Эффект Гефтера

Выстраивание собственной интеллектуальной генеалогии — непростая процедура для современного гуманитария, и эффект ее может быть весьма неоднозначен. В ситуации постмодернизма степень свободы исследователя настолько возросла, что модель прямого ученичества, основанного на нисходящей межпоколенческой трансляции знания, теперь — скорее дефицитный раритет, чем доминирующая практика. Тем не менее, мы все еще можем увидеть европейскую интеллектуальную традицию в виде единой горной цепи с сияющими пиками и непрерывными хребтами, расщелинами и изолированными пещерами, труднопроходимыми перевалами и лихими серпантинами, в надежде найти для собственной фигуры подходящее место в пейзаже. И в такой процедуре первостепенным оказывается уже не тот реально пройденный путь, который лежит за плечами, не опыт живого соприкосновения с местами силы и полями интуиций, а, скорее, некое общее пространственное чутье, позволяющее воспринимать рельеф как карту, оценивать баланс сил и лишь затем развертывать свои стратегические позиции в этом, уже большей частью виртуальном, ландшафте идей. Следующим шагом стало бы освоение искусства детерриторизации, когда на месте упорядоченной горной системы могут быть созданы тысячи плато, формируемые как максимально подвижные сети локаций. Сегодня такой стиль самоопределения гуманитария завоевывает все большую популярность: не стабильный профиль персональных привязанностей, а постоянное конструирование портативных методологических сборок, которые, подобно набору отмычек, уникально подходят к конкретным исследовательским случаям.

Почему в современной ситуации мне кажется значимой фигура М.Я. Гефтера? Чему мы можем научиться, читая его тексты, что можем взять, чтобы использовать, что — сделать своим? У меня нет универсальных прикладных рецептов, которые я считаю себя вправе кому-то рекомендовать. Но в моем персональном самоощущении как историка, как исследователя-гуманитария М.Я. Гефтеру отведено место, которое не занято больше никем.

Надо сказать, что основное мое знакомство с Гефтером состоялось, когда я осваивал тот огромный массив исторической публицистики, который оставила нам «перестройка». Поставив задачу уловить меняющееся дыхание массового исторического сознания, для анализа я отбирал наиболее громко звучавшие послания, помещавшие историю в броскую упаковку однозначных оценок и очевидных метафор и оттого вызывавшие самый мощный читательский резонанс. На этом фоне горько-трезвая, максимально сочувствующая рефлексия журнала «Век ХХ и мир» казалась живительной. Она позволяла поверить, что общей инструментализации истории, оформившей прошлое страны как череду картонных митинговых плакатов, набор брендов, колоду карт, все-таки была альтернатива. В статьях М.Я. Гефтера я увидел, как бережно можно обращаться с прошлым: не перекраивать его по своим лекалам, не обвинять, не восхвалять, не разоблачать и не деконструировать. Но — прижиматься к нему щекой, брать за руку. Ощущать его живым не меньше, чем себя самого.

Эти годы — вторая половина 1980-х, начало 1990-х — оказались весьма сложны для интерпретации в контексте линейной исторической парадигмы. Ярко выраженная многоукладность, совмещение различных эпох, разных страт и миров в одной пространственной рамке получили шанс стать осознанными и артикулированными, составить основу новой общности и нового коллективного миропонимания. С некоторой исторической дистанции этот отрезок пути выглядит как марш-бросок, как спринтерский забег, в котором страна пыталась преодолеть накопившееся отставание от мира и от самой себя. Удивительно ли, что в этом движении окружающий исторический пейзаж слился в череду мелькающих сигнальных огней, слои и напластования прошлого слиплись в один гигантский снежный ком, стремительно набиравший скорость? Что это, как не кошмар историка? А между тем, это и уникальный шанс заглянуть в глаза уходящему, дотянуться до него через время. Михаил Гефтер, кажется, всем существом ощущал эту особенную, мистическую минуту, когда и живые, и мертвые былых веков синхронно подошли к общему рубежу. «В нынешний наш домашний спор вовлечены — по сути — все эпохи российской истории. Они, эти эпохи, оказались равно присутствующими вопреки хронологии. «Вертикаль» перевернулась в «горизонталь». И уже неясно, было ли, например, крещение Руси раньше или позже Октябрьской революции».

И, конечно, нельзя обойти вниманием глубокую проницательность мыслителя, взглянувшего за порог истории, увидевшего будущее человечества как «Мир миров, соседствующих и взаимодействующих различий». «Различия станут смыслом, предметом деятельности, если угодно, — решающим фактором выживания рода Homo». Слова эти можно с легкостью вписать в модный (немодный нынче?) тренд мультикультурализма, при помощи которого мы пытаемся осмыслить нарастающую целостность и даже фрактальность мирового общежития. Но это еще и очень близкая идея лично для меня как человека, преподающего историю студентам из разных стран. «Задача состоит в том, чтобы найти модель интегрального развития, которая была бы ориентирована на различия, на разные подходы, на местные условия, несовпадающие традиции и обстоятельства, различия цивилизаций, не говоря уж о климатах, ресурсах, местных отношениях к труду, к собственности». Радостно, что это было сказано именно здесь, в сердце Евразии, и именно на русском языке.

Больше всего в коллегах мне импонирует стремление к осознанию всемирной истории как целого, поиску места и роли России в ней, и понимание своей причастности ко всем событиям прошедшего и грядущего — неразрывное с сочувствием к каждой частной судьбе. Удивительное чудо в формуле Гефтера: «История — это диалог живых с мертвыми». Для меня это не метафорическое описание герменевтической процедуры, а ключ к подлинной духовной практике, которая составляет сердце искусства историка. «Нынешний историк в двойном и, поверьте, мучительном качестве: посол ушедших и современник живущих. Не ставьте ему в вину скрытую автобиографичность, напротив, помогите ему открыться, стать собою».

В этом, мне кажется, и состоит «эффект Гефтера». В противоположность «эффекту Фуко», его результат — не в распространении исследовательских техник, нейтральных по отношению к собственной политической нагрузке. Эффект Гефтера, как я его на себе ощущаю, в том, что сам историк, его предмет и его метод могут и должны составлять некое чувственное целое, которое воплощается в мысль, в текст, в жизнь. Именно благодаря этой интенции к достижению максимальной комплементарности, созданию гибкой многоуровневой констелляции между человеком и миром, опыт Гефтера оказывается гиперактуальным именно в наше время, когда гуманитарий имеет практически ничем не ограниченные возможности для интеллектуального самоопределения. Делать себя и делать мир предельно осознанно и свободно, не встраиваясь в унифицирующие рамки уходящей в прошлое механицистской дисциплинарной системы, — в этом огромная личная сила М.Я. Гефтера, которая продолжает действовать и сейчас — через тексты, через образы, через историю-память. Как человек, который при жизни мог говорить с мертвыми, а после смерти — легко протягивает руки живым, Гефтер был и будет нашим вечным современником и собеседником.

Напоследок не удержусь от еще одной цитаты. «Перестройка кончилась 20 января 1990 года [1]. Но ее похоронить нельзя. Ее надо внутренне начинать сначала». Я очень рад, что именно сегодня, когда двадцатилетие спустя мы снова слышим скрип колеса истории, работы М.Я. Гефтера нашли дом в сетевом пространстве и стали доступны всем.

↑1. Дата ввода частей Советской армии в Баку, закончившегося гибелью более сотни мирных жителей.