Круглый стол «Концепция “конца истории” Михаила Гефтера и ее отношение к историко-политической реальности XXI века»

В работе круглого стола приняли участие Глеб Павловский, Ирина Чечель, Борис Межуев, Борис Капустин, Михаил Рожанский, Валентин Гефтер и др.

Мы предлагаем вашему вниманию наиболее интересные выступления участников дискуссии, состоявшейся 24 марта в Московской высшей школе социальных и экономических наук.

Борис Межуев: Первое, что вызывает интерес помимо фигуры Михаила Яковлевича Гефтера, — это сам концепт конца истории, который критикуется уже двадцать лет. Я помню, в 2009 году в «Русском журнале» хотели сделать такую рубрику «Двадцать лет после конца истории». То есть двадцать лет ругается концепт, но, тем не менее, само это словосочетание является одним из наиболее употребляемых в политическом дискурсе. Почти как слово-паразит. На самом деле, выражение не умирает, и мы вряд ли найдем двух-трех исследователей, утверждающих, что это выражение не имеет права на существование. Это все что касается Фукуямы. Потому что он наверняка всегда будет присутствовать в этом разговоре несмотря на то, что в центре обсуждения круглого стола не его концепция, а концепция Михаила Яковлевича Гефтера.

Как мне представляется, в чем заключаются основные моменты этой концепции, которая в основном была изложена в его дневниках, высказываниях и потому обсуждалась среди его учеников, последователей. Смысл ее — в отличие от Фукуямы, собственно, он и отреагировал на Фукуяму, когда прочитал его философию, — заключался в том, что речь идет не о каком-то естественном процессе, обусловленном привлекательностью какой-то одной определенной идеологии, — речь идет о добровольном жертвоприношении. Можно сказать, что основная тема Гефтера, его понимание конца истории — это тема жертвоприношения. Жертвоприношения истории, русской интеллигенции, в какой-то степени России. Как я понял из совокупности тех заметок, тех дневниковых высказываний, вопрос заключался в том, что в какой-то момент оказалось необходимым чем-то пожертвовать. Интеллигент мог пожертвовать историей, а мог пожертвовать самим собой. В какой-то момент оказалось, что пребывание в истории, нахождение в истории требует от человека заплатить слишком большую цену. Отсюда все рассуждения о той всемирности, той всечеловечности, которых достигло человечество к этому времени. Отсюда постоянные ссылки на тему Сахарова, смерти Сахарова: по мнению Гефтера, с этого момента — в 89-м году — начался конец истории, т.к. Сахаров являлся человеком, который понял, что невозможно находиться внутри идеологической истории, ибо придется платить слишком большую цену за это.

Отсюда тема Голгофы как начала истории, которая ведет отсчет с жертвоприношения Христа и кончается жертвоприношением интеллигента, который, выйдя из истории, тут же теряет свой статус в обществе. Это не случайное жертвоприношение: за ним последует социальный обвал, но платой за это будет сохранение человека. То есть речь идет не о том, что либерально-капиталистическая модель оказалась наиболее привлекательной, не о том, что коммунизм не имел никаких внутренних мотивов к дальнейшей эволюции. Дело в том, что за пребывание в этой идеологической парадигме приходится платить слишком высокую цену. Отсюда в одном из фрагментов появляется тема холокоста как какой-то внутренней составляющей истории. Мне кажется, это одна из тем. Возможно, она не является единственной. Но это тема о том, насколько это правильно, насколько эта констатация соответствует действительности, в какой мере Россия и русская интеллигенция опять двинутся к какой-то иной версии истории, то есть иной версии идеологического обоснования собственной позиции. И в какой степени человек оказался спасен в результате этого конца истории, этого отказа от истории, а в какой степени он оказался перед какими-то новыми вызовами, о которых Михаил Яковлевич Гефтер, скончавшийся в 95-м году, может быть, имел меньше представления, чем мы и наши современники.

Глеб Павловский: Сейчас по дороге заглянув в формулировку приглашения, прокомментированную Борисом, я понял, что нужны какие-то элементарные уточнения этой темы у Гефтера. Гефтер не подразумевал ее содержанием какого-то акта жертвы. В каком-то смысле даже понятие жертвы как историческое понятие тоже принадлежит для него к числу исторических институтов. Он говорил довольно просто, что история — это особая форма существования людей. Было время, когда люди были, а истории не было, и будет время, когда они будут, а истории уже не будет. Это форма существования людей внутри человеческого существования. У нее есть важные особенности, которые делают проблематичными обстоятельства ее ухода. Поскольку содержанием истории, опять-таки я сейчас не собираюсь вдаваться в теорию Гефтера, является борьба за человечество в том смысле, который сформировался в европейском мейнстриме. То есть борьба, как говорил Достоевский, за европейское человечество. Поэтому она тяготеет к единственному основанию, вообще к единственности. В этом смысле с каким бы количеством обществ ни имело дело это существование, есть единая мировая история, история с самого начала, когда она возникает и рефлексируется, — это единственная мировая история. Вплоть до, я бы сказал, крайне репрессивных выводов из этого: что не укладывается в эту единственность, сильно рискует. В зависимости уже от того или иного общества, от практик той или иной цивилизации. И она на всем протяжении имеет дело с неисторическим существованием человека.

История в какой-то степени никогда не охватывает все человечество, все множество практик и, конечно же, ни в коем случае не тождественна просто изменению во времени того, что есть. В этом смысле для Гефтера история резюмируется, конечно, в Марксе. Именно в Марксе западная цивилизация достигает максимума рефлексии по отношению к самой себе, максимума критики по отношению к самой себе и максимума риска в отношении самой себя. Отдельный вопрос, как это осознает сам Маркс. У Гефтера много на эту тему. И в этом смысле борьба за коммунизм, сильно упрощая, — это борьба за единственность, за итоговую, доминантную, победоносную единственность, за реализацию всех тем истории одновременно. И с 17-го года для русского марксизма уже любой человек, в том числе и историк, присутствует в моменте, в акте События с большой буквы, последнего, финального События, которое не сводится к борьбе двух систем, как говорили во времена моего школьного детства, а подводит итог этой борьбы. В этом смысле в этом последнем событии присутствуют вообще все темы мировой истории и находят какое-то свое разрешение.

Но дело в том, что Гефтер вышел из этого, двигался дальше. Двигаясь дальше, он как раз и стал обдумывать тему конца истории. Когда я с ним встретился, — это было в начале 70-х годов — она у него существовала уже. Тогда она была в марксистской лексике как тема Гегеля, откуда Фукуяма и отцепил конец истории. А Гефтер сталкивает Гегеля с Герценом. Главным антигегелем для Гефтера конца 60-х — начала 70-х был Герцен. Герценовские понятия концов и начал — это определенный концепт, предполагающий множественность линий, множественность развитий, не все из которых обязательно имеют позитивный знак. И для Гефтера очень важно то, что конец сильнее начала. В начале уже в каком-то смысле содержится некий финал, но в человеческой истории это борьба за тот или иной конец: концы в каком-то смысле редактируют процесс. Они мощнее начал.

Гефтер разделял человеческую историю на три фазы. Первая — возникновение обреченного существа, поведение которого в значительной степени задано актом его возникновения. Вторая — уход от обреченности, обретение того, что мы называли бы властью, и чудовищное развитие способности превращать слабость в новые виды власти, некое своеобразное творение этого качества. Любая проблема, любая слабость, любой дефект становятся поводом для изобретения нового инструмента торжества и господства. Это начинка истории, собственно говоря. И в финале показывается, что самое высшее достижение — самое опасное. Это резюмируется для него в фигурах Сталина и Гитлера, которые он рассматривал не только как персоны, а как своего рода человеческие попытки выхода за пределы. В этом смысле Гефтер не мыслил конец истории как некую финальную точку или финальные события.

Здесь интересно сравнить Гефтера с Фукуямой в некотором аспекте. Потому что у них есть нечто общее. А именно: они оба мыслили политически определенным образом. Гефтер — будучи историком в марксистском, советском мейнстриме. Он является в каком-то смысле политиком или частью, фрагментом политика. Потому что история есть некое действо. С одной стороны, марксизм не знает политики как автономной деятельности, а с другой стороны, он мыслит все равно политически. То есть для него самая главная форма действия — это интенсификация истории.

Для Фукуямы это освобождение от искажения, которое вносит история, от дебатов о том, что какой-то мейнстрим более или менее прав. Всё, тема закрыта! Мы можем просто перейти к нормальной деятельности по решению текущих задач. Естественно, остается масса проблем. Есть масса обществ, которые не являются либерально-демократическими. Где-то надо строить государство, где-то надо продвигать либеральную демократию, но это уже, в сущности, текущие вопросы. Конец истории означает, что можно перейти к политике в том виде, как она сложилась, к тем формам, инструментам, какие есть в западном наборе.