О бюргерах и хуторянах

Николай Плотников — Александру Морозову:

…В твоем тексте нужно каждый отдельный сюжет разбирать подробно, их связь мне пока не ясна, помимо гефтеровского подтекста.

1. Сначала про вождя. Ты, конечно, понимаешь, что желание вождя отнюдь не специально русское. Но в России оно часто приобретает некий тотальный смысл. Потому что не совсем понятно, для чего этот вождь нужен и что он должен делать (вернуть Россию в историю, посадить ее на жопу и т.п.). Если от вождя ждут восстановления государства, то это одно (вот Гегель тоже в 1802 году писал, что Германия — «больше не государство», и ждал прихода «нового Тезея», который бы создал государство), а если некоего историософского «избавления» от самих себя, то это совсем другое. А в гефтеровско-бердяевском ожидании вождя есть как-то все сразу: это и новый Тезей (создать государство), и новый Моисей (вывести из плена), и новый Христос (вообще избавить от грехов). Это такое ожидание второго пришествия в отдельно взятой стране.

Поэтому и разочарования в вожде всегда велики, поскольку Гефтер с Бердяевым, да и с Павловским, даже и не знают, что следует от этого вождя требовать: то ли чтобы он государство как работающий политический институт создал, то ли чтоб он забор покрасил.

Оттого и получается, что мандат вождю выдается совершенно неконкретный — «володей нами», а потому и полномочия его ничем и никем не ограничиваются. Это хорошо заметно по эволюции Путина, который в самом начале своего президентства подчеркивал, что он просто главный менеджер и что его роль сугубо функциональная. Но потом, видимо, все сильнее ощущал эти проекции населения на себя и фантазмы, что он должен отвечать за всё, включая покраску заборов. Ну и взял себе тот объем компетенций, который для этого нужен.

Можно сказать про это по-другому: в этом желании, чтобы пришел вождь и посадил Россию на жопу, имеется одно большое неизвестное — «Россия». Россия — это государство, или пространство, или «народ»? Или вообще «мир»? Но «мир» — это просто горизонт действующего субъекта (субъектов), поэтому говоря о «мире», нужно, как Хайдеггер или Бибихин, всегда уточнять, а кто говорит, кто субъект речи? Вот от этой непроясненности, вернее, от отсутствия рефлексии о том, кто эти мы, которые создают горизонт мира, и возникает желание, чтобы кто-то пришел и этот миру устроил.

Но при этом выдавать мандат на покраску забора в любом случае не стоило бы :-).

2. Это уже ко второму пункту: почему забор покрашен и газон пострижен. Ну, на него тебе уже многие ответили. Я тут ничего не изобрету, сказав, что это проблема юридических гарантий собственности. Это ведь не только уверенность в стабильности правовых институтов, гарантирующих, что собственность не отберут, что ее можно передать потомкам и сохранять и приумножать. Это еще и огромный груз ответственности, включающий принуждение со стороны государства к соблюдению норм (в смысле принципа Веймарской Конституции «собственность обязывает»). Там, где ты был, — в Австрии, Южной Германии и Швейцарии — это особенно сильно развито. Там ведь не только заборы красят, но и тротуары веником подметают. И связано это не только с чувством собственности, но и с гигантской системой нормативных обязательств (кто-то упал зимой на тротуаре рядом с твоим домом, и ты по страховке выплачиваешь ему деньги за медицинское обслуживание и т.п.). Но это один момент.

Другой же — в том, что твой образ мрачных бюргеров верен только отчасти. А скорее всего, совсем неверен. Конечно, этот образ европейского мещанина стал благодаря интеллигентам от Герцена до Набокова классическим. Но он написан из романтической перспективы барина, презрительно относящегося к мещанину. Я буквально на днях встретил у слависта и историка культуры Дм. Чижевского замечание по этому поводу, что русская философская литература знает только такое «барско-романтическое презрение» к мещанству/филистерству/бюргерству. И русская интеллигенция вплоть до Гефтера его унаследовала. А есть ведь и положительный образ мещанства (у Чехова он присутствует, хотя «Вишневый сад» — это такое же барство). Можно ведь о нем говорить прямо противоположным образом, подчеркивая этический смысл буржуазности/бюргерства, воплощенный в добродетелях (о чем пишут современные неоаристотелисты), здравом смысле, формах повседневного сотрудничества. Ведь эти твои «мрачные бюргеры» и составляют основную массу людей, работающих на общественных началах (23 миллиона людей в Германии). Да, они отчасти имеют интересы (благоустройство городской коммуны и т.п.), их расходы на эту деятельность не облагаются налогом. Ты правильно пишешь, что это не обязательно какие-то моральные герои, вроде доктора Лизы. Но на них держится гигантская часть «социальной экономики».

Кстати, вот сравнение статьи про волонтерство в немецкой Википедии и в русской. Википедия — это ведь тоже деятельность на общественных началах.

3. Наконец, третий момент, касающийся «европейских образцов», которые Иван Крастев считает подвергающимися опасности. Многое из того, что он пишет, конечно, верно. И образцы сейчас тоже претерпевают изменения. Но можно задать встречный вопрос: а когда они не претерпевали изменений? Возьми три точки диагноза: Герцен «С того берега», Шпенглер «Закат Запада» и сегодня вот Иван Крастев. Что, разве это не один и тот же диагноз, что Европа сама себя уничтожает теми принципами, которые породила? Я не уверен, что подобный диагноз вообще имеет какое-то конкретное содержание.

Просто те масштабы, которые приходят в движение, — они всегда ведь изменяются, иногда медленнее, иногда быстрее, что и порождает ощущение кризиса. Поэтому то, что говорит Аузан, — это не вчерашний день Европы, а ежедневное и постоянное перезаключение общественного договора и обсуждение его условий. Так же, как и то, что газоны нужно стричь каждые две недели, чем мне тоже приходится заниматься, хотя я (как неизлечимый московский горожанин) с бОльшим удовольствием сидел бы и читал твой блог.

Вот какие-то сумбурные мысли. Они, по-моему, даже и подтверждают то, о чем ты пишешь, а не спорят.

НП