есть пострадавшие от сталинских репрессий). Подавляющее большинство не хочет знать о советском прошлом, оно им неинтересно [3]. Если передачи опыта в семьях не происходит, эту задачу берет на себя школа. Но в школе, по мнению Б. Дубина, преподают прошлое «с иголочки», которое не стыдно показать соседям, а «любая критика, любая дистанцированная точка зрения из школьного знания вытесняется» [4].

В какую же сторону в этих условиях делает выбор историческая наука? Вернее, за какой выбор ведется открытая или закрытая дискуссия? Об этом прямо или косвенно рассказывает наша книга. Из нее можно узнать, как выстраиваются сегодня историческая политика и политика памяти, почему исторические юбилеи заняли самые высокие рейтинги в общественной и академической среде, а историография, источниковедение и методы исследования оказались чуть ли не маргинальными. Как смогут убедиться читатели, политическая проблематика, власть, бюрократия, «пространство власти» по-прежнему остаются в центре исторических исследований. К этой теме примыкают биографии носителей верховной власти ― цари, Столыпин, Ленин, Сталин, история различных институций власти, прежде всего ее чрезвычайных органов и армии. Особое место занимают вооруженные конфронтации и катастрофы, связанные с Первой и Второй мировыми войнами, «Холодной войной», Гражданской войной. Но, как видно по второму и третьему томам проекта, расширяют свое пространство имперская, гендерная, антропологическая, аграрная, конфессиональная, также устная и визуальная истории, история повседневности и памяти.

20-летие распада СССР обострило интерес к истории постсоветского периода. Преобладающая в настоящий момент концепция исторического транзита [5] подвергается серьезной критике [6]. Под сомнение поставлены произошедшая в 1991 году мирная демократическая либеральная революция, переход от диктатуры к демократии, от плановой экономики к рынку, от империи к национальному государству и открытому обществу. Данный процесс, считает Ю.Н. Афанасьев, ― совсем необязательно «движение по восходящей», «переход к положительной социальной динамике», а «продолжение все того же русского кружения, когда с каждым витком углубляется вековечная колея в болотной трясине» [7]. Исходя из различных оснований, автор определяет нынешнюю власть не только как продукт деградации и разложения прежней советскости во всех проявлениях такого разложения, но и как «возрождение в иных условиях, в другой социокультурной среде, в новых формах и почти неузнаваемых одеждах все того же (по глубинному родству) сталинского тоталитарного режима» [8].

Однако Афанасьев сохраняет слабую надежду, скорее даже чистую фантазию: «Решить накопившиеся для этого Нового русского времени задачи можно одним махом, за несколько лет, мощным рывком. Освободить пространство, на котором бы началось не просто очередное изменение, а развитие России. Да сделать этот рывок не поголовным уничтожением одних другими, а отысканием в ходе выяснения отношений принципиально нового, серединного начала. Нетрудно догадаться, что в данном случае речь идет ни много ни мало о смене самой русской парадигмы. Но за 76 + 20 лет наш социум исковеркан так, что в нем нет уже ни способности хотя бы помыслить такой рывок, ни, тем более, хотения и воли, чтобы на него решиться» [9].

Новые проблемы, методы и модели познания обострили внимание к состоянию собственно научного сообщества историков России и его положению в составе гуманитарной элиты страны, способам репрезентации историков, содержанию и восприятию собственной миссии, отношениям с властью и способам воздействия на общество [10]. При этом не скрывается тревога по поводу того, что заметная часть научного сообщества историков по-прежнему живет «по законам феодального мира, где каждый возделывает «аллод» своей темы, отпущенный ему, чтобы мог явиться в срок по призыву и исполнить повинность», ― «сосед, возделывающий межу рядом, может принадлежать другому клану» [11].

Безусловно, трудно сейчас сказать, чему будут в дальнейшем способствовать труды историков ― ускорению или замораживанию политического процесса. У науки свои задачи, а у тех историков, которые отстают от политического процесса, возможно, скрывается инстинкт профессионального самосохранения. Все ли в этот сложный период останутся верными своей научной территории? Сумеют ли отделять себя как историка от политика, идеолога или моралиста? [12] Но одно очевидно для всех: «присвоение прошлого» кем бы то ни было невозможно. Историческое знание возникает уже не только в рамках сообщества историков, не только в академических журналах и монографиях, но и в Интернете, его поисковых системах, специализированных и популярных порталах. Надежды на уединение исключительно в библиотеках и архивах, в башне из слоновой кости несбыточны. Без интерактивности, электронной коммуникации невозможно приобщение к прошлому, его смыслам. Причем в новом формате дискуссий, как правило, все равны, здесь нет директоров, материального фактора, корпоративных связей и зависимостей.

Путь к пониманию новой ситуации и обретению способности справиться с ней, осознанию утраты монополии в интерпретации прошлого, по всей видимости, снова проходит через развилку, через кризис, сравнимый с началом 1990-х годов. К тому же историки далеко не первые в академической и университетской среде, на образовательном и интеллектуальном рынках. Но именно они не позволяют размывать прошлое, превращать его в модные, произвольно конструируемые, текстуальные миры, подчинять мифам и этноцентризмам. Профессиональные историки всегда уникальны и неповторимы, потому что даже когда разделяются на еретиков и тяготеющих к официозу, они способны устанавливать диалог с исследуемым «внешним» объектом, искать в документах разных эпох скрытые смыслы и противоречия, обнажать зло, ложь и неправду.

Не будем забывать о великом предназначении историков: «Антиквары хранят, хронисты описывают, специалисты по генеалогии составляют родословные людей… Труд же историков нацелен на нечто большее. Конечно, прошлое человеческого общества ― это главный предмет их исследования; но историки также пытаются выяснить значимость, объяснение и смысл истории ― этого триумвирата исторической истины, которая пробивается на свет благодаря работе историков, даже несмотря на скептицизм, присущий современной эпохе» [13]. Перед нами новая (неважно, какая по счету!) попытка последовать этому предназначению. И если она окажется хотя бы чуточку удачнее, нежели у наших предшественников по цеху, можно будет с полным основанием считать собственную профессиональную миссию выполненной.

Исторические исследования в России-III: Пятнадцать лет спустя. М., 2011. С. 9-12.

↑1. Исторические исследования – II. Семь лет спустя. М.: АИРО-XXI, 2003. С. 12.
↑2. Там же. С. 10.
↑3. Дубин Б. Выступление на конференции «Старшее поколение: общество и политика» (октябрь 2011 года) // http://uroki istorii.ru/memory/conf/2447
↑4. Там же. Крайне важным на конференции было выступление Арсения Рогинского, председателя правления международного общества «Мемориал». Он обратил внимание на то, что среди молодых имеет шанс на успех тот опыт старших, который проблематизирован и имеет отношение к сегодняшнему дню. Таким опытом могут быть: «1. Стратегии выживания. Рассказы об условиях страданий не интересны. Все знают про 125 блокадных грамм ― это ужасно, и все. Но если поставить вопрос: как ты, мама/бабушка, в этих условиях выжила и сохранила двоих детей? Это не вопрос о том, как ужасно было в блокаду. Ответы на эти вопросы могут быть разными. У моей мамы он был таким: “Я устроилась работать в госпиталь, где давали не талоны, а пищу”. Оказывается, страшно важно было найти работу, часто ― пожертвовав статусом… 2. Есть запрос на память о сопротивлении. Не вопрос, как унижали, а как ты сопротивлялся этому состоянию униженности? Можно вызвать рассказ о попытке бегства из плена, лагерном восстании ― их было мало, единицы, но вопрос важен. 3. И еще один запрос ― запрос на правдивую историю оккупации. Как люди приспосабливались к оккупации?.. В советском мифе оккупация рассматривалась как страдание и, во-вторых, как участие в подполье… Существует интересная тема коллаборационизма ― во время войны и в ГУЛАГе. Это острая проблема ― проблема соглашательства, компромисса. И большой вопрос, как это передается в память молодежи. 4. Сейчас все сошли с ума и занимаются семейными историями. Можно подойти к этому предмету механистически ― составлять генеалогии и т.п… Семья ― это единственное в обществе, что Сталин не смог разрушить. Это источник сопротивления».
↑5. Cм.: Гельман В. «Transition» по-русски: концепция переходного периода и политическая трансформация в России // Общественные науки и современность. 1997. № 4. С. 61–81; Мельвиль А. Опыт теоретико-методологического синтеза структурного и процедурного подходов к демократической транзитологии // Полис. 1998. № 2; Gavrov S. Modernization of Russia: Postimpersky Transit. University of Nebraska-Lincoln, 2009 и др.
↑6. См. об этом: Буравой М. Транзит без трансформации: инволюция России к капитализму // Экономическая социология. М., 2009; Рябов А. Промежуточные итоги и некоторые особенности постсоветской трансформации. Лекция. 2010, август // http://polit.ru/article/2010/08/12/riabov; Коэн С. «Вопрос вопросов»: почему не стало Советского Союза? Новое расширенное издание. М.: АИРО-XXI, 2011.
↑7. Афанасьев Ю.Н. Qui prodest? Возможности и реальности примирения России и Европы // http://kasparov-ru.livejournal.com/933689.html
↑8. Там же.
↑9. Там же.
↑10. См.: Научное сообщество историков России: 20 лет перемен. М.: АИРО-XXI, 2011.
↑11. Потапова Н. Российские исторические журналы: три модели организации знания и сообщества // Там же. С. 196.
↑12. См. об этом: Coquin F.-X. Comments on the Current ‘Ferment’ and Revision of History in the Soviet Union: Stakes, Limits, Outlook // Facing Up to the Past. Soviet Historiography under Perestroika. Sapporo, Japan, 1989. P. 29.
↑13. Appleby J., Hunt I., Jacob M. Telling the Truth about History. NY, 1994. P. 276.