Тело истории

Чемберлен Х.С. Основания девятнадцатого столетия / Вступ. ст. Ю.Н. Солонина; пер. Е.Б. Колесниковой. В 2 т. СПб.: Русский Миръ, 2012. Т. 1. 688 с.; Т. 2. 479 с.

Я никакой не ученый, а мирозритель (Weltschauer).
Х.С. Чемберлен

Есть книги с настолько устойчивой репутацией, что мы судим о них, не читая. Есть слова, которые мы употребляем, не задумываясь о том, что они означают. Если первое сочетается со вторым, то мы надежно защищены от всякой возможности понимания.

Примером подобного рода являются «Основания…» Чемберлена: всем известно, что это один из ключевых текстов в интеллектуальной истории нацизма, все знают, что это одна из главных книг расовой теории, упоминаемая обычно следом за Гобино. Каждый образованный человек, прочитавший пару-тройку книг по истории нацизма и какую-нибудь биографию Гитлера, например Иоахима Феста или Алана Буллока, знает о преклонении фюрера перед Чемберленом — причем двойственным, во-первых, как перед ключевой фигурой в байретском движении и, во-вторых, как автором пресловутых «Оснований…». Чуть поднапрягши память, мы вспомним знаменитое посещение Гитлером Чемберлена, где последний дал фюреру свое духовное благословение, — и, затем, похороны Чемберлена в 1927 году, на которые приехал Гитлер, проводившиеся по нацистскому сценарию: «перед катафалком <…> несли огромную свастику. Над процессией реяли черные флаги, а вокруг гроба шли бравые штурмовики. Они же обеспечивали и охрану шествия» (т. 1, с. 175–176).

В этих расхожих и готовых образах все верно — равно как и расхожие рассуждения о фашизме и нацизме во многом воспроизводят uzus’ы, функционировавшие еще в 1920-е — 1930-е годы. Однако, как и в случае с расхожими словами о «фашизме» и «нацизме», разговор утрачивает всякую конкретность — и тем самым смысл, отсылающий к обозначенному предмету разговора. Ведь когда сейчас мы говорим о «фашизме», то, как правило, мы говорим о чем угодно, кроме как о самом историческом феномене, обозначаемом данным термином, и речь наша много говорит о наших эмоциональных оценках, о том месте в интеллектуальной политической диспозиции современности, которое мы занимаем или стремимся занять, — но никак не о прошлом, с которым формально должны вроде бы соотноситься наши слова.

Отсюда необыкновенная ценность обращения к первоисточникам. Если мы боимся подобных текстов (достаточно вспомнить истерические реакции на переводы Юнгера, Шмитта, Фрайера), то тем самым мы не защищаем себя от того феномена, который нас пугает, — напротив, оставаясь неизвестным, он остается не опознанным в нашем интеллектуальном пространстве: нацизм для нас, например, выступает в обличии расхожих образов, не узнаваемый в иной аранжировке: он оказывается в нашем сознании стилем, а не явлением. Запрещая себе говорить и думать — или требуя, чтобы всякая мысль сопровождалась бесконечным рядом спасительных оговорок и заверений в осуждении «нацизма», «фашизма» и т.д., мы демонстрируем табуированные слова и закрепленные практики должного речевого поведения, не осознавая (или, скорее, не давая себе осознать — избавляя себя от сложности проблемы), что то самое явление, от которого мы стремимся дистанцироваться, не допустить и т.п., может существовать в ином обличии.

Для начала текст Чемберлена представляется удивительно знакомым, неиндивидуальным, являя собой типичный образчик высоколобой эссеистики уже подступающей эдвардианской эпохи, эпохи Вильгельма II и последнего корпуса Хофбурга, строительство которого завершится как раз за несколько лет до конца Австро-Венгрии. Стилистически — это кофе «Мария-Терезия», сладковато-горький, пьянящий, целое кофейное сооружение, которым возможно наслаждаться лишь в атмосфере венского блаженства — эпохи декаданса, когда всем понятно, что «так дальше продолжаться не может», но пока это продолжается — это прекрасно, и в первую очередь для тех, кто провозглашает неизбежность катастрофы.

Правильное понимание требует определиться с жанром работы: «Основания…» — это огромное, более чем тысячестраничное эссе, а позиция автора — позиция дилетанта, поскольку охватить такой круг вопросов и создать историческую панораму более чем двух тысячелетий невозможно с претензией на профессионализм. Задача для него — не описать детали, а обозначить общие контуры, создать общую панораму, причем из перспективы настоящего:

«Моя цель не летопись прошлого, но освещение настоящего» (т. 2, с. 203).

Это не история — это поиск оснований современности, где прошлое используется для прояснения настоящего, в свою очередь делающего понятным прошлое, которое переосмысляется сквозь призму того, что считается его результатами.

Чемберлен получил великолепное естественно-научное образование, был автором ценной работы по физиологии растений и близко общался с целым рядом выдающихся биологов своего времени: его представления о физической антропологии — отнюдь не странные рассуждения маргинала, а, скорее, попытка вольного теоретизирования в духе эпохи, с ее расхожими представлениями о пластичности человеческой природы, об ускоренности культурного, социального в биологическом, причем понимания, не лишенного известной гибкости. В отличие от предшествующих расистских теорий, Чемберлен мыслит расу не как нечто, существующее изначально («чистая раса»), которое в последующей истории либо разлагается, либо сохраняется в своей «чистоте» (а, точнее, поскольку ничто не может сохраняться вечно, лишь разлагается с меньшей скоростью), но как то, что возникает и исчезает:

«С ограниченной, неверной точки зрения Гобино это не имеет значения, так как мы только быстрее или медленнее погибаем. Еще более ошибаются те, кто, казалось бы, возражают ему, но при этом делают то же самое гипотетическое предположение о первоначальной чистой расе. Но кто изучил, как в действительности возникает благородная раса, знает, что она может вновь возникнуть в любое мгновение, это зависит от нас. Здесь наша высокая обязанность перед природой [выд. нами. – А.Т.]» (т. 1, с. 420–421).

«Раса» в понимании Чемберлена не предполагает даже с необходимостью кровное родство — он склонен принимать данную гипотезу, однако, сопровождая ее следующими оговорками:

«Я даже не постулирую кровное родство, я не забываю о нем, но слишком хорошо сознаю необычайную запутанность этой проблемы, слишком четко вижу, что истинный прогресс науки здесь преимущественно заключался в раскрытии нашего невежества и недопустимости всех предыдущих гипотез, чтобы захотеть сейчас, где замолкает каждый настоящий ученый, продолжать строить новые воздушные замки. Мы столкнулись с родственным духом, родственным настроем, родственным телосложением, этого достаточно. У нас в руках нечто определенное, а так как это не определение, а нечто, состоящее из живых людей, то я и отсылаю к этим людям, к истинным кельтам, германцам и славянам, чтобы понять, что такое “германское”» (т. 1, с. 557–558).